Борис округлил глаза: — Откуда же я все приметы… — Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?! — Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались… — Это хорошо, что на выставку, — потер ладони Виталий Петрович, и вправду будто обрадовавшийся. — Значит, билеты уже купили? — Так точно! — в ужасе пискнул Уринсон. — Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь — свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри — проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай не на полу, как мы — лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, непоследним человеком станешь! Глядишь — и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?! — Будет исполнено! — вытянулся еще больше по стойке смирно опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда. — Конечно, будет! — рыкнул Ильюхин. — Еще бы не было! А как раскроешь разбой — ко мне с рапортом на отпуск. И — в костюмчике к жене на выставку. А там — эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что — повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась! Последнюю фразу, разумеется, никто не понял. А Виталий Петрович, отбывая в главк, с удовлетворением отметил, что мешавший ему в ботинке шов куда-то подевался сам по себе… Добравшись до своего кабинета, Ильюхин дал в сводку раскрытие убийства на Суворовском, вписав в нее Ткачевского и Уринсона с Потемкиным. Себя вписывать не стал. На основании этой сводки позже можно будет сделать приказ о поощрении оперов. Виталий Петрович вспомнил молодых офицеров и улыбнулся: когда он был молодым, его драли еще нещаднее. Впрочем, тогда и время было другое. Хорошее настроение Ильюхин сумел сохранить недолго. Ему снова вспомнилась утренняя история с топорной попыткой «разработки» Юнгерова. Полковник нервно закусил губу: «Так все же сказать Крылову? Или…» Так и не приняв окончательного решения, Ильюхин пошел искать Петра Андреевича. Кабинет Крылова был пуст, и Виталий Петрович после недолгих поисков обнаружил коллегу у «убойщиков». Это слегка удивило Ильюхина, потому что в принципе «убойщиков» курировал он, так же как Крылов — «разбойников». И, несмотря на то что такое разделение сфер ответственности никем не формализовывалось, залезать на чужую «территорию» было не очень принято… Разумеется, вслух Виталий Петрович ничего не высказал. Он просто наблюдал, как запаленный Крылов нервно прохаживался по кабинету, где работали два опера. Между ними в вальяжной позе сидел задержанный. Опера неуклюже пытались продолжить беседу в присутствии начальства. Подозреваемый в убийстве ублюдок ухмылялся. Не обращая внимания на вошедшего Ильюхина, Крылов вдруг подскочил к задержанному и резко схватил его сзади за волосы: — Ну, сука, что самое главное на этапе?! А?! Главное, опарыш, это уметь часами сидеть на корточках! Сука! Я лично прослежу, чтобы тебя, гниду, к морю Лаптевых услали! Лично! Крылов коротко глянул на одного из оперов и резко скомандовал: — Фото девчонки! Незаметно материализовавшийся в кабинете начальник отдела умудрился откуда-то проворно выхватить фотографию убитой неделю назад девушки. На снимке была изображена распоротая и разорванная надвое грудная клетка. Петр Андреевич сначала смачно прилепил фотографию на лицо задержанному — чтоб глазами в самое распоротое нутро, — а потом начал засовывать снимок в рот подозреваемому, завизжавшему в голос, когда у него треснула губа. — Узнаешь, мразь? Да?! Да?!! Лично отъебу! Это моей соседки дочка!! Да?!! Подозреваемый мелко затрясся и закивал. Крылов понял, что сломал его, и спросил уже чуть спокойнее: — Сейчас все-все расскажешь оперу. Да? — Д-да-а… — Падаль, может, будешь жить… С дистанции в два сантиметра Петр Андреевич плюнул в лицо подозреваемому и при этом сам немного замарался. Крылов достал платок, утерся и вышел из кабинета, нервно закуривая. В коридоре его поджидал