— Потрясающе! — не выдержал Ильюхин. — Сам живешь по этой же системе, а чуть есть за что уцепиться — так укоряешь! Все загудели удивленно, начали переглядываться. — Так бы сразу и сказал, что у тебя на него виды! — искренне удивился Крылов. Раздались смешки. Но они не разрядили атмосферу. — Да я вообще не знаю этого офицера! — не смог уже остановить себя Ильюхин. — Я об ином… — И о чем же? — спросил начальник ГУВД. Виталий Петрович набрал воздуха в легкие, как перед нырком в холодную воду: — О том, что пафос настоящей справедливости не просто становится над элементарной законностью (на это давно уже всем наплевать!), а подавляет личность как таковую! И не собирается ее признавать, даже в теории! Нам нравятся прямолинейные решения — кулаком в зубы! Раскрываемость есть некий абсолют, которому, как идолу, приносятся жертвы, словно мы язычники-людоеды где-нибудь на экваторе… Это уже не моральное разложение, как при КПСС, а моральное вырождение… Полковник запнулся, чувствуя, что говорит сумбурно и непонятно. Начальник ГУВД помотал головой: — Это ты загнул… Сам-то хоть понял, что сказал? Виталий Петрович молча закусил губу. Повисла тишина. Всем стало неудобно. — У тебя все? — хитро спросил Крылов. — Нет, не все! — Ну, тогда после договорим, хорошо? — Петр Андреевич покосился на начальника ГУВД и улыбнулся. — А то многие не понимают, к чему это… Да и работать надо, а не о генетике, понимаешь… Крылов начал обозначать привставание из-за стола, и начальник ГУВД его поддержал: — Все свободны! Начальник СКМ тут же скомандовал: — Товарищи офицеры! Все встали, а Крылов негромко добавил: — Работать, а не бла-бла-бла! Этим вырвавшимся у него хамством Петр Андреевич показал, что нервы у него тоже не железные… …К обеду Ильюхину надоело бегать от самого себя, и он зашел к Крылову. На этот раз Петр Андреевич чаю предлагать не стал, просто молча смотрел на Виталия Петровича, ждал. Ильюхин медленно отчеканил: — Я хочу, чтобы ты знал… Я дам указание процессуально закреплять показания подельников Лавренева и проводить соответствующие проверки! — Указание своим людям дашь? — усмехнулся Крылов. — Да. — Ну, тогда и я. — Что — «ты»? — не понял Ильюхин, так как внутренне очень нервничал. Крылов улыбнулся еще шире: — Ну, ты же только что заявил, что постараешься по возможности упрятать всех нас в тюрьму. И еще сказал, что стараться будут твои люди, несмотря на то что тебя тошнит от кумовства… А я скажу своим, чтобы постарались не уехать в Тагил[94]. Петр Андреевич вдруг резко перестал улыбаться: — Ты же со своими решил, что наши жены должны собирать посылки в колонию… А я со своими постараюсь этого избежать. Прежде чем сказать мне об этом, ты хорошо подумал. Ты поступил, как мужчина, объявил мне войну открыто. Как Святослав — «иду на вы» и все такое… Я, уважая тебя, принимаю это. Но учти: как бы полководцы вежливо и благородно ни беседовали — война штука грязная, а самая грязная — война гражданская, между своими! — Я учту, Петр, — с этими словами Ильюхин ушел к себе, досадуя, что сам не умеет так выгибать разговор в нужном направлении, как Крылов… …Через несколько минут оба полковника вызвали к себе своих подчиненных, и в Управлении уголовного розыска началась междоусобица… Оперативники из «убойного» поехали в изолятор допрашивать подельников покойного Лаврентия о том, что они конкретно видели и слышали. Поехали не просто так, а заручившись поддержкой и отдельными поручениями следователя прокуратуры. Губа и Чернота тоже поехали в изолятор, но не к арестованным, а в оперчасть. Начальником этой оперчасти служил отличный знакомый Крылова, которого он совсем недавно перетащил в Питер из лесных лагерей. (Фамилия этого начальника была Сулла. Он был то ли финном, то ли ингерманландцем, но когда-то его фамилия писалась как Сула. Потом где-то в метрике кто-то добавил одну буковку «л», и Сулла практически стал римлянином[95].) Так вот, задача Сулле была поставлена простая и незатейливая: создать разговорчивым подельникам Лаврентия такие условия, чтобы они поняли, у кого настоящие рычаги управления этим миром… Арестованные подельники покойника пошли на уговоры «убойщиков» и дали показания — за что им, среди прочего, были обещаны тепличные условия в камерах. Сулла перевел их в самые сырые камеры и, руководствуясь неотмененными средневековыми приказами, устроил «веселую жизнь». Отдел убийств послал задание на внутрикамерные разработки арестованных, а