— Испортить вам настроение, что ли? — почти с мечтательной интонацией поинтересовался вслух Егор, подойдя к воришкам вплотную. Парни сразу все поняли и бочком-бочком, словно крабы, куда-то шмыгнули. Якушев не пытался их преследовать и задерживать, чему и сам даже удивился. Егору было легко и хорошо, и он не хотел портить настроение в эту удивительную ночь никому — даже автомобильным ворам… …Якушев уже почти засыпал на диванчике в своем кабинете, когда его вдруг кольнула неприятная мысль: а вдруг Зое утром станет неловко и она даст понять, что ничего не было? Сон мигом слетел с Егора, и он долго ворочался, пока не убедил сам себя, что не будет так поступать Николенко. Ну и в самом деле — не в дрова же упились, а потом перепихнулись в суматохе… Наконец он уснул и, конечно же, увидел во сне Зою Николаевну. Однако содержание сна было вовсе даже и не эротическим. Точнее — не только эротическим. То есть декольтированная грудь помощника прокурора в сновидении, конечно, присутствовала, и Егор даже тянулся к ней руками и губами, но вот сама Николенко… Нет, она не сопротивлялась, не отталкивала Егора… Она просто смотрела на него с невыразимой печалью в глазах, гладила по голове и очень горько повторяла: — Мальчик… ты хороший мальчик… бедный ты мой мальчик… Она говорила и еще что-то, но, когда под утро Якушев проснулся, часть сна он уже вспомнить не смог. В памяти остались лишь печальные глаза Зои Николаевны и несколько ее странных фраз. И еще осталось «послевкусие» от сна — какое-то щемящее, пронзительно-грустное и тревожное ощущение… До обеда Егор откровенно промаялся, не находя себе ни места, ни занятия, которое позволило бы отвлечься от любовного томления, а ровно в час дня он позвонил Николенко по служебному телефону: — Здравствуйте… Это Якушев. Из угрозыска. — Здравствуйте! — Зоя ответила также на «вы», но игриво, интонационно сразу дав понять, что она все помнит про вчерашний вечер и не собирается «дезавуировать» подаренный парню поцелуй. У Егора отлегло от сердца, хотя оно и заколотилось с удвоенной частотой. Он несколько раз вдохнул и выдохнул, а потом предложил: — А на 7-й линии кафешка есть уютная… Там хорошее кофе дают… Николенко рассмеялась и без лишних разговоров предложила встретиться в этой замечательной кафешке в семь вечера. До самой встречи Якушев словно на крыльях летал. Его, правда, попытались было припахать на участие в каком-то обыске, но молодой опер в ответ соврал что-то настолько вдохновенное, что коллеги отстали от него мгновенно и без вопросов. Только посмотрели на парня как-то странно. Когда Егор без пяти семь ворвался в кафе на 7-й линии, помощник прокурора района уже сидела там за угловым столиком — в строгом деловом костюме, аккуратно причесанная и с безукоризненным макияжем. Якушев приблизился к ней на ватных ногах и что-то заблеял про кофе, «которое» сейчас подадут. Зоя Николаевна улыбнулась — ласково и почти нежно: — Егор… Ты ведь хороший? Ну вот и кофе — тоже хороший, а не хорошее. Якушев покраснел чуть ли не до слез: — Я знаю… Я обычно правильно говорю, только когда волнуюсь… Тогда вот вылезает рабоче-крестьянское происхождение. — Это все пустяки. Читай больше книг, и никто твоего происхождения не заметит. Ты что заканчивал-то? Школу милиции? — Университет. Юрфак. — Надо же?! — искренне удивилась Зоя Николаевна и даже посмотрела на Егора чуть другими глазами. — Так мы с тобой из одной альма-матер?! Ишь ты… Якушев смутился еще больше, хотя больше было уже некуда, и тогда Николенко через стол накрыла его руку своими ладонями: — Раз ты меня за руку не берешь — тогда я тебя возьму… Егора «накрыло» окончательно. Позже он не мог вспомнить, о чем они болтали почти целый час — до того момента, когда он умудрился спросить Зою Николаевну о муже. Сделал это Якушев настолько наивно и нерешительно, что Николенко не рассердилась, а лишь улыбнулась снова: — Тебе честно ответить? Тогда скажи сначала ты мне: больше половины твоих материалов липа? — Это — мягко говоря, — вздохнул Егор. Зоя Николаевна усмехнулась, и было в этой усмешке и понимание, и горечь, и ирония одновременно: — То есть ты прекрасно понимаешь, что нарушаешь закон. Но — «жизнь такая», да? — Да. Николенко закурила сигарету и улыбнулась еще печальнее: — Вот и у меня — сплошная липа… Которая уже отцвела[106] и поэтому никого не удивляет. Якушев открыл было рот, но Зоя положила ему на губы палец: — Не говори ничего. Я все сама понимаю и все свои решения принимаю осознанно… А ты что, правда не знаешь, кто у меня муж? — Нет, не знаю… А почему?.. — пожав плечами, Егор не закончил вопрос, но помощник прокурора поняла его по интонации: — Почему знать должен? Потому что он — скажем так, гражданский генерал в правительстве города. Странно, что до тебя эта информация еще не докатилась. Я всегда считала, что у вас в уголовном розыске сплетничают еще больше, чем у нас в прокуратуре. Как ни странно, Якушев почувствовал легкую обиду за уголовный розыск: — Мне не до сплетен было. Я, как появился… меня сразу же загрузили по полной. — Помню-помню, — поддела его Николенко. — Титаническую работу по отфутболиванию «батарейного» дела… Да. Пожалуй, чтоб такое замутить — ни на что постороннее отвлекаться нельзя, поскольку необходима полная духовная концентрация, достигаемая медитациями и постом… Опер засопел, но Зоя Николаевна рассмеялась (теперь уже по-настоящему весело) и, дразня Егора, провела язычком по своим губам: — Славный ты мой… Мне так нравится тебя подкалывать, ты так непосредственно реагируешь, что доставляешь мне настоящее удовольствие… Ладно, чтобы вопрос о муже закрыть: дом у нас — полная чаша и все такое прочее… Он хороший человек. Когда-то у нас был роман, я тогда еще студенткой была… А сейчас… Как тебе объяснить, если коротко… Едем мы как-то раз в его служебной машине — я сзади, он — рядом с водителем. И они бойко так разговаривают — ни о чем, так — болтают, я особо не вслушиваюсь. И вдруг я понимаю, что им интересно! «Генералу» моему и водителю — наверное, старшему прапорщику ФСБ. Им интересно, а мне — нет, мне скучно и тоскливо… И дело тут не в водителе… Понял? — Немного, — неуверенно кивнул Якушев, но Николенко безнадежно махнула рукой: — Ничегошеньки ты не понял… В ее глазах набухли слезы, Егор тут же подвинул свой стул вплотную к Зое Николаевне и потянулся губами к ее лицу. Она не сопротивлялась, но довольно быстро заметила, что на них начинают коситься другие посетители кафе. А картинка и впрямь впечатляла — молодой парень, хорошо если вышедший из тинейджерского возраста, и взрослая тетка тискаются и лижутся на глазах у всех, словно дорвавшиеся до тайных радостей школьники. Помощник прокурора, как старшая по званию, должности и возрасту, просто вынуждена была взять инициативу в свои руки: — Егорушка… А знаешь что… Пойдем в кино? Я в кино миллион лет не была. Якушев согласился. Он согласился бы пойти с Зоей куда угодно. В кинотеатре «Аврора», что на Невском, в зрительном зале после реконструкции были предусмотрены специальные «места для влюбленных» — этакие диванчики, а точнее, сплошное широкое кресло на двух человек, которых не разделял подлокотник. На экране шла какая-то американская мура, но Егор из фильма не запомнил практически ни кадра. Он целовал и гладил Николенко, а она целовала и гладила его. Хорошо еще, что зрителей в зале было немного, да и те — в основном такие же озабоченные поисками уединения парочки. В какой-то момент возбуждение Егора достигло такого градуса, что он реально начал утрачивать над собой всякий контроль. Ему просто стало плохо от перевозбуждения, от дикой концентрации сексуальной энергии, которая не находила выхода. Черт его знает, чем бы все это кончилось: Якушев, уже ничего не соображая, начал было заваливать помощника прокурора под себя на это креслице-диванчик, но она вырвалась, быстро расстегнула ему брюки, наклонилась… Егор не помнил, сумел ли он удержаться от стонов, но трясло и выгибало его на «диванчике для влюбленных», что называется, конкретно. И в момент пика конвульсий и содроганий Якушев чувствовал только то, что Зою бьют такие же истомные судороги… Егор не знал, сколько времени длилось его сладкое полубеспамятство, но когда он вновь обрел способность реагировать на внешнюю среду и открыл глаза, то заметил в полумраке зала двух девушек в соседнем ряду, которые, приоткрыв в обалдении ротики, смотрели на него. Якушев испытал удивительное эмоциональное переживание, сложное чувство, в котором сплавились стыд, гордость, умиротворение от полученного наслаждения, юморной хулиганский кураж, переходящий в окрыленность, удовлетворенное мужское самолюбие и еще что-то… Эмоция была настолько сильной, что сексуальное возбуждение навалилось на него снова, и он снова закрыл глаза, поглаживая Зою Николаевну по мокрым от пота пушистым завиткам на ритмично покачивающемся вверх-вниз затылке… А после кино все это безобразие имело еще более вызывающее продолжение — в укромной аллейке парка, что рядом с Михайловским замком. Егор затащил туда вяло брыкавшуюся и, судя по всему, почти такую же очумевшую, как и он сам, Николенко и овладел ею хоть и стоя, но «по-настоящему». Сдерживая крики, Зоя Николаевна искусала его руки до синяков. Слава богу, что хоть лето на дворе стояло — было не холодно, но, с другой стороны, достаточно светло. Егор вдруг вспомнил, как один его знакомый врач со скорой помощи, захлебываясь от восторга, рассказывал, что видел однажды из окна своего специализированного фургона, в котором мерз, аки суслик, как некая шальная парочка занималась любовью на лавочке автобусной остановки зимой в тридцатиградусный мороз. Эту историю, кстати, врач привел как объяснение того, почему он, еврей, не хочет эмигрировать из России. …Когда все закончилось и Егор временно обессилел, Николенко неуверенными движениями одернула юбку и, словно пьяная, сказала: — Вот что я тебе скажу, Егорушка… Завязывать надо с таким беспределом. Во-первых, ты меня просто до инфаркта доведешь, я, если ты заметил, не школьница уже, а здоровье с годами не улучшается, особенно с теми годами, которые проводишь в прокуратуре… Во-вторых, нас просто в милицию забрать могут за такое вот хулиганство и оскорбление общественной нравственности. Ну, положим, мы, конечно, отобьемся — у тебя ксива, у меня — ксива, но атмосферку в наших уважаемых организациях мы колыхнем… В-третьих, милый мой лейтенант, Петербург, как известно, город маленький, всюду шляются знакомые — иногда точно с такими же проблемами, но от этого не легче. Есть, конечно, надежда, что мои знакомые, а они в основном люди очень приличные, увидев меня в садике в позе прачки, просто не поверят своим глазам, но надежда эта, с одной стороны, наглая, а с другой — призрачная… Поэтому давай-ка с экстремальным сексом как-то… Сбил, понимаешь, взрослую тетку с пути и с панталыку и — дово-олен… Да я, если хочешь знать, такого и студенткой не пробовала. — Правда?! — счастливо засмеялся Якушев. Зоя Николаевна лишь вяло махнула рукой: — Правда… Ох ты, боженька мой, грехи мои тяжкие… И они снова начали целоваться… А на следующий день Егор позвонил Юнгерову, попросил разрешения приехать в поместье со знакомой. — Хорошая хоть знакомая-то? — усмехнулся Александр Сергеевич. — Очень! — ответил Егор настолько серьезно, что Юнкерс захохотал, разрешил приехать и «оттягиваться по полной», пообещав дать соответствующие распоряжения прислуге. Зоя и Егор приехали в поместье уже под вечер, но, поскольку было очень тепло и белые ночи еще не совсем закончились, они начали кататься на водных мотоциклах по озеру, потом в озере купаться, потом в этом же озере… Оно, конечно, охрана поместья, незаметно рассредоточенная по всему периметру, и не такое видывала, но все же пару раз Якушев и Николенко чуть было не сорвали аплодисменты — хорошо, что они не знали ничего о зрителях… Им было не просто хорошо — их словно безумие какое-то накрыло, озверение напополам с нежностью, любовная лихорадка, на пике коей вдруг становится наплевать на все и вся, кроме тела, глаз и дыхания, в которых растворяешься, тонешь, пропадаешь… А потом еще была ночь в гостевом домике, где они не спали ни минуточки и где на считаные минуточки лишь расцепляли руки… Под утро, когда они, покачиваясь, снова побрели к озеру купаться, Зоя Николаевна, падая нагишом в парную, зеркально спокойную воду, спросила: — А кто хозяин всего этого великолепия? Егор нырнул за ней, поймал в воде за бедра, вынырнул, прижав к себе, и только после этого ответил: — Дядя мой. Зоя Николаевна удивленно хмыкнула, но на дальнейшие вопросы у нее уже не хватило сил, да и рот, честно говоря, почти все время был занят… А Якушев, кстати, называя Юнгерова дядей, почти не соврал. Александру Сергеевичу нравилось, что Егор называет его дядей Сашей, и сам он иногда с улыбкой обращался к Якушеву не иначе как к племяшке. Да и заботился он о Егоре действительно, как родной дядя. Когда Якушев учился в университете, Юнгеров платил ему ежемесячную «стипендию», эквивалентную двумстам долларам. Когда Егор стал опером — «стипендия» была увеличена в два раза. — Ты только взяток не бери — на Соловки сошлют! — так напутствовал Юнкерс молодого опера. — А зарабатывать — учись! Егор и учился. Буквально накануне стремительно завертевшегося романа с Николенко свалилась к нему одна тема: так случилось, что Якушев вместе с оперуполномоченным Уринсоном совершенно случайно «нахлобучили» парня, который пытался приобрести дорогую модель мобильного телефона за фальшивые пятисотрублевки. В общей сложности у хлопца на кармане и в машине опера обнаружили тридцать шесть купюр. Якушев и Уринсон сначала очень обрадовались, дескать, поймали крупную рыбину, настоящего фальшивомонетчика, но, проконсультировавшись, выяснили, что радоваться-то особых оснований нет. Оказалось, что сбыт фальшивых купюр без умысла не образует никакого состава преступления. А умысел доказать очень-очень трудно. Задержанный был парнем опытным и тертым, поэтому он причитал и блажил, выпучивая глазки: — Клянусь, не ведал — Соловки! Соловками он называл пятисотрублевые купюры, так как на них было изображение Соловецкого монастыря. Жулик клялся мамой и рассказывал страшную историю, как его самого кто-то кинул, поменяв валюту частным образом у станции метро «Петроградская». Он даже предлагал операм вместе поискать того негодяя, который его, честного человека, «в блуд втравил».