уже закуривший Ильюхин. Виталий Петрович видал всякое, но эта сцена его не то чтобы шокировала, скорее неприятно удивила. Очень неприятно. — Что, Петр Андреевич, действительно соседкина дочка? — негромко спросил Ильюхин, сам, конечно, не веривший в положительный ответ, но все же уцепившийся за возможность «личного момента», объяснявшего такую повышенную эмоциональность поведения Крылова. Петр Андреевич резко вскинул глаза на коллегу: — А? Нет, конечно… Достало просто смотреть, как они с ним чикаются. Не опера, а понятые… полублатные… и этот… Тоже мне — убивец. На Руси скоро ни одного правильного кандальника не останется, одни опарыши… А с ним сю-сю-сю… Разваливать его до жопы надо, он гнилой весь! Раз-ва-ли-вать! Быстро и красиво! — Ну да, — все еще пытаясь свести собеседника на улыбку, мягко сказал Ильюхин. — Как в любимом «разбойном» отделе? — А чем тебе мои хлопцы из «разбойного» не нравятся? — вызывающе дернул подбородком Крылов и, не дожидаясь ответа, удалился, словно каменный гость. Ошарашенный Ильюхин долго смотрел ему вслед. Неуверенное желание поговорить с Петром Андреевичем о Юнгерове уверенно улетучилось. Виталий Петрович припомнил вдруг разом шепотки, давно уже ходившие по главку, о специфических методах работы Крылова и его команды. Раньше Ильюхин резко обрывал такие шепотки, а сейчас вдруг вспомнил их сам и подумал: «Крылов и его команда… Он ведь совсем недавно перевелся, а у него, действительно, команда…» Полковник ссутулился и побрел к себе в кабинет. Настроение упало напрочь, хотя ничего принципиально нового для себя Виталий Петрович не увидел. Но, как говорится, одно дело догадываться, что жена изменяет, и совсем другое — видеть, каким именно образом. Ильюхин как-то вдруг разом прозрел, понял внутреннюю суть Петра Андреевича: «Крылов сам блатной, только он все силы кладет на явную нечисть. Но кладет он эти силы не для того, чтобы ее не было возле людей, а чтобы она, нечисть эта, не позорила честных жуликов! Вот дошло, так дошло… Ну да, конечно же! А я все не мог понять, что мне крыловские манеры по сути своей напоминают! Самого знакомого — и не признал. Потому что считал это невозможным изначально. А Крылов — он словно вырос в лагере! Психологи сказали бы — система пап и мам…» Из кабинета в коридор выскочил сияющий опер и натолкнулся на дотягивавшего сигарету у урны Ильюхина: — Все рассказывает, упырина, даже почему грудную клетку вскрыл! Это же кем надо быть, чтоб за полминуты расколоть такого? — Крыловым, — хмуро буркнул Виталий Петрович и направился к своему кабинету. Он не хотел показывать оперу своего раздражения. Хотел, чтобы раздражение улеглось сначала, а потом бы он уже спокойно поговорил с операми-«убойщиками» за жизнь и за «особые методы-с» Петра Андреевича. Ильюхин понимал, что разговаривать надо, но при этом понимал и необходимость тщательно продумать такой разговор, чтобы он не выглядел проявлением какой-то начальственной ревности. Ведь стремительные «кавалерийские наскоки» Крылова импонировали в первую очередь как раз молодым. В молодости всегда хочется быстрого и убедительного результата. Крылов такие результаты и давал, постепенно превращаясь в легенду. А легенду не уважают, легенду поднимают как знамя, на котором не замечают ни грязи, ни прорех… Да и к тому же — ведь в данном, например, случае — Крылов действительно надрывался за объективное добро… …Уже совсем к позднему вечеру Виталий Петрович наконец успокоился и полистал показания расколотого Крыловым задержанного: «…затем я туристическим топориком вскрыл грудную клетку незнакомой мне девушки, а затем разломил ее грудную клетку и вывернул…» Дело действительно было необычным. «Интересно, — подумал Ильюхин, — что сделал бы Крылов с этим негодяем, если бы мог? Если бы абсолютно точно знал, что никак и ни в какой сфере от этого не пострадает? Прокусил бы ему сонную