При этом на всякий случай «честный человек» предложил операм «две тонны баксов штрафа и расход краями, как корабли в море». Уринсон с Якушевым посопели-покумекали, да и решили, что, раз уж все равно ничего не докажешь, надо брать. Эти две тысячи долларов не были взяткой в прямом, по крайней мере, смысле. Уринсон долго объяснял Егору, что эти бабки проходят по категории «военная добыча». В конце концов Якушев согласился с более опытным товарищем, а о том, что Уринсон в таких делах обладает опытом, свидетельствовали его дорогущие часы, новенькая машина «Рено» и целый табун шикарных любовниц, которых он перестал скрывать от общественности после того, как разошелся недавно со своей женой-художницей. Добычу опера поделили по-братски. Про задержанного они на всякий случай всем рассказали — естественно, умолчав лишь о «военной добыче». Изъятые купюры раздаривались коллегам как сувениры. Начальник уголовного розыска района Ткачевский тоже получил такой подарок, когда заглянул в 16-й отдел. Он взял купюру, повертел ее в руках. Глянул хитро на Уринсона с Якушевым и хмыкнул: — Так себе работа. Уринсон с готовностью закивал головой — да, дескать, вот и я считаю — не фальшивомонетчик и был… Ткачевский спрятал сувенир в карман пиджака и заметил: — Интересная у нас все же история… Вы, господа офицеры, обращали ли когда-нибудь внимание, что на пятисотрублевках Соловецкий монастырь изображен без креста на главном куполе? То есть это изображение не монастыря, а СЛОНа… Уринсон тут же поинтересовался по поводу слона. Ткачевский усмехнулся: — Боря, ты же у нас интеллигент — с художницей жил, пока она тебя не выгнала… Не слон, который с хоботом, а СЛОН, то есть «Соловецкий лагерь особого назначения». Его вскоре после революции обустроили… Кстати, туда укатывали не только идейных противников советской власти, но и милиционеров, попавшихся на разных махинациях. Смекаешь? Уринсон автоматически перевернул свои часы циферблатом на внутреннюю сторону запястья и бодро откликнулся: — Так точно, товарищ подполковник. Ужасы тоталитаризма. Проклятое прошлое, которое нельзя забывать, чтобы однажды не вернуться к нему же. — Правильно понимаешь, Боря. А потому сам не забывай и молодежи напоминай: в сложных ситуациях не бойтесь лишний раз посоветоваться со старшими товарищами… Угу? — Так точно! Когда Ткачевский ушел, Якушев спросил Уринсона: — Борь, а чего это он нам про Соловки-то намекал? Многоопытный лейтенант Уринсон пренебрежительно махнул рукой: — Не бери в голову… Ткач же волчара опытный, он сразу все просек и разволновался, что ему долю не отломили… А прямо сказать не может, потому что это — беспредел. С чего ему долю-то? Только за то, что он наш начальник? Так он нас в этой истории даже и не прикрывал, так как прикрывать тут нечего, и отпустили мы гражданина фальшивомонетчика по закону… Ай, забудь… Вот эта вот «военная добыча» и еще «стипендия» от дяди Саши очень пригодились Егору, когда его накрыл с головой роман с Зоей Николаевной. На следующий день после поездки в поместье Юнгерова Якушев снял номер в гостинице «Прибалтийская» и в дорогущем магазине на Невском купил за восемьсот долларов браслет белого золота. Зоя Николаевна, услышав по телефону про «Прибалтийскую», хмыкнула со странной интонацией, но, соблюдая конспирацию, все же пришла вечером в номер, где ее уже ждал Егор. Якушев набросился на Николенко и сначала раздел ее полностью, а потом уже только вспомнил про приготовленный подарок. Он преподнес его Зое с некоторым смущением: — Вот… Это тебе… Ты прости, я сначала купил, а потом только подумал — тебе же придется как-то мужу объяснять, откуда вещь. — Ничего, — успокоила его помощник прокурора. — Как-нибудь отвертимся… если он вообще заметит… Николенко оценила жест Якушева, да и браслет ей пришелся по вкусу, в общем, ей было очень приятно, но она все же попыталась надавать Егору по шее за «подобные траты». Зоя Николаевна в этих попытках не учла, видимо, того, что из одежды на ней в этот момент только браслет с сережками и кольцами и оставались… Понятно, чем эти попытки закончились. Им даже в стенку кто-то вроде бы стучал, не иначе какой-нибудь мирный иностранец просто осатанел, слушая любовные стоны… Когда Зое Николаевне удалось наконец отдышаться, она снова вернулась к браслету: — Егорушка… Мне, правда, очень приятно… Но я не хочу… принимать подарки от твоего дяди. Егор вспыхнул: — Это не от дяди. — Ну… не от него лично, но на его, видимо, деньги… — Нет, — упрямо помотал головой Якушев. — Это от меня. — Этот браслет очень дорогой… Откуда же деньги? Опер не без форса пожал плечами с деланым равнодушием: — Военная добыча. Николенко уперлась запястьем, обвитым браслетом, в свое обнаженное бедро: — Так… Час от часу не легче… А я не хочу потом за эту военную добычу тебе на Соловки передачи посылать! — Да что ж вы меня все этими Соловками пугаете?! — взвился Егор. — Как сговорились! И он снова набросился на Зою. Она пыталась было что-то еще сказать, но Якушев уткнул ее лицом в подушку и… Первую членораздельную фразу Николенко смогла произнести лишь через полчаса: — Вот если бы кто-то нас сейчас зафотографировал и продал эти снимки в какое-нибудь желтое издание, то подпечатка под этими картинами была бы, наверное, такая: «Оборзевший уголовный розыск ставит прокуратуру раком». Егор засмеялся. Ему нравились шутки Зои — они немного отдавали цинизмом и поэтому были особенно острыми для Якушева — раньше ему не приходилось слышать от интересных взрослых женщин подобное. Николенко прижала голову опера к своей груди и тихо сказала: — Только в гостиницу меня больше не тащи. Во-первых — дорого, во-вторых — я не блядь, в-третьих — она же на нашей территории, тут же все сечется… Лучше сними какую-нибудь квартирку — чистенькую, маленькую, но с большой кроватью… Егор чуть оторвался от мягкой и очень вкусно пахнувшей груди и пробормотал: — Так есть уже такая квартира… — Это где же? — поинтересовалась Зоя. — На Петроградке… Это моя квартира… ну, в смысле, я ее снимаю уже месяцев восемь… Она маленькая, однокомнатная. Но чистенькая… А кровать… кровать я мигом поменяю. Помощник прокурора вздохнула: — Ты ее небось снял, чтобы с какой-нибудь своей девочкой жить — с однокурсницей или одноклассницей? — Нет. — Якушев еще глубже зарылся носом в ее грудь и от этого говорил глухо: — Я там всегда один жил… Мне мать сама предложила помочь такую квартиру найти: ты, говорит, уже взрослый, должен жить отдельно. — Мудрая у тебя мама, — покачала головой Николенко. — Ладно… меняй кровать и приглашай на испытания. — Какие испытания? — не понял Егор. Зоя засмеялась и поцеловала его в нос: — На испытания кровати… …Они встречались почти каждый день и все не могли насытиться друг другом. Егор все больше и больше попадал в эмоциональную и сексуальную зависимость от Николенко, но парень еще не ощущал своей несвободы, она не тяготила, потому что все было хорошо — любовники не ссорились, они переживали медовый месяц. А этот август в Петербурге и впрямь был «медовым» — удивительно солнечным и теплым, один погожий день сменял другой, и казалось, что лето никуда не уйдет… Но медовый месяц не может длиться вечно, да и лето, к сожалению, всегда заканчивается — по крайней мере в Питере… Однажды поздним вечером, когда Егор и Зоя, устав от любовных игр, лежали в постели в его квартире, Николенко вдруг горько вздохнула, будто всхлипнула, отвернулась к стенке и сказала тихо, словно продолжая какой-то разговор с самой собой: — Жить без любви грешно… Скорее всего, она в этом своем внутреннем разговоре имела в виду своего мужа, но Егор со свойственной всем влюбленным эгоцентричностью принял прозвучавшую фразу на свой счет. Якушев взял голову Зои в ладони, повернул к себе и, глядя в ее затуманенные печальные глаза, сказал: — Я люблю… Это было его первое в жизни признание в любви. Николенко вздрогнула, потом как-то странно улыбнулась (так улыбаются люди, у которых вдруг очень сильно начинает болеть голова) и спросила: — А еще ты кого любишь? Егор потерся носом о ее плечо: — Маму… потом — дядю Сашу… Но это же другая любовь. Эти любови нельзя сравнивать… Зоя Николаевна снова вздохнула: — Ну, тогда все в порядке… Это прозвучало немного по-учительски. Потом они долго молчали, прижимаясь друг к другу. Якушеву очень хотелось спросить Николенко, любит ли она его, но он сумел сдержаться. От назидательного вопроса и неполученного ответа он вдруг ощутил какую-то острую тоску, которая прокатилась по сердцу ледяной волной, — такая тоска иногда возникает от дурного предчувствия… Любовь и влюбленность — вещи разные. Некоторые считают, что любовь — это то, что остается, когда естественным и нормальным путем проходит влюбленность… Но влюбленность не всегда заканчивается красиво, иногда она трансформируется в скуку — в ту самую, именно от которой один шаг до ненависти. От любви ведь никакая ненависть не может родиться, а от влюбленности — очень даже может… От любви может родиться тоска, если все идет не так, как хотелось бы… А тоска — это чувство, обращенное к небесам, это страх чего-то необратимого, что неизбежно должно случиться… Влюбленный мужчина способен на предчувствия, но все равно становится чуть слепым, глухим и вообще глуповатым. Егор не заметил, что взрослая женская влюбленность Николенко постепенно трансформируется — нет, не в скуку, а в страх… Якушев не видел и не желал видеть, что Зоя Николаевна начинает опасаться его чувства… А все было просто — осознав, что в этой истории она не собирается все ставить на карту, Николенко видела совершенно искреннюю готовность (и даже почти уже намерение) Егора бросить к ее ногам все. Это «все» ей было не нужно. Она не собиралась кардинально менять свою жизнь… Иногда толчком для изменения отношений становятся не разговоры и не ссоры, бывает, что ситуацию, как детонатор, может взорвать случай, причем случай, внешне совсем вроде бы и не ассоциирующийся с отношениями конкретных мужчины и женщины. В начале последней декады августа Егор пришел в одну квартиру на своей территории. Ситуация была банальнейшая, в доме произошла обычная квартирная кража, нужно было опросить соседей потерпевших в рамках стандартного поквартирного обхода. Якушев опрашивал хозяйку соседней квартиры, молодую девицу, у нее на кухне. Женщина почему-то очень дергалась, хотя было абсолютно ясно, что она к краже никакого отношения не имеет. Ну, нервничает человек и нервничает, иногда ведь люди черт-те из-за чего переживают… Внезапно девица встала из-за стола, сказала, что ей нужно в ванную, и вышла из кухни. Егор поерзал на табуретке, думал он о своем, о том, куда предложить Зое сходить вечером. На столе стояла вазочка с ржаными сухариками, опер машинально взял несколько и кинул себе в рот. Сухарики оказались не только солеными, но и перчеными. Якушев все так же машинально оглядел кухню, ища, чем бы запить. Его взгляд упал на холодильник. После секундного колебания Егор встал и открыл дверцу… …Он так и остался стоять перед открытым холодильником, словно завороженный. Там на нижней полке лежала открытая коробка из-под кроссовок. В коробке находился новорожденный ребенок. Он был сине-розового цвета, с какими-то запекшимися кровяными лохмотьями по всему тельцу. Ребенок лежал, по-взрослому раскинув руки. Якушев тяжело сглотнул, посмотрел из кухни в коридор и сунул руку за пазуху. Егор был при оружии, но о нем он даже не вспомнил и нащупывать непослушными пальцами стал не рукоятку пистолета, а мобильный телефон. Вытащив, наконец, трубку, он набрал номер телефона Николенко. Зоя ответила сразу, увидев, что на дисплее ее мобильника высветился номер Якушева: — Привет, я сейчас немного занята… — Подожди, — хрипло сказал опер. — Я случайно оказался в одной квартире, хозяйка которой настолько не любила своего ребенка, что засунула его в холодильник.