Сулла взял эти задания под свой «особый контроль». В результате в «убойный» полетели выписки из внутрикамерных агентурных сообщений о чем угодно, только не о том, о чем на самом деле говорили в «хатах». Но это были еще цветочки. Ягодки не заставили себя ждать. Ильюхин вызвал к себе постовых, которые стояли на входе в управление в тот день, когда притащили и выводили Лаврентия. Но Крылов еще до этого через Черноту провел с ними профилактические беседы, в ходе которых им была предложена стажировка в «разбойном» отделе на должностях младших оперов с перспективой последующей учебы и офицерских званий. Поэтому сержанты ничего Ильюхину не подтвердили. Они свято верили, что спасают своих от разных «прокурорских козней». Опер из «квартирного» отдела, видевший Лаврентия в конторе, давать письменные показания отказался наотрез, даже руками замахал, мол, ни-ни-ни, это все ваши дела, меня сюда не впутывайте… Сотрудники «убойного» ринулись к соседям Лаврентия, не зная того, что с соседями уже «поработали» какие-то парни. Эти парни были веселыми и добрыми, они принесли с собой еды с рынка, водки, а одной бабушке даже подарили красивую гладильную доску и дорогой немецкий утюг. В результате соседи, не моргнув, сообщили «убойщикам», что интересующую их квартиру снимал какой-то жук, к которому постоянно приходили такие же личности, и все время слышались крики, ругань… Вот и накануне смерти этого жука в квартире явно происходила драка, хотели даже милицию вызвать, но… (А парни, «поработавшие» с соседями, были людьми Дениса. Крылов просто попросил Юнгерова о небольшой услуге, объяснив, что его люди «надорвались», стараясь раскрыть стрельбу в лифте.) А потом «убойщики» сами прокололись — кто-то из них трепанул где-то, что с соседями просто поговорили, но официально допрашивать их не стали… Дошло до Крылова — и он тут же «включил сирену». Он поднял невообразимый шум по поводу «объективности» следственных действий — дескать, записывается только то, что может опорочить его подчиненных, а то, что оправдывает, — скрывается. Формально он был прав. Следователь был вынужден лично вызвать и допросить соседей Лавренева. А где-то через неделю после объявления войны Ильюхин получил еще более сильный удар: на имя прокурора города от одного из подельников Лаврентия пришло заявление. В этом заявлении сообщалось о фактах вопиющих: якобы сотрудники «убойного», используя незаконно методы давления, заставили опорочить каких-то сотрудников главка посредством придумывания истории с избиением Лавренева… Надо сказать, что этого налетчика никто впрямую писать такую «маляву» не заставлял. Просто Сулла очень хорошо знал устройство тюремного мира и, после того как подельник Толяна дал сначала показания «убойщикам», доверительно с ним поговорил. Налетчик, придурок, уже считал себя важной фигурой, чуть ли не основным свидетелем «процесса века». Сулла уважительно поддерживал его в этом мнении. Арестованный также поделился с начальником оперчасти своими сомнениями: дескать, при таких межментовских мутках даже в камере сидеть небезопасно. Сулла закивал и предложил написать заявление на дополнительные меры безопасности. Бедолага взял и написал. И Сулла немедленно выставил вертухая прямо перед его камерой. Но вертухай-то этот не только «безопасил», а еще и приглядывал за этой камерой и за соседними, вследствие чего в этих «хатах» тут же «заморозились» почта и «грев». Остальным сидельцам такие расклады понравиться не могли по определению, и они пару раз на прогулках «объяснили через печень» жертве милицейских интриг, что проблемы безопасности — это проблемы «евоные», а никак не «всехние». Подельник Лаврентия побежал на прием к Сулле. Но Сулла перед угрозой возможной расправы был непреклонен и с возмущением отверг просьбу снять пост… И постепенно (а точнее, очень быстро) до страдальца дошло, и он, просветленный, занял «истинно правильную» позицию «по факту клеветы в отношении сотрудников отдела по борьбе с грабежами и разбоями». «Дошло» и до Ильюхина, который понял, что проиграл. Виталий Петрович признался самому себе, что в открытую ему не победить… На очередном совещании у начальника ГУВД Крылов в присутствии многих офицеров попросил огласить официальные данные о расследовании обстоятельств смерти Лавренева. Ильюхин сквозь зубы процедил: — Факты не подтвердились. Петр Андреевич с удовлетворением кивнул и громко уточнил: — То есть часть сотрудников главка пытались посадить в тюрьму других офицеров, но установили, что имел место быть оговор? — Официально — да! — рыкнул Виталий Петрович. Но Крылов такой формулировкой совершенно не удовлетворился: — Что означает упор на слово «официально»?! Если есть оперативные сигналы, то их надо тщательным образом отрабатывать! Петр Андреевич откровенно издевался и не скрывал этого. Он повернулся к начальнику ГУВД: — Товарищ генерал-лейтенант, если есть агентурные сигналы, то это дело нельзя спускать на тормозах! — Хорош! — зло хлопнул по столу ладонью начальник главка. — Тема исчерпана! Оба достали! — Надеюсь, что эти слова не только мной будут расценены как приказ, — сказал с самым серьезным лицом Крылов через стол. — Так точно, — распрямил плечи с искусственной удалью Ильюхин. На его щеках проступил неестественный румянец… …А в обед того же дня Губа столкнулся в туалете с двумя сотрудниками «убойного» отдела. Они не поздоровались. Губанков сам обратился к ним: — Товарищи офицеры! Невзирая на указание коменданта управления отделения, несознательные сотрудники продолжают курить в неположенных местах и хранить у себя на рабочих местах кипятильники. Эта информация неточная, но достаточная, чтобы ею заняться. Есть мнение, что выявление и пресечение будет поручено вам! Двое оперов молча вышли из туалета. Губа обогнал их в коридоре и демонстративно бросил горящую сигарету перед ними на пол. Атмосфера в Управлении уголовного розыска стала совершенно нехорошей. А тут еще Воронок реализовался по серии разбоев так называемой «колпинской бригады». Двое громил заговорили, и Крылов быстро состряпал справку о том, что необходимо создавать мощную группу, так как вырисовываются десятки эпизодов с трупами. Об этом было доложено в министерство. Как на грех, именно в это же время «убойщики» не смогли доказать вину одного убийцы, и судья не подписал арест. Убийство же было достаточно громким и скандальным. Журналисты жаждали подробностей. Крылов через своих знакомых организовал слив этих подробностей, и журналист Обнорский написал сильную статью, наделавшую много шума. Об этой ситуации также пришлось докладывать в министерство. Начальник ГУВД в резкой форме сказал Ильюхину все, что думал об успехах курируемого им отдела. Когда Виталий Петрович возвращался после выволочки у руководителя главка к себе в кабинет, ему навстречу попался Крылов. Петр Андреевич, проходя мимо, потряс той самой газетой и скорбно покачал головой: — Вот паразиты! И как только узнают! Где-то утечка в наших рядах! Ильюхин поймал себя на мысли, что если бы он был женщиной, то, наверное, расплакался бы. А еще он решил, что не подаст больше руки Обнорскому, с которым был не близко, но знаком. Полковник в этот момент не мог даже предположить, что руку журналисту он пожмет буквально через час, потому что именно Обнорский даст ему шанс на частичный реванш, подкинув хорошую, настоящую зацепку по расстрелу в лифте. И уж тем более Виталий Петрович не мог предполагать, что подтолкнет Обнорского к этому не кто иной, как сам Крылов… А дело было так: после изящной репризы с газетой Петр Андреевич буквально вбежал в свой кабинет, так как услышал, что надрывается и его городской телефон, и лежавший на столе мобильник. Крылов схватил сразу обе трубки и в обеих услышал голос Обнорского. Полковник ничего не понял и машинально дал отбой по обеим линиям. Служебный телефон зазвонил вновь, Петр Андреевич снял трубку: — Слушаю, Крылов! — Не пугайся, это я дублирую, — сказал Обнорский. — Во-первых, здрасьте! — хмуро откликнулся Петр Андреевич. Он не очень был расположен сейчас к общению с журналистом. Крылов предполагал, что Обнорский, наверняка уже что-то пронюхавший, начнет расспрашивать его о междоусобице в Управлении, а полковнику очень не хотелось распространяться на эту тему. Одно дело — щелкать Ильюхина по носу, так сказать, внутри Управления, и совсем другое — выносить сор из избы в прессу… Пресса может привлечь нездоровое внимание общественности к той истории, с которой все началось… А Крылов знал манеру Обнорского выслушивать, как правило, все стороны, участвующие в конфликте. — Еще как здрасьте! — бодро поприветствовал полковника журналист. — Петр, найдешь минутку? Разговор серьезный есть. — Слушай, у нас тут сейчас запара по «колпинским», — начал было отнекиваться Петр Андреевич, но Обнорский перебил его: — После памятного всем расстрела в лифте убийцы на бордовой «семерке» уходили?