артерию и выпил всю кровь? А может, так и надо с такими мразями?.. Может, это правильно?» Многие вопросы, которые Ильюхин в тот вечер задавал сам себе, так и остались без ответа… А следующий день был Днем милиции. Праздник 10 ноября в России отмечается шумно и отчасти даже всенародно. И ведь действительно концерт, который показывают в этот день по телевизору, — очень интересный, как правило. Правда, многие сотрудники смотреть его уже не могут, потому что 10 ноября почти во всех подразделениях с самого утра — бесконечные движения, звонки, улыбки и рукопожатия. Все добрые и веселые. С обеда уже начинается «по чуть-чуть». К вечеру — сабантуйчики, сдвинутые столы в кабинетах или заказанные залы в кафешках. А как же иначе? Праздник же… И так случилось в тот раз, что в конце всех этих приятных движений Ильюхин и Крылов очутились за одним столом, притом — рядом друг с другом. Полковники к такой «рассадке» не стремились, но и не сопротивлялись этому. Просто так вышло. Пошли тосты — некоторые были даже игривыми и оригинальными. Начались беззлобные товарищеские поддевки и россказни баек. Было тепло, шумно и хорошо. Пел какой-то ансамбль, сотрудники танцевали — и правильно делали. Ильюхину все время казалось, что Крылов хочет что-то сказать ему, не то чтобы извиниться за вчерашнее (да и за что извиняться?), но… Поэтому он совершенно не удивился, когда Петр Андреевич тихо прошептал: — Слушай, Виталий Петрович, давай заедем в спокойное место — по рюмке… А? Ты ведь, наверное, тоже подустал? Ильюхин не колебался: — Петр Андреевич, а я согласен. На служебной машине Ильюхина они быстро домчали до гранд-отеля «Европа», где давали хороший кофе, а официантки беззвучно парили между столиками. За рулем, естественно, был Паша Юртаев, который в этот день специально и с вызовом нарушал все правила, какие только мог нарушить. Ильюхин на его художества не отреагировал даже словом. Крылов это оценил. Надо сказать, что за все время совместной службы Петр Андреевич впервые ехал на машине Виталия Петровича… Они присели за столик в уголке огромного зала, именуемого «Мезонином», — только успели развалиться в креслах, как неподалеку уже примостился Рахимов, которого иногда называли тенью Крылова. Капитан Рахимов при Крылове выполнял функции то ли адъютанта, то ли офицера для специальных поручений. Видимо, он сопровождал машину Ильюхина. Ну да, конечно, ведь потом он повезет Крылова куда-нибудь еще. У Рахимова было умное восточное лицо, Ильюхин бы инстинктивно не стал доверять человеку с таким лицом. Оно было таким… Вот если бы кто-то сказал про человека с таким лицом, что он умеет метать нож, то все поверили бы. А Рахимов, может, и умел. Но его не спрашивали. А сам он о себе говорил чрезвычайно мало… Полковники за общим праздничным столом выпили совсем немного, начальству ведь нельзя лакать при всех, а потому были они почти трезвыми и чуть собранными. Воздух над столиком загустел. Первым начал Крылов, не дождавшись даже, когда принесут кофе и водку: — Ты мне ровня. Я это уважительно, ты знаешь. Выяснять отношения не из-за чего. В дружбу я не набиваюсь — не так заточен. Посему — поговорим? — Поговорим, Петр Андреевич. — И тебе это тоже надо? — специально подчеркнул «тебе» Крылов. — И мне это тоже надо, — спокойно ответил Ильюхин. Они напоминали двух рыцарей, поднявших забрала. В этот момент официантка принесла водку, кофе и какие-то маленькие бутербродики. Полковники чокнулись рюмками, но тост произносить не стали. Крылов проглотил водку легко, словно воду, и не стал ни закусывать, ни запивать: — Так вот! Это «так вот» полковник произнес так, будто скомандовал: «От винта!» Ильюхин еле сдержал улыбку — абсолютно сейчас неуместную. Крылов покосился на коллегу и продолжил: — Ни разу ты мне и моим людям не ставил палки в колеса. Не вмешивался, даже когда мы перегибали палку — если иной