- А чё я? Это не я сказал! - Я не слепая и не глухая. Давай будем взаимно вежливы... Сквозь слёзы стыда и обиды смотрела Люба на пошлого грубияна. Он был высок, строен и широкоплеч. Белая рубашка с длинными подвёрнутыми рукавами натягивалась на бицепсах. А вот лицо расплывалось, и Любе казалось, что оно безобразно, как у беса. Хотя у бесов, по её представлениям, морды должны быть тёмные, а у Канева белая кожа и над ней - длинные патлы тёмно-русых волос. Сморгнув слезу, Люба заметила сияющий оскал улыбки и сразу отвернулась. Дома, едва переодевшись и вымыв руки, она первым делом стала молиться. Люба нечасто делала это посреди дня: считала утреннее и вечернее правило вполне достаточными для своей среднеобывательской души... но сейчас ей отчаянно требовалась помощь высших сил. Одна она со всем этим не справится. Как и всегда во время молитвы, перед внутренним Любиным взором предстал отец Андрей. Его высокая стройная фигура в чёрном подряснике (в нём он нравился ей больше, чем в золотом облачении) стояла неколебимо ровно. Спина идеально выпрямлена, широкие плечи развёрнуты. В большой белой кисти он держал край ораря (неважно, что его не надевают на подрясник) и спокойно, величественно крестился, подавая пример благочестивой молитвы. Бледное молодое лицо его было сосредоточено, а светлые волосы, как всегда, зачёсаны назад волосок к волоску. Строгий, совершенный пастырь. Сколько Люба помнила отца Андрея, столько она была в него беззаветно влюблена. Но это было очень особенное чувство, которое в точности и не опишешь банальным "влюблена". Исключительно платоническое и благоговейно-восторженное - такое, что боишься приблизиться к объекту своего восхищения, боишься сказать слово или кашлянуть как-то не так в его присутствии. Когда отец Андрей заговаривал с амвона: "Паки и паки, миром Господу помолимся...", у Любы блаженно замирало сердце и бежали мурашки по спине. Никто другой в храме, даже настоятель отец Александр не мог так проникновенно сказать: "Пресвятую, пречистую, преблагословенную, славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим", как это делал дьякон Андрей. От этих слов, произнесённых его глубоким, чистым и сильным голосом Любе хотелось немедленно предаться Иисусу всей душой и телом. А когда отец Андрей заболевал или уезжал по делам епархии, службы становились для неё скучны и тягостны. Она любила отца Андрея любовью, очень похожей на ту, которую проповедовал Иисус: ей не требовалось, чтобы он обращал на неё внимание или игнорировал других людей. Было достаточно того, что он выходил на амвон почти каждый день на богослужениях и совершал каждение, а Люба украдкой следила за его точными и неспешными движениями, упиваясь неизреченной сладостью. Она отдавала себе отчёт, что вряд ли смогла бы так же сильно полюбить женщину, а значит к её чувству примешивалось томление плоти, и всё же Люба не считала эту любовь греховной, а потому никогда не исповедовалась в ней, даже подружкам или матери. Никто не знал, как сильно она привязана к Заозёрскому дьякону и как теперь скучает по его звучным молитвам. Молитва, как всегда, успокоила и утешила Любу. Она вспомнила, что Иисус обещал своим ученикам помощь и награду за гонения, а ведь ей вряд ли придётся испытать на себе то, что испытали первые христиане. Ну, подумаешь, понасмехаются немного... однако Люба изрядно переоценивала свою стойкость. В понедельник она встала очень рано и тщательно подготовилась к школе: прочитала не только утреннее правило, но и молитвы Оптинских старцев на начало дня, о даровании терпения, об умножении любви и искоренении ненависти и всякой злобы, а также призывание помощи Духа Святаго на всякое доброе дело. Однако все эти приготовления не помогли. Глава 2. Буллинг Уже во дворе школы она встретилась со своими одноклассницами. Все они были одеты современно, по моде: или в безразмерные брюки и рубашки, или в вызывающе короткие юбочки. Лили среди них не наблюдалось. - Эй, новенькая! - позвала её одна, с розовыми волосами, надутыми губами и черно подведёнными глазами. - Курить будешь? - и протянула маленький металлический аппарат, от которого тянуло синтетическим фруктовым запахом. Люба отшатнулась, как будто увидела беса. На самом деле, это он и был. Пробормотала испуганно: - Нет, спасибо. - Да лан, чё ты, мы никому не скажем! - подмигнула другая, с зелёными волосами, в папиной одежде (или страшего брата?) и кедах. Люба замотала головой и попятилась: - Нет-нет, я не хочу... - Что, строгие предки? - с деланым сочувствием спросила третья, блондинка в таком коротком топике, что между ним и юбкой виднелась полоска голого живота. - У меня очень хорошие родители. Не давая ей очнуться, зеленоволосая выстрелила следующим вопросом: - На вписку придёшь? Сегодня после уроков у Маховцева. Люба опять отрицательно покачала головой: - Вряд ли мне разрешат. - Ну я ж сказала, строгие... - блондинка многозначительно глянула на остальных, словно они незадолго до этого обсуждали Любу и она держала пари. Девочки поджали губы и прищурили глаза, но не отступили: - Давай я позвоню твоим родителям от имени Аревик Левоновны и скажу, что задержала тебя в школе? Я отлично умею подделывать армянский акцент! - Классно почилим! - У Маховцева дома такой вайб, закачаешься! - И алкашки полный бар... и кое-что ещё..! У Любы закружилась голова. - Я не пью... - пробормотала она тихо и попыталась ретироваться. Розоволосая ухватила её за локоть, длинные острые ногти больно впились в кожу. - Только попробуй кому-то слить инфу про вписку! Люба затрясла головой: - Никому! Обещаю! Слова не скажу... Розоволосая отпустила, но продолжала смотреть давяще и враждебно. Люба не собиралась ни с кем обсуждать грядущую вечеринку у незнакомого ей Маховцева. Она не знала точно, по-христиански ли это - скрывать от взрослых то, что их дети отравляют себя разными ядовитыми веществами и бог знает чем в этом состоянии занимаются, но решила оставить это на совести самих детей: ей в этом коллективе ещё год существовать. А потом спросит батюшку на исповеди и если что, покается. Однако Бог судил ей принять наказание без промедлений. Когда уроки уже закончились и одиннадцатый "А" разбредался со школьного двора, Лиля остановила Любу и спросила, идёт ни она на вечеринку. Люба ответила отрицательно. - И хорошо, - кивнула Лиля. - Нечего там делать. Наверняка начнут тебя байтить. Они любят новеньких на прочность проверять, особенно таких... правильных. - А ты идёшь? - Конечно. Всё лучше, чем дома с мелкими сидеть. Но мне что, я тёртая... Люба в очередной раз порадовалась тому, что отказалась, но следующее утро принесло сомнения. Розоволосая девушка (её, как выяснилось, звали Елизаветой Фадеевой) в школу не пришла, а её подружки Настя Новикова (зеленоволосая) и Ксюша Плотникова (блондинка) явились, но в таком настроении, что веселее в гроб кладут. После уроков они подстерегли Любу во дворе соседнего дома и атаковали. - Мы знаем, что это ты! - Ты нас сдала родителям, с*чка! - Что?! - опешила Люба. - Нет, клянусь вам! Чем хотите... Она даже не вспомнила в тот момент, что Иисус запретил клясться. - Ага, рассказывай! - А кто ещё знал? Все остальные были там! Люба затрясла головой, на глазах выступили слёзы: - Девочки, честное слово... я не говорила ни одной живой душе... - Так и знала, что будет отпираться, - процедила сквозь зубы Настя. - Святоша... Они отобрали у Любы телефон и разбросали учебники по всему двору. И сказали, что нормальной жизни ей в этом классе не видать. Так и пошло. Телефон, конечно, потом вернули, правда, с разбитым экраном, но никто не разговаривал больше с Любой, кроме Лили, и то редко. Одноклассники постоянно обзывали Любу разными обидными словами, регулярно отбирали учебники, тетради, пенал или что-то из его содержимого. Приходилось всё время носить с собой полный рюкзак, даже в столовую, туалет и на физкультуру, иначе из него таскали вещи. Люба боялась жаловаться родителям и учителям, потому что думала, что тогда ей придётся совсем туго. Она находила пропавшие вещи в углах школьных коридоров, в уборных и других местах общего пользования. Учебники бывали измяты, а иногда и порваны. Люба аккуратно заклеивала и разглаживала их, ставя под пресс, пока не научилась предотвращать эти акты вандализма. Самым невинным и ласковым её прозвищем стало "Святоша". Смешно! Сама она понимала, что далека от святости, как никогда. В Заозёрске всё было просто: Любу окружали хорошие, добрые люди, а те, кто не был добр, скрывали это, так как злоба и эгоизм порицались обществом. Себя Люба считала хорошим человеком: она всегда готова была помочь каждому, кто просил о помощи. Она беспрекословно слушалась папу и маму. Она любила бабушку и ухаживала за ней, совсем больной, почти каждый день с двенадцати до пятнадцати лет. У неё был друг, Митя - мальчик на один класс старше. Они ходили гулять на аллею Героев-подводников или в кафе мороженое на главной площади, и Митя позволял себе взять Любу за руку только на прощание. Расставаясь насовсем (Митя поехал поступать в военно-морское училище в Мурманск, а Люба - в Сочи), они не обменялись поцелуями, даже в щёчку. Словом, Люба была уверена в собственном благочестии. Но главное, что завещал Иисус - возлюбить ближних, - у неё теперь совершенно не получалось. Она шла в школу с тяжёлым сердцем и дрожащими коленями и, сколько ни старалась, не могла вызвать в себе ни капли состраданиям к одноклассникам, хотя и знала наверняка, что в будущем их ждёт суровая кара от Отца Небесного. Если называть вещи своими именами, Люба ненавидела их. - Эй, ты чего такая смурная? - спросила как-то Лиля, плюхнувшись за парту рядом с Любой на английском. До этого она отсутствовала три дня. От неё пахло сигаретным дымом и взрослыми духами, но это давно не смущало Любу. - Ничего, всё в порядке, - машинально ответила она, не глядя на соседку. Лиля улыбнулась и ткнула Любу локтем в бок: - Можешь мне сказать, я как бумага, всё стерплю. Чё, влюбилась в Канева? Не боись, через это все проходят. Люба не поверила своим ушам: в Канева?! Да он главный мучитель, главный автор всех самых неприятных её эпитетов! Злобный, жестокий, эгоистичный мальчишка. Неужели кто-то способен в него влюбиться?!