Но Губа преградил ему дорогу: — Лаврентий — прозвище, конечно, ласковое… А чем пальба в лифте закончилась, не напомнишь? А месяц назад, когда в другом лифте летчика гражданской авиации?! А?! Там тоже кто-то автомат подвез?! Так имею я право или пусть он, тварь, право имеет?! А ты сам третьего дня во Фрунзенском районе хрен знает из-за чего руки распускал! А тут… Че с тобой, Воронок?! Когда палят, значит, мы на войне! А ты хочешь, чтобы на войне было как не на войне?! Или будем, как «заказной убойный»[88], по пять лет совещаться над своими домыслами?! Воронцов взглянул Губанкову в глаза, и в какой-то миг ему стало знобко, потому что показалось, будто глаза эти отсвечивают красным… Губа вроде правильные слова говорил, но Воронок не мог избавиться от ощущения, что он не в уголовном розыске сейчас находится, а во Владимирском централе на воровском разборе. В этот момент в кабинет зашел Крылов. Все замерли. Полковник бегло, но внимательно осмотрел всю «картину маслом», сел за стол Губы и молча закурил. Чернояров настолько одурел в запаре, что тоже сел за свой стол. — Встать, — очень тихо произнес Крылов. Чернота вскочил как ужаленный. В кабинете повисла нехорошая тишина, прерываемая лишь жутковатым булькающим хрипом, вырывавшимся из горла Лавренева, по-прежнему лежавшего на полу. Наконец Петр Андреевич все так же негромко сказал: — Вот что, дети мои… Расскажу я вам страшную сказку на ночь. Слушайте. Сидел у меня в лагере один бывший редактор газеты «Красная звезда». Старенький уже человек, тихий и начитанный. А во время войны он в батальонной разведке служил, ну я как-то раз и спросил его за чаем — били ли пленных фрицев при допросах? А он: «Да что ты, как можно!» А потом припомнил, дескать, да, был один случай — притащили как-то раз фашиста, здорового такого, а он идейный оказался, мы, мол, ему и поддали… А командир батальона потом, как увидал потолок в хате забрызганный — так аж побелел весь, заставил всю ночь избу ножами скоблить, все переживал — вдруг особист зайдет, чудеса эти увидит… Полковник замолчал, аккуратно погасил в пепельнице окурок. Встал и закончил свою мысль: — Вот что, дети… хозяева лагеря…[89] Сворачивайте банкет… Жопу за собой подотрите. Губанков и Чернояров переглянулись. Губа без особого расположения, но с легким сожалением почесал за ухом: — А куда его девать-то? Крылов, еле сдерживаясь, сжал побелевшие губы в линию: — Выводите его на Шпалерную и отпустите. — Как… — недоуменно начал было переспрашивать Чернота. Но Петр Андреевич перебил его, рявкнув так, что зазвенела дешевенькая люстра: — А как заводили — через главный вход!! А ты как думал?! Мы его «убойщикам» отдадим? Мол, берите, мы его били-били, наконец он признался, что в федеральном розыске! Крылов направился было к двери, но вдруг остановился и снова обернулся к онемевшим операм: — А-а!! Фраера, в карты проиграю!! Чернота шумно сглотнул. Полковник брезгливо посмотрел на него, потом перевел взгляд на Лаврентия. Толик вроде очухивался понемногу, по крайней мере начал шевелиться на полу. Крылов присел на корточки, вгляделся в лицо задержанного, вернее — в жуткую маску, бывшую раньше лицом, усмехнулся и сказал: — А я братца твоего знавал… по лагерю… Характерный такой, все в БУРе[90] отсиживался… И ты, видать, в него… — У нас… кровь… густая… — еле ворочая языком, прохрипел Лавренев. — А у покойников твоих?! — Крылов схватил Толика одной рукой за рубаху у горла, резко встал и разжал кулак. Лаврентий кулем шлепнулся обратно на пол. Полковник скривился, встряхнул пятерней, будто к ней пристало что-то липкое, и вышел из кабинета, шарахнув на прощание дверью — от души. …Лавренева кое-как помыли, попоили чаем, а потом по-тихому, под руки, помогая ему переставлять ноги, вывели на Шпалерную. При трогательном прощании обошлись без рукопожатий… А Крылов потом, скрывая злость на свою «гвардию», пару дней наблюдал за тем, как «убойщики» пасут подельника Лаврентия, чтобы тот вывел их на самого Толика… Это все Ильюхин понял уже после того, как отдел убийств в конце концов накрыл-таки хату, снимаемую Лавреневым. Но Толик им дверь не открыл. Поскольку был мертв. Все это выяснилось