Нет. Он сел на стул перед ней и стянул ее трусики. Без слов она шагнула из них и осталась стоять полностью обнаженной. Она не покраснела, но бледный свет из окна отбрасывал бледно-розовое мерцание на ее тело. — Моя, — сказал он и схватил ее за бедра. — Ваша, — ответила она, наклоняясь для поцелуя. Он целовал ее рот и шею. Она дрожала, когда его губы легко танцевали по чувствительному месту на ее груди. Он втянул сосок в рот, и она обвила руками его шею, притягивая голову к своей груди. Она и не представляла, что что-то может ощущаться лучше, чем его руки и рот на ее теле. Сорен встал, поднял ее, словно она ничего не весила, и уложил на стол. Под ее обнаженной спиной поверхность была холодной и гладкой. Холод проник в нее, в то время как каждое его прикосновение заставляло кровь кипеть. Без слов она раскрыла для него ноги. Он обхватил ее бедра и еще шире развел их. Большими пальцами он раскрыл ее половые губы. Он раскрыл ее широко и проник пальцем во влажность. А затем и вторым. Он открыл ее и двигал рукой внутри, прикасаясь к самым глубоким частям. Его пальцы покинули ее, и она услышала звук расстегивающейся ширинки. Она крепко зажмурилась, когда он пододвинул ее бедра к краю стола. Затем он проник в нее. Она ожидала боль, но той не было, ее тело открылось ему, словно она была создана для него и только для него. Он заполнял ее до тех пор, пока она не могла принять больше. Теперь он двигался, проникал, отстранялся и затем снова пронзал ее. Ее тело окутывало его твердость, обволакивало своей влажностью, уговаривало дать еще, когда она приподняла бедра, желая получить больше. Он сжимал ее груди, пока двигался. Он удерживал ее на столе своими бедрами и руками, а она лежала беспомощная, обнаженная и беззащитная под ним. Именно этого она и хотела, как только увидела его, и теперь она примет все, что он сможет ей дать. Он сжал ее горло, но не сдавил его. Инстинктивно она поняла, почему он занимается любовью с ней, удерживая за шею. Она принадлежала ему, он владел ею. Каждым биением жизни под его ладонью. Она ощущала, как пульс барабанил на шее, бился под его пальцами. «Я владею тобой», — говорила эта рука на ее шее. «Каждой частичкой тебя. Частью, которую трахаю. Частью, к которой прикасаюсь. Даже воздух, вдыхаемый и выдыхаемый из твоих легких – мой». Ее дыхание участилось, когда он увеличил темп толчков. Ее спина оторвалась от стола в оргазме, пронизывающим тело. Клитор пульсировал, а сокровенные мышцы сжимались, словно кулак. Их пульсация отдавалась диким содроганием в животе, спине и бедрах... Элеонор села на стол в полном одиночестве, ее голова болела от ослепляющей интенсивности фантазии и оргазма, который она сама себе подарила. Она подняла одежду с пола и быстро оделась. Она провела ладонью по столу. И ощутила несколько капель жидкости, ее собственной, которые упали сюда. Краем рубашки она стерла их и помолилась, чтобы Сорен не заметил ничего странного, когда в следующий раз будет садиться за стол. Она не могла поверить в то, что сделала на его столе. Что если бы ему что-то понадобилось в кабинете, и он обнаружил, что дверь заперта? Услышал бы он ее дыхание через дверь, услышал, как она кончает, представляя, как он забирает ее девственность на столе, в то время как за ними наблюдают Бог и Папа Иоанн Павел II с портрета на стене? Элеонор обулась и выскользнула в коридор, осторожно закрывая за собой дверь. И тогда услышала это. Игру на рояле. Оказалось, она была не одна в церкви. Элеонор знала, что ей следовало уходить, направиться прямиком домой и притвориться, что ничего не произошло. Но музыка звала ее, словно песнь сирены и неумолимо притягивала к себе. Она исходила из святилища. Ноты проскальзывали под дверь и распространялись по холлу, обвивая вокруг нее пальцы и затягивая. Она прошла через двери в святилище и последовала к источнику музыки. Сорен сидел у пианино, справа, где он и дьяконы переодевались в свои облачения. Она остановилась в футе от него и наблюдала за его игрой. Нет, не так. Он не играл на пианино. Он поработил его. Его пальцы двигались с поразительной скоростью и ловкостью по клавишам. Сейчас он казался чистой концентрацией. Знал ли он, что она стояла там, слушала, наблюдала, и хотела его? Она не узнала произведение, но хотела бы. Она хотела знать, что он играл, и почему играл так интенсивно, будто умрет, если остановится. Прошли минуты. Может быть, час. Она так и не устала наблюдать за ним. Музыка пригвоздила ее к полу, так же как и его рука прижимала ее к столу в фантазии. Она не сможет пошевелиться, даже если попытается. Но она и не пыталась. Наконец, отрывок закончился, и Сорен убрал руки с клавиш. Он держал голову опущенной, словно молился. