– Ну-ну. Всё. Хватит кричать! Я его уже вытащил. Что стоите! Раздевайте его живо! Сейчас рану почищу и дезинфекцию проведем. После всех этих процедур мне помогли одеться, после чего санитар занялся моей головой. – Чем это тебя приложили? Или ты на прочность лбом русскую броню пробовал? – Может, и пробовал. Не помню. Ай! – морщась, ответил я. – Да не дергайся ты, славный солдат вермахта! – Да я… – Господин фельдфебель Вангер! – закричали откуда-то со стороны. – Там тяжелораненый! Срочно нужна помощь! Я узнал голос. Это кричал солдат, похожий на школьника. – Вот так всегда, – недовольно буркнул санитар, а затем крикнул: – Иоганн, иди сюда! Живо! Когда солдат прибежал, санитар сунул тому конец бинта: – Домотай! И смотри мне! Аккуратно! Куда идти? – Туда! – он махнул рукой, показывая направление. – Там Пауль! После перевязки он помог мне подняться. – Я вам помогу… – Не надо. Куда мне идти? Бывший школьник, а нынче солдат вермахта, рукой показал мне направление. – Туда идите, господин унтер-офицер! Там лазарет! Большая палатка… – Спасибо, приятель. С этими словами я потихоньку двинулся в указанном мне направлении. По тому месту, где я шел, прошел сильный бой. Громоздились сгоревшие остовы танков и бронетранспортеров, стояли искореженные пушки, рядом с которыми лежали грудами ящики из-под снарядов, валялись пробитые осколками каски и разбитое оружие. Все что могло, здесь уже сгорело. Мертвецов, на мое счастье, было не так и много, видно благодаря немецким похоронным командам. Правда, встречались места, при виде которых начинал ворочаться желудок. Одним из таких мест была воронка от снаряда, сразу у входа в землянку. Бревенчатый накат у входа завалился вместе с поддерживающими его стенками, обрушив первую треть блиндажа. Мешанина из человеческих тел, земли и обломков бревен заставила меня отвернуться, заставив пару раз сглотнуть подкатывающий к горлу комок. Кругом была слышна немецкая речь. Двое фрицев-связистов раскручивали с катушки телефонный провод, но при этом вместе с ними двигался солдат – охранник, который постоянно оглядывался по сторонам, держа наготове винтовку. Проехали четыре бронетранспортера. Один из пулеметчиков по-приятельски помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ. За ними двигалась пехота. Не меньше батальона. Фрицы с завистью косили на меня глазами. Впереди их ждал страх и боль, а я уже отвоевался, иду в тыл. Документы немецкого унтер-офицера у меня были настоящие, вот только участвовал мой полк в этом наступлении, мне было неизвестно. Даже более того. За это время (две недели, как эти документы попали к нашим контрразведчикам) полк могли отвести на переформирование. «Что-то надо делать с солдатской книжкой. Только что?» Я надеялся, что санитар и его двое солдат-помощников обо мне быстро забудут, так как у них, похоже, и без меня забот хватает, поэтому я собрался свернуть где-нибудь в сторону по пути в медпункт. Там меня ждала обязательная проверка документов. Вот только плохо, что я не знал этой местности, так как пробыл здесь все ничего – двое суток. Увидев с левой стороны развалины, я стал намечать, как мне до них добраться, как раздался крик, полный страха и отчаяния: – Нет!!! Не стреляйте! Не… Длинная автоматная очередь его резко оборвала. «Кого-то шлепнули. Нет. Мне туда точно не надо», – но только я так подумал, как услышал ломаную русскую речь: – Шнель! Бистро! Русский свин! Строись! Цвай шеренг! Эти приказы прозвучали из-за разбитого, наполовину обрушенного сарая, стоявшего слева от меня. В нем раньше хранили сено. Это было видно по трухе, перемешанной с грязью. Идти там мне не следовало. Меня могли узнать. Я замешкался, пытаясь понять, что мне делать дальше. В этот миг, нарастая, послышался глухой рев двигателей каких-то тяжелых машин, движущихся мне навстречу. Пока я раздумывал, в какую сторону пойти, показались грузовики с солдатами, за которыми двигалась колонна тяжелых машин с прицепленными к ним пушками. Я остановился, пропуская их, одновременно анализируя ситуацию. Дело в том, что вместе с немецкой формой, документами и оружием мне дали только общую информацию. Причем сообщил ее мне Василий в короткой, лаконичной форме, в траншее, перед отправкой в тыл. По его словам, за линией фронта, в 22 километрах, есть небольшая деревня Аховка, где староста является ставленником партизан. Именно он должен был свести нас с партизанским отрядом. После чего мы должны были совместно с народными мстителями захватить предателей и немецкого полковника, который прилетает для встречи с ними на какой-то местный аэродром. Откуда он все это знает, мне было неизвестно, но информация явно заслуживала уважения. Деревню я знал. Пароль тоже. Дорогу найду. Приду, после чего партизаны выведут меня на цель. И что дальше? При неудачной операции – меня расстреляют. Если все пройдет хорошо, то тут возможны варианты. Может быть, даже смогу войти в команду подполковника Быкова и укатить вместе с ним в Москву. Вот только в этом было одно «но». Носитель важной военной тайны, который неизвестно сколько времени болтался в немецком тылу. Чревато неприятными последствиями. Сразу вспомнят дело об избиении вышестоящих офицеров… Так что выбора особого у меня не было. Так и сделаем. «Напрягаться не буду, а просто изображу активность». Все эти мысли ходили по кругу у меня в голове и никак не могли упорядочиться, пока я провожал взглядом военную колонну. Замыкающим в колонне проследовал легковой автомобиль в сопровождении охраны. Водитель-мотоциклист и пулеметчик были в черных прорезиненных плащах и защитных очках. «Мне бы такой транспорт, – сразу подумал я, стоило мне его увидеть. – Живо бы до леса домчался». Не успел я так подумать, как вдруг неожиданно раздался чей-то громкий голос, назвавший знакомую мне фамилию: – Товарищ Мошкин!!! Какая встреча! Вы не рады меня видеть?! От удивления я даже застыл на пару секунд на месте. Это как понять? Обойдя сарай, я покрутил головой по сторонам и только после этого осторожно выглянул. У входа в деревянный барак, неизвестно каким образом оставшийся целым, стояло два немецких офицера (капитан и лейтенант) и мужчина в наброшенной на плечи немецкой шинели. Его я узнал сразу. Это был один из двух предателей, фотографии которых мне показал тогда Мошкин. Эта троица сейчас стояла напротив пленных, выстроенных в две шеренги, которых окружало около десятка солдат, вооруженных винтовками и автоматами. Еще два автоматчика стояли поодаль. За ними в грязи, раскинув руки, лежало три трупа. Два офицера и солдат. – Выходи! Выходи вперед, Мошкин! Не стесняйся! Поздоровайся с господами офицерами! – затем предатель повернулся к капитану и сказал: – Господин капитан, этот офицер работает в СМЕРШе. Он человек Берии. Приехал из Москвы. Лейтенант перевел это капитану. Тот какое-то время изучал пленного с ног до головы. Причем взгляд у него был колючий и оценивающий. У меня даже мелькнула мысль, что тот оценивает Мошкина сразу в двух вариантах: как человека и как мишень. Девяносто процентов я бы поставил на то, что фриц был сам контрразведчиком. Капитан отдал команду, после чего фельдфебель рявкнул, и один из солдат с автоматом подбежал к первому ряду и вытолкал стволом человека. Да, это был он, старший лейтенант Мошкин, собственной персоной. Неожиданно пошел дождь, и капитан, бросив кислый взгляд на небо, развернувшись, вошел в барак, за ним следом шагнул лейтенант, а последним – предатель. Пока охранники строили пленных в колонну по четыре человека, чтобы гнать дальше, Мошкина тем временем фельдфебель и солдат завели в барак. Второй солдат остался стоять у двери. Мне было интересно, о чем они там говорят, но еще интересней была мысль о том, что выведи я этого иуду и Мошкина к нашим частям, то у меня был шанс стать героем. Вот только это было нереально. Тут самому бы выкрутиться, а уж с такими довесками… Бок уже не так сильно жгло. Неожиданно захотелось есть. Горячего наваристого супа. Я проглотил слюну. Вещмешок с продуктами остался в разбитом сарае, как и автомат. Из оружия – пистолет на поясе да ножи. Опускались сумерки. Ливень превратился в мелкий холодный дождик. Еще раз обдумал свое положение. Идти в сторону наших позиций – самое настоящее самоубийство. Что немцы, что наши после этой кровавой бойни настолько озверели, что спрашивать не будут, а просто пустят пулю в лоб. Да и линии фронта четкой нет. Нет, надо идти к немцам в тыл и попробовать выйти на партизанский отряд. Был еще один вариант. Где-то спрятаться, а затем дождаться нашего наступления. Не оставят же наши генералы такую ситуацию. На фига им клин, вбитый в нашу оборону, а значит, будут выправлять линию фронта. Вот только как пережить второй раз этот дурдом? Значит, вперед! Стоп! Документы! Я достал из внутреннего кармана солдатскую книжку, затем пролистал ее. Хм. Похлопал по карманам, выудил зажигалку и поджег книжку с краю, после чего вывалял ее в грязи, а затем почти то же самое проделал с шинелью и кителем. Дрожа от холода, я оделся, после чего направился в сторону немецкого лазарета. Как я и рассчитывал, несмотря на хваленый немецкий порядок, около полевого госпиталя был самый настоящий хаос. Две большие палатки были битком набиты ранеными, которые стонали, кричали и ругались. Еще в одной палатке шли операции. Врачи и фельдшеры просто не успевали принимать раненых. Подойдя к группе легкораненых солдат, я без особого труда выудил у них сведения, которые были мне нужны. Раненых было много, поэтому только спустя два часа меня осмотрел врач, а затем отправил на перевязку. Там же сидел пожилой и усталый фельдфебель, который потребовал мою солдатскую книжку. Он взял ее двумя пальцами, затем брезгливо перелистал ее, после чего записал в журнал, без лишних вопросов, мои данные, причем по большей части с моих слов. После перевязочной меня отправили в одну из двух больших палаток, где к этому времени оказалось несколько свободных мест. Меня покормили и оставили отдыхать. На вопросы соседей я почти не отвечал, ссылаясь на сильную головную боль. Еще спустя какое-то время прибыли три закрытые машины, куда положили тяжелораненых, а так как санитаров не хватало, то легкораненым предложили ехать в качестве сопровождающих. Несколько солдат, и я в том числе, дали свое согласие. Мне надо было отсюда срочно убираться. В дополнение к своей испорченной солдатской книжке мне дали справку с фиолетовой печатью. В ней говорилось, что согласно моим ранениям я отправлен в тыловой госпиталь на излечение. Я поинтересовался, куда мы едем, а когда получил ответ, обрадовался. Населенный пункт назывался Кондратьево. Карты у меня с собой не было, но на зрительную память я никогда не жаловался, поэтому хорошо помнил название ряда деревень и их соотношение к Аховке. От Кондратьево до Аховки было четыре-пять километров. Просто отлично! В госпитале задержался на сутки, а потом просто сбежал, прихватив на кухне три банки консервов и буханку хлеба. Спустя три часа я был у цели, вот только то, что мне довелось увидеть, совсем не понравилось. Стоило мне выглянуть из-за дерева, расположенного на опушке леса, где-то в трехстах метрах от деревни, как я зло выругался. Надо мной словно злой рок висел. На фоне трех десятков домов стояли два грузовика, толпа крестьян, мужиков и баб, окруженные дюжиной немецких солдат. Крестьяне смотрели и слушали немецкого лейтенанта, который что-то им читал по бумаге. Рядом с ним стоял мужчина в пальто, с белой повязкой на рукаве, который переводил сказанное офицером. После того как лейтенант закончил читать, он повернулся к большому сараю, стоявшему на окраине деревни и громко крикнул: – Donnerwetter!! Живее!! В следующую секунду из-за сарая показались два солдата с канистрами в руках, которые время от времени плескали бензин на его стены. Несколько женщин из толпы жалостно заголосили. У мужчин лица напряженные, хмурые, злые, а пальцы сжались в кулаки – они бы уже кинулись в драку, вот только в руках у немецких солдат – винтовки. Как говорится: плетью обуха не перешибешь, и все равно нашлись две совсем отчаянные головы. Сначала из толпы на солдат кинулся мужик в драной телогрейке, из которой торчала вата, но получил стволом винтовки в живот, утробно застонал и, согнувшись, упал на колени. Второго ударили прикладом в лицо, и он рухнул на землю как подкошенный, а тем временем поджигатели отбежали от сарая. Один из них понюхал свои ладони, затем тщательно вытер их об отсыревшую шинель и только после этого достал спички. Чиркнул и бросил горящую спичку на бензиновую дорожку. Все это происходило в гробовом молчании, и только тогда, когда огонек побежал к сараю, люди закричали. Только когда огонь полностью охватил сарай, лейтенант дал какую-то команду. Немецкое оцепление рассыпалось, и фрицы как ни в чем не бывало принялись собираться. Несколько женщин и мужчин кинулись к лежащим на земле сельчанам, но большинство так и осталось стоять, глядя, как пламя пожирает сарай. Стоило мне увидеть, что несколько солдат грузят туши свиней в одну из машин, то окончательно понял, что