после вышибания дверей. То да се да трали-вали… Ильюхин сразу почуял недоброе. Хапнули подельника мертвеца, потом еще нескольких приятелей. Всех их тщательно опросили, и один из них, перед заходом в МИВС, сообщил, что Лаврентия забили в ментовке, потом выпустили, а он потом помер. — Видно, хорошо попали — что-то там внутри у Толяна оборвалось, — так прокомментировал безвременную кончину Лавренева его кореш. Потом патологоанатом устно (для начала) подтвердил причину смерти Лаврентия. Ильюхин занервничал. Начались движения внутри уголовного розыска. Нашелся сотрудник квартирного отдела, который оперативно подтвердил Виталию Петровичу, что видел Лавренева в конторе. Он назвал точное число, Ильюхин восстановил по памяти этот день, вспомнил истерику Крылова у Доски почета, вспомнил, как потом Петр Андреевич будто невзначай интересовался ходом мероприятий по подельнику Лаврентия… Нет, сначала Виталий Петрович к глаголу «забили» отнесся с недоверием, хотя и знал, что «разбойный» славится рукоприкладством. Но на всякий случай Ильюхин инициировал уже почти официальные нешуточные выяснения. Для начала стали разбираться в том, как Лавренев попал на Литейный и почему, собственно, вышел. Губа взял все объяснения на себя и выдвинул смешную версию — да, мол, задерживали, но по другому делу и как возможного источника информации. А Лаврентий, дескать, хитрован такой, представился другими данными и всех надул. Так что, когда Толик был в «разбойном», все думали, будто это не Толик. Да, мол, виноваты, но не специально, а потому что. Все это Губанков излагал убедительно, с мельчайшими подробностями, и даже показывал какое-то объяснение с какой-то подписью. Однако Ильюхина сия ахинея не убедила, вернее, почти убедила, но в обратном. Виталий Петрович помучился, подергался, попереживал и решил зайти прямо к Крылову, чтобы не играть в кошки-мышки. Петр Андреевич встретил его любезно, заварганил чай, но на все сомнения Ильюхина отреагировал как-то уж очень спокойно, почти даже равнодушно: — Бывает… По-разному бывает… И так бывает, и сяк бывает… Мало ли что они поют. Послушаешь, так всех их забивают, и каждого второго — обязательно насмерть. Это, знаешь, как в лагере, — там ежели «гонялки» послушать, так все сидят ни за что либо, по крайней мере, — не за свое. Всем мусора внаглую чегой-то чужое нацепили. Чего ты от меня хочешь, я не пойму? Виталий, неужели мы будем такой вот ерундой заниматься? Ильюхин молча вышел. Ему было очень неспокойно. Он уже догадывался по обрывкам информации, что Лаврентия били за стрельбу в лифте. Виталию Петровичу очень хотелось узнать, был ли Толик на самом деле причастен к этой стрельбе, но у покойника-то уже не спросишь, а «разбойный» пошел в глухой отказ, заняв круговую оборону с такой же порукой. Поздно вечером Ильюхин засобирался домой и, когда уже шел на выход, в длинном пустом коридоре вдруг увидел спину Крылова. Петр Андреевич, видимо, узнал шаги Виталия Петровича или почуял его спиной, что ли, он странно остановился и ждал не оборачиваясь. Ильюхин молча подходил, Крылов стоял и смотрел вперед. Виталий Петрович остановился в шаге от одинокой фигуры и спросил после короткой паузы: — Так, говорят, все же — били? — Хуже, — со спокойной демонстративностью ответил Крылов и зашагал дальше, так ни разу и не обернувшись. Ильюхин остался стоять. Вот теперь он принципиально понял все и по-настоящему ужаснулся. И даже не тому конкретно, что произошло с задержанным Лавреневым, а тому, что все это, видимо, происходит уже давно. Полковник припомнил еще пару умерших при странных обстоятельствах, и ему в буквальном смысле стало холодно. Виталий Петрович развернулся и пошел обратно в свой кабинет, лихорадочно думая на ходу: «Их надо… как-то изолировать… Это уже не розыск, это… Это какой-то пытошный приказ!» При этом он злился сам на себя — за сумбур в мыслях. В кабинете Ильюхин долго ходил из угла в угол и курил одну сигарету за другой. Он понимал, что у него, по сути, есть два диаметрально противоположных варианта решения на выбор: херить всю эту бодягу с Лаврентием или же нет. Если херить, то… пакостно как-то получится, вроде как при тебе беспредел лютый творят, а ты по дипломатическим соображениям делаешь вид, будто не замечаешь, хотя этот беспредел практически по тебе же и бьет уже… А если не херить, то это значит в открытую всем сказать, что он постарается доказать… то есть — уволить… нет, при таких раскладах не уволить получается, а посадить… Кошмар какой-то! Надо понимать, что мир сыска — это мир постоянных и всевозможных нарушений, которые часто формально могут быть расценены как преступления. Это затрещины и обман, провокации, давления и мухлеж в бумагах. И вот в этом странном мире (очень корпоративном) идти по пути привлечения к уголовной ответственности своего — да еще какого своего! — это поступок. Такой поступок должен быть серьезно обдуман, потому что он неминуемо повлечет за собой жизненные изменения. Потому что это не просто поступок — это сенсация. Это разговоры и обсуждения на годы вперед. Это будущая мифология. И это — клеймо. Самое настоящее клеймо в среде своих — со всеми вытекающими последствиями… Тяжелые размышления Ильюхина прервал телефонный звонок. Со странным предчувствием в душе полковник поднял трубку. Он не ошибся. Звонил действительно Крылов. Петр Андреевич обошелся без приветствий и вступлений: — Сейчас модно говорить в малахольных кругах, мол, ничего личного, — это бизнес. Так вот, мне больше по душе фраза Майкла Корлеоне: «Это только личное». Крылов сказал только одну эту фразу, далее Ильюхин услышал частые гудки. Виталий Петрович положил трубку и машинально отметил, что, судя по голосу, Крылов абсолютно трезв. Полковник сел за стол, уронил голову на руки и неожиданно заснул. Спал он хреново, и сон ему привиделся тоже хреновый, какой-то насквозь сумбурный. Большую его часть Ильюхин не запомнил, но какого-то улыбающегося летчика в стильной кожаной куртке (полковнику показалось, что это был немец) он все же «срисовал». Летчик похлопывал ладонью по крылу какого-то самолета, улыбался сытой мордой и сказал всего лишь одну фразу: «Таран — оружие героев?» Виталию Петровичу показалось, что в этой фразе были и вопрос, и вызов, и какая-то насмешка… Когда Ильюхин очнулся от своей странной дремы, у него болело все тело, словно его били. Полковник недовольно посмотрел на часы, присвистнул и отправился наконец-то домой. Юртаев довез его до дома мигом. Несмотря на позднее время, настроение у Паши было солнечным. В магнитофоне служебной «Волги» надрывался Боб Марли. — Тебе нравится? — устало поинтересовался Ильюхин. — Это же рэгги — «Я убил шерифа!» — засмеялся Юртаев. Виталий Петрович хмыкнул и, непонятно к чему, стал размышлять вслух: — А знаешь, как, наверное, работали первые шерифы? Ходили они себе по пыльным городкам и старались первыми застрелить злодея, руководствуясь исключительно своей вестерновской сущностью… Тогда это было круто. А сейчас — это особо тяжкое преступление… Вот неслучайно все же говорят, что водители милицейского начальства — самые осведомленные люди в конторе. Юртаев мгновенно понял и интонацию, и направление мыслей шефа. Понял и по-своему постарался успокоить полковника: — Да не переживайте вы, Виталий Петрович! У вас свои методы, у Крылова — свои. Не надо друг другу мешать, и все дела. Ильюхин понял, что его именно утешают (пусть и деликатно), и от этого вдруг страшно завелся: — Паша, отчего ты врешь?! Дело же не в том, что у меня настроение плохое, а ты хочешь похлопотать за кого-нибудь! Ты прекрасно все видишь и слышишь, все эти разговоры и движения. И ты прекрасно знаешь, что сотрудники, которые подчиняются Крылову, — они подчиняются только Крылову! Что государством там и не пахнет! Они создали какую-то… крылатую республиканскую гвардию…[91] придумали свою идеологию, в которой все навыворот… И самое главное — их доводы страшно ярки, доходчивы, но дико нелогичны! Мол, необходимо пытать, чтобы меньше было квартирных краж! Да к черту!! Все ты понимаешь! Паша, я и от уголовников слышал уже, как они об этом явлении говорят! Надысь встретил меня Крендель в гостинице «Москва» и бает: «Мне часто поддавали в ментах, бывало, что и били, иногда — пиздили, но у вас сейчас — пытают!» Я сделал вид, что мне некогда и я не могу с ним толковать… А Крендель прав!! И мне стыдно, что он прав! Вот ты, Паша, как ты квалифицируешь всю эту хрень?! Юртаев сидел с непроницаемым лицом. Таких монологов он от шефа никогда еще не слышал. И вопросов таких ему шеф никогда не задавал… Ильюхин требовательно ждал ответа. Паша понял, что отмолчаться не удастся, и, кашлянув, осторожно уточнил на всякий случай (ну и чтоб время выгадать): — Вы про хрень… с Лаврентием?.. — С ним, — кивнул полковник. Юртаев аккуратно пожал плечами — будто на болото ступил: — Ну… Так получилось… Так вышло… — Вышло?! — Полковник глянул на водителя так, что тот, поймав взгляд боковым зрением, даже поежился. — Вышло не «так», а неумышленное убийство с отягчающими и еще с целым букетом должностных преступлений! А какова мотивация! Губа решил нос утереть отделу убийств! Сам по себе? Хрен! Крылов все знал с самого начала, и не просто знал, а санкционировал, а сейчас — прикрывает! Прикрывает, оправдывает полностью! И если прокатит, то они будут гордо рассекать, поводя жалами, и рылами своими всем показывать: да, мы любого распотрошим, ужасайтесь, бандерлоги[92]! Сил нет! В канцеляриях все давно уже за шоколад скуплено: мне второму всегда печатают, первым — им! Любой наш запрос в ИЦ, если что, — до них доходит. Регистрация документов в ОПУ — и то через их уши! Где ж такое видывали? Часть нашей агентуры перевербовали через избиения в парадных… «Волга» давно уже стояла у дома Ильюхина, а полковник все никак не мог остановиться. У Паши от напряжения вспотели руки на руле. — …А мониторы? Ты видел, какие у них мониторы? Я что — против гуманитарной помощи? Или я за нищету? Нет, я сам бьюсь и людей напрягаю! Но этим — им от страха несут. Потому что иначе они разных Лаврентиев натравить могут… — Им Юнгеров помогает, — осторожно смог вставить Юртаев. — Брось ты! — махнул рукой полковник. — Поначалу — да. Согласен. Но потом они начали сами зарабатывать! И люди к ним тянутся — все же жить хотят, у всех бабы, дети… А на все заработки и художества у них прикрышка одна — раскрытия! Процент раскрываемости, выбиваемый вместе с зубами и селезенками… Прокатывает! Они уже с судьями корешатся! Скоро с присяжными водку пить начнут! Ильюхин понемногу выдыхался. Он очень устал. Юртаев посмотрел на полковника серьезно и кивнул, соглашаясь: — Я — что… Я знаю… Все так, как вы и говорите. — Во-во, — хмуро буркнул Виталий Петрович. — Как при Брежневе: все всё знают, но при этом — единогласно. Он резко открыл дверь и вышел из машины. Ночью полковник почти не спал — ворочался с боку на бок, курил на кухне, залезал под душ. Видимо, дрёма в кабинете на руках сбила нормальный сон. Или нервы совсем уже расходились. Несколько раз Ильюхин хотел было выпить снотворного или водки, но удержался. Ему хотелось, чтобы с утра голова была светлой… Заснуть ему удалось только под утро, но, встав, он чувствовал себя собранным и готовым… К чему? Ответа на этот вопрос полковник пока еще не знал… Утром, по дороге в управление, Ильюхин не сказал Паше ни слова. Юртаев, в свою очередь, тоже ничем не выдал, что помнит их ночной разговор. Паша был мудрым водилой. На утреннем совещании у начальника ГУВД Ильюхин выслушал информацию по городу без энтузиазма, старался не смотреть на Крылова. А Петр Андреевич, наоборот, все слушал очень внимательно, вставляя порой уточняющие реплики, даже пошутил однажды. В самом конце совещания на обсуждение был вынесен небольшой кадровый вопрос — перевод одного офицера на вышестоящую должность. Крылов вдруг неожиданно попросил слова и сказал: — Однажды товарищ Сталин — то ли на «съезде победителей»[93], то ли еще где-то, заметил: «Товарищ Иванов работает руководителем обкома в Минске. У него заместитель Петров. До этого товарищ Иванов работал в обкоме Челябинска. Заместитель был Петров. А до этого они вместе работали в обкоме Ярославля. Скажите, кому служит Петров? Нашей партии или товарищу Иванову?» Петр Андреевич обвел присутствующих глазами и пояснил конкретно-прикладной смысл притчи: — Это я к тому, что сотрудник, которого мы сейчас обсуждаем, переходит на иные, как правило вышестоящие, должности тоже вслед за своим начальником.