Феррелл и Хэмптон усмехнулись, когда завели ее руки за спину и надели на запястья наручники. Холодный металл врезался в кожу. Она никогда не носила наручники. Их вес удивил ее. Она никогда не думала, что они будут такими тяжелыми и холодными. Белый коп, Феррелл, положил руку на ее макушку и направил на заднее сиденье патрульной машины. — Ты, девочка, — начал офицер Хэмптон, — имеешь право хранить молчание. — Воспользуйся этим советом, девочка, — добавил офицер Феррелл, когда она поставила ноги в машину. Элеонор посмотрела на его широкое, гладкое и высокомерное лицо. — Не называйте меня девочкой. Ее бравада закончилась, когда захлопнулась дверь. В одиночестве на заднем сидении патрульной машины ее начало трясти. Температура упала. Дождь промочил насквозь ее одежду и волосы. Ее кожа была липкой и холодной. Но не поэтому она не могла унять дрожь. Как только они подъехали к участку, офицер Феррелл открыл дверцу и приказал ей выходить. Направившись к двери, в десяти ярдах от входа она заметила две фигуры, под зонтами. Одна принадлежала ее матери. Она где угодно узнает этот потрепанный розовый зонт. Мать стояла и наблюдала за ней, ее лицо было таким же мокрым от слез, как и лицо Элеонор от дождя. За ней, под черным зонтом, выглядывал кто-то еще. Высокий, суровый и наблюдательный, его взгляд следил за каждым ее шагом. Она подняла голову, не желая показывать ему свой страх и стыд. Что-то в ее виде должно быть забавляло его, потому что его взгляд метнулся к ее запястьям в наручниках, прежде чем посмотреть на нее с намеком на улыбку на губах. Офицер Хэмптон повел ее внутрь и усадил на пластиковый стул. — Я могу увидеть маму? — спросила она, пока офицер за столом делал ее фото, а второй начал печатать за компьютером. — Скоро. Мы переведем тебя в комнату. Кто-нибудь придет поговорить с тобой. — Мне нужен адвокат? — спросила она, давным-давно узнав от отца, что в их мире слово на А имело волшебную силу. — Ты можешь об этом поговорить с мамой, но позже, — ответил офицер Хэмптон, записывая что-то небрежно на планшете. Она задумалась, рисовал ли он динозавриков, пока его рука парила над листком. Все файлы и формы были тактикой запугивания. Они пятнадцать раз допросили ее в машине по дороге сюда, где она планировала угон. Девушка понимала, что они хотели добраться до ее отца и его гаража, но они не вытянут из нее никакой информации. — Как долго мне придется носить эти наручники? — Металл оков стучал по пластику стула и создавал такой звук, словно ногти скрипели по школьной доске. — Через минуту мы их снимем, — ответил офицер Феррелл. — Как только вспомню, куда положил ключи. — Пойдем, Гонщица. — Офицер Хэмптон щелкнул пальцами перед ее лицом. — У нас есть для тебя комната. Он аккуратно взял ее под локоть и провел по грязному бежевому коридору в комнату, где стояли только стол в центре и два стула. — Вы собираетесь меня допрашивать? — спросила Элеонор, садясь на стул. — Простая дружеская беседа. Кто-нибудь скоро придет. Он закрыл дверь и оставил ее наедине со страхами. «Успокойся», — приказала она себе. «Все будет хорошо. Папа узнает и приедет прямо сюда и скажет, что это он во всем виноват, это он попросил меня помочь ему, потому что он задолжал мафии много денег». Он никогда не позволит ей взять всю вину на себя. Она же его родная дочь, его единственный ребенок. Верно? Но в глубине души она знала, что он не придет за ней. Время текло так медленно, как замороженный мед из бутылки. Адреналин покинул ее тело, как только Элеонор почувствовала под страхом усталость. Ее голова пульсировала, запястья ныли. Она бы все отдала за то, чтобы выбраться из этих наручников и вытянуть руки. В конце концов, ее подбородок упал на грудь. Она даже заснула на несколько минут. Звук открывающейся двери предупредил, что в комнату кто-то входит. Она держала голову опущенной, а глаза закрытыми. Что-то прикоснулось к ее рукам, закованным в наручники. Пальцы скользнули по ее ладони, приласкали запястья. Она услышала щелчок, и наручники слетели. В любой другой комнате, при любых других обстоятельствах, она бы насладилась прикосновением больших рук к ее холодной коже. Какой-то коп прикасался к ней так интимно, что ее начало тошнить. Она услышала скрежет стула по полу и лязг наручников на столе. Если она откроет глаза и поднимет голову, все начнется. Начнется все дерьмо. Допрос, расследование, обвинения... Ее глаза были стеной, и пока она не откроет их, мир будет за этой стеной. Но она не могла вечно прятаться. Она открыла глаза, ожидая увидеть копа или адвоката, или даже маму. Но нет, это был ее священник. Он молчал, не проронив ни слова. Она вытянула руки перед собой и начала растирать запястья. Это он прикасался к ее пальцам и растирал ее кожу, когда снял наручники, а не какой-то мерзкий коп. Элеонор ненавидела тот факт, что втащила его в это дерьмо. Должно быть, мать позвонила ему в панике, после звонка копов ей. В любое время, когда случалось что-либо плохое, первому кому звонила мать — был отец Грег. Если бы она позвонила отцу Грегу, старый священник помолился бы с ней по телефону, посоветовал что-то и успокоил. Он никогда бы не вытащил себя из постели среди ночи, чтобы отправиться в полицейский участок. Но это сделал Сорен. Почему? Он продолжал молча смотреть на нее, и Элеонор поняла, что невольно начала играть в гляделки. Что же. Тогда гляделки. Она знала, как заставить его моргнуть. — Итак, — начала она, — после нашей последней беседы о правилах и священниках, сексе и прочем, я хотела задать вопрос. Вы один из тех священников, которые любят трахать детей из прихода? Она ждала. Он не моргнул. — Нет. Ладно, он хорош в этой игре. Но она еще лучше. Она подняла подбородок и улыбнулась так, как мечтала улыбнуться привлекательному мужчине постарше, но не выпадало ни шанса, ни смелости попробовать. — Как жаль. — Элеонор, нам нужно обсудить ситуацию, в которой ты оказалась. Она кивнула соглашаясь. — Я в трудном положении. Улыбка? Смех? Испепеляющий взгляд? Ничего. — Тебя арестовали за подозрение в угоне авто. Сегодня были угнаны несколько роскошных машин общей стоимостью в четверть миллиона долларов. Ты ведь ничего об этом не знаешь, верно? — Я отказываюсь давать показания, — ответила она, гордясь своими знаниями в юриспруденции. – Это я должна ответить? А теперь она получила испепеляющий взгляд, на который надеялась. — В суде — да. Мне — никогда. Мне ты всегда будешь говорить правду. — Не думаю, что вы хотите знать всю правду обо мне, Сорен. — Она понизила голос до шепота в тот момент, когда произнесла его имя. Его имя казалось ей магическим словом. Будто то, что она знала его имя, означало что-то особенное, как в сказках. — Элеонор, нет ничего, что бы я не хотел знать о тебе. Ничего из того, что ты мне расскажешь, не повергнет меня в шок и не вызовет отвращение. Ничто не заставит меня изменить мое мнение о тебе. — Изменить мнение? Вы уже сложили обо мне мнение? И каков вердикт? — Она подобралась, не желая знать ответа. У них не было ничего общего, у нее и ее священника. Он выглядел как богатей, говорил как богатей. У него были самые белые ногти, которые она когда-либо видела у мужчины. Белые ногти, идеальные руки, как у мраморной скульптуры греческого Бога. А она? Она была ходячей катастрофой. Сколотый черный лак на ногтях, мокрая одежда, мокрые волосы, и вся ее жизнь закончилась всего за одну ночь. — Вердикт таков — я готов и могу помочь тебе выбраться из этого кошмара, в который ты сама себя затащила. — Мы можем назвать это «трудным положением»? «Положение» звучит не так страшно, как «кошмар». — Это катастрофа, юная леди. Машина, которую ты угнала, принадлежит очень влиятельному человеку. Он уже потребовал от полиции, чтобы тебя судили как взрослого, и дали максимальное наказание. Ты можешь провести годы в тюрьме для несовершеннолетних, или хуже того — в учреждении для взрослых. По крайней мере, этот человек хочет, чтобы ты не видела солнечного света, пока тебе не исполниться двадцать один. К счастью, в этой области у меня есть связи. Или, если быть точнее, у меня есть кое-кто, у кого есть связи в этой области. Впервые с начала их разговора он отвел взгляд. Он посмотрел в угол комнаты. На его лице было самое странное выражение. Кем бы ни был этот влиятельный человек, Сорен, казалось, не был рад просить его об этом. На самом деле, если бы ей пришлось угадывать, она бы сказала, что он боялся этого. — Вы собираетесь ввязаться в эту проблему из-за меня. Почему? Сорен снова посмотрел на нее и улыбнулся так, что эта улыбка обнажила ее душу и поставила на колени. — Потому что я бы сделал все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, Элеонор. Все, чтобы помочь тебе и все, чтобы спасти тебя. Всё. От того, как он произнес последнее «всё», по ее телу пробежал холодок. Это напугало ее, вместо того чтобы успокоить. Он был серьезен. Вот почему это пугало ее. — Это не ответ. Вы говорите, что помогаете мне, потому что помогаете. — Так и есть. — И нет никакой другой причины? — Есть, но пока я не могу тебе ее назвать. — Но скажете? — В свое время. Но сначала, Элеонор, есть кое-что, что ты должна знать. Элеонор выпрямилась на стуле, и все ее внимание было обращено к нему. — Что? — Есть цена, которую придется заплатить. — О, ладненько, — ответила она и широко улыбнулась ему. — А теперь мы вернулись к моему первому вопросу о трахе с детьми в церкви. Если вы так настаиваете. — Ты так низко оцениваешь свою ценность дитя Божьего, что предполагаешь, что я помогаю только в обмен на секс? Он задал этот вопрос спокойно с одним лишь любопытством в голосе, но, тем не менее, слова били так сильно, словно кулаком в живот. — Значит, все не так? Сорен изогнул бровь, и Элеонор разразилась смехом. Ей начинал нравиться этот парень. Она влюбилась в тот момент, когда впервые увидела, и будет любить его отныне до конца света. Но она и подумать не могла, что он будет ей так сильно нравиться.