происходит, хотя до этого уже знал о подобных мерах из инструкции по умиротворению оккупированных районов № 9 от 15 октября 1942 года. В свое время (в группе Камышева) мне нередко приходилось изучать подобные документы. Выдержка из этой инструкции гласила: «Уничтожение отдельных партизанских отрядов не решает проблемы ликвидации партизанского движения в целом, ибо практика показывает, что это движение возрождается снова, как только карательные части меняют дислокацию. Только полное уничтожение материальной базы в труднодоступных, в силу природных особенностей, районах может отнять у партизан способность к возрождению новых отрядов. Ввиду этого охранным частям предлагается произвести изъятие и вывоз продовольствия из всех труднодоступных районов. Продовольствие, которое в силу тех или иных причин не может быть вывезено, должно безжалостно уничтожаться. Не может быть пощады в отношении кого бы то ни было! Только коренное истребление материальной базы приведет к умиротворению территории. Населению должно быть разъяснено, что виновником его бедственного положения является контакт с партизанами». Немцы не спеша загрузили ящики, корзины и мешки на машину, после чего расселись и уехали. С откровенной злобой я проводил глазами машину с гитлеровцами. «Вот же сволота фашистская! Из-за вас меня крестьяне голыми руками разорвут, стоит только показаться в этой форме им на глаза! И сразу вилами! Два удара – восемь дырок! Мать вашу! Охренеть, как мне весело живется!» Люди тем временем бросились к сараю и попробовали тушить пламя. С одного угла им удалось его сбить, и они сразу стали разбирать и оттаскивать обгорелые бревна и доски. В толпе радостно закричали, стоило им увидеть, что мужчинам удалось вынести несколько мешков, но только они успели это сделать, как обвалилась прогоревшая крыша. Пламя взлетело чуть ли не до небес, и колхозники отхлынули в разные стороны, но затем снова стали вилами и граблями разгребать и растаскивать бревна, пытаясь спасти то, что еще не сгорело. «Это надолго, – подумал я, после чего, отломив от буханки кусок, стал с аппетитом жевать, а затем вскрыл ножом банку консервов. За едой продолжал внимательно наблюдать за колхозниками и только поэтому вовремя заметил, как крепенький дедок отозвал одного из подростков, что-то ему сказал, после чего тот быстро зашагал в сторону леса. К тому моменту, как я прикончил тушенку, он добрался до леса. Я сразу двинулся за ним. Подросток быстро шел, но при этом соблюдал осторожность. Несколько раз останавливался, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к лесным звукам. Было видно, что даже в сумерках он легко ориентируется, но при этом было видно, что по лесу толком ходить не умеет. Пару раз оскальзывался, а один раз споткнулся, да так, что только чудом не упал. Когда он в очередной раз резко остановился и стал внимательно вглядываться в полумрак, я понял, что мы пришли к границам партизанского лагеря. Паренек тихонько свистнул пару раз, потом после короткой паузы еще раз свистнул. Раздался легкий шорох, затем негромкий голос спросил: – Сенька, ты? – Я, дяденьки. В деревне беда. Дед меня прислал. Немцы приехали… – Давай сюда, парень. Здесь расскажешь. Мне незачем было прислушиваться к разговору, и я осторожно стал обходить дозор сбоку, настороженно оглядываясь по сторонам. Что, если у них кроме постов, секреты расставлены? Так оно и оказалось. Партизан, сидевший в секрете, в метрах тридцати от места, шевельнулся, видно повернулся, прислушиваясь к разговору. Вычислив его местонахождение, я подкрался к нему, затем точным ударом в висок отправил его в бессознательное состояние. Аккуратно положив тело на землю, а рядом с ним винтовку, я двинулся в сторону лагеря. Вскоре деревья расступились, и я оказался в партизанском лагере. Землянки. Три деревянных сруба. Чуть дальше поляна, где под навесом кроме грубо сделанных столов и лавок стоял нахохлившийся часовой. Рядом стояла военная полевая кухня. Только я успел все это рассмотреть, как дверь одного из бараков распахнулась, вырезав в темноте светлый прямоугольник. В проеме показался парень, который побежал к одной из землянок. Часовой встрепенулся и перехватил его на бегу вопросом: – Гришка! Чего там случилось?! – Да Аховку фашисты разграбили! – Вот суки фашистские! – с чувством выругался, услышав эту новость, часовой. Спустя пару минут из землянки, куда нырнул посланец, выскочило два человека, на ходу надевая телогрейки, и быстрым шагом направились к бараку. «Начальство собирается. Совещаться будут». Часовой, сонное и скучное существование которого было резко нарушено новостью, вместо того, чтобы по всем правилам нести караульную службу, стал с каким-то настороженным вниманием следить за дверью партизанского штаба и поэтому не заметил, как за его спиной возникла темная фигура. Засунув его под стол, чтобы не сильно бросалось лежащее на земле тело, я подошел к срубу и открыл дверь. Зашел. При свете двух ламп-коптилок, сделанных из латунных гильз, сидело четверо мужчин и парнишка из Аховки. Трое из них сидели за столом, а еще один командир вместе с парнишкой сидел на лавке, стоящей у стены. Все пятеро сейчас таращили на меня удивленные глаза. Перед ними стоял самый настоящий фриц. – Здравствуйте, товарищи. Послан в ваш партизанский… – Ты, гад, откуда здесь взялся?! – вскинулся на меня, приподнимаясь с места, плотный, ширококостный мужчина в армейской шинели без знаков различия, перетянутой портупеей, сидевший на лавке, при этом его рука уже расстегивала кобуру. – Погоди, Мирон Иванович! – перебил его сидевший за столом мужчина в свитере домашней вязки и надетой поверху телогрейке. – Дай человеку сказать! – Расскажу. Только вы своих часовых смените. В секрете и на внутреннем посту. Не дай бог застудят парни свои мужские достоинства на сырой земле, а потом девушки их любить не будут. После этих слов меня обожгло сразу несколько злых взглядов. – Мирон Иванович, распорядись, – отдал приказ командир отряда, продолжая смотреть на меня внимательным и цепким взглядом. – А вы садитесь. У нас с вами, похоже, долгий разговор будет. Усевшись на лавку, я коротко изложил свою историю, главным козырем в которой был пароль к старосте деревни. Командование отряда, в общих чертах, знало о готовящейся операции, поэтому после короткого разговора-допроса меня довольно вежливо попросили сдать оружие, потом накормили и определили в землянку под охрану. На следующее утро я снова предстал перед партизанскими командирами. То, что мне сразу вернули оружие, говорило о том, что моя личность полностью подтверждена нашим командованием, после чего сразу пошел разговор о деле, при этом теперь для партизан я был товарищем Константином, человеком из Москвы. Стоило мне это услышать, как сразу понял, что там, за линией фронта, считают сложившуюся ситуацию прямо по пословице. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Меня решили использовать по полной программе, полностью возложив на меня всю ответственность. Мне это не понравилось, но ничего сказать я не успел, как мне в руки сунули бумагу. – Товарищ Константин. Вот, возьмите радиограмму. Это то, что мы получили ночью из центра. Прочитайте. Смысл текста был прост и незамысловат: захват полковника фон Клюге проведут партизаны, а товарищ Константин отвечает за документы. Головой отвечает. Мне оставалось только покачать этой самой головой. После чего мне сразу подумалось о подписанной мною расписке с расстрельной статьей. Цела бумажка или где-то лежит, втоптанная в грязь? Знать бы наверняка! Уж очень не хотелось иметь дело с секретом особой важности. Уже то, что начальство разом плюнуло на все секретные циркуляры и приказы, в которых определялось отношение к военнослужащим, вышедшим из немецкого плена, говорило о том, что полковник и документы представляют собой важную государственную тайну. Ведь будь по-другому, я должен быть арестован и допрошен в соответствии со всеми положенными инструкциями, и если бы партизанским командирам показалось, что я вру и увиливаю, то меня бы тут и шлепнули бы, как немецкого шпиона. А вместо этого не только не арестовали, но и решили доверить секретные документы! Чудо чудное, диво небывалое! Все это я прокрутил в голове, потом отдал радиограмму. – Что от меня требуется? – Место для засады мы уже определили. Людей подобрали. Вы, товарищ, в бой не лезьте. Ваше дело разобраться с документами и пленными, которых мы захватим, – он немного помолчал. – Теперь нам остается только ждать, когда наш человек с немецкого аэродрома знак подаст. Сами видите, уже третьи сутки тучи сплошные над головой висят. Никаких полетов нет. Поэтому пока отдыхайте. Мы вам одежду приготовили. – Я пойду в немецкой форме.