возможности не было. Я все это вижу. Я не кланяюсь, но готов протянуть руку и в трудную минуту, и просто так. Но я чую своей лагерной чуйкой, что ты не хочешь быть со мной вместе. И своим любимчикам (в хорошем смысле этого слова) тихонько и тактично советуешь не сближаться, а… максимум — следовать параллельным курсом… Может, я не совсем те слова нахожу, но… Но ты понял, что я хочу сказать? — Понял, Петр. Крылов крякнул и разлил водку уже не в рюмки, а в стаканы, поставленные для минеральной воды, потом поднял свою посудину и глянул на Ильюхина в упор: — Ты — мужик. Так ответь мне прямо, и пусть мне будет неприятно — но если я увижу свою неправоту, то искренне извинюсь. Будем. Они выпили, одновременно закурили, а потом Виталий Петрович усмехнулся жестко и негромко начал говорить: — Извиняться лично передо мной тебе не за что. А про остальное… Что ж, я постараюсь тебе ответить честно. Ты появился у нас недавно, но не случайно. И ты достойно занял свое место. Трудом! Подчеркиваю это. Сколько ты мразей задавил — я знаю. У тебя талант, нюх. И они тебя чуют — как бандерлоги удава. Но вот что меня внутри царапает: в тебя намертво въелись вышки, запретки, вертухаи и шмоны. Твое самосознание — очень национально-таежное. Ты играешь по правилам чуть ли не пятидесятых годов. Ты редкий и талантливый (я не льщу) представитель лагерной цивилизации. Ты охранник, точнее — охранитель этих моральных лагерных ценностей. А если надо будет, то не только охранник, но и палач. И ты считаешь, что у тебя есть на это моральное право, поскольку предан «делу Ленина — Сталина» и даже готов умереть за него. Понимаешь, о чем я? Разумеется, дедушка Ленин и папа Сталин здесь ни при чем, я не об их идейках, а об их механизмах. Понимаешь? Крылов медленно кивнул, темнея лицом, и Ильюхин продолжил, незаметно для самого себя чуть повысив голос: — Ты — хозяйский. Но каждому хозяину[29] необходим Хозяин. Ужас хозяина — от ночной бессонницы, а бессонница — от боязни проспать звонок Самого! Так ведь страна жила? Я ничего не преувеличиваю? Ты любишь строй. Тот, который шеренгами шагает в будущее. Нет коммунизма на горизонте? Нет проблем — ты перестроился и все силы вложил в уничтожение упырей, которые мешают скорейшему наступлению светлого капиталистического завтра. При этом жулье для тебя — социально близкие, а те, кто на детей члены поднимают, — социально далекие. Их ты не считаешь за людей. Как троцкистов-утопистов[30]. У них можно отбирать последнюю пайку, их можно стрелять без суда… Ты всех «клиентов» делишь на «своих» (это для тебя «народ») и «чужих», то есть «врагов народа». Ты вообще всех так делишь. Вот ты поэтому и во мне сомневаешься. Потому что по твоей системе координат я — не свой. А не свой — значит, чужой? Но «врагом народа» ты меня назвать боишься, не хочешь ошибиться. Ты ведь не интриган, тебе нужны факты… А я просто не люблю то время. Я не хочу идти строем из одного лагеря в другой. Я легавая собака, а ты — овчарка конвойная. Нам потому и неуютно вместе, что замашки у нас разные. При этом в сыске я больше тебя знаю и понимаю. И всегда готов тебе помочь в деле. Знаю, что и ты готов броситься на выручку. Но… Мы все равно — разные. В тебе больше агрессивности, чем смелости. Для тебя любимая команда — ФАС!! Но ты не примитивен, поэтому не дай бог, ежели команду эту отдадут некорректно. Никому не советовал бы. Даже… Ильюхин вдруг запнулся, и Крылов, усмехнувшись, спокойно досказал за собеседника: — Юнгерову, очевидно? Виталий Петрович залпом опрокинул в себя остывший уже кофе: — Да! Крылов засмеялся: — А я наших отношений и перед журналистами скрывать не собираюсь! — Я знаю. — Ильюхин аккуратно поставил пустую чашечку на блюдечко. — Еще пару слов, если у тебя терпение осталось… Я для тебя — легавая глупая… — Минутку! — вскинулся было Петр Андреевич, но Ильюхин жестом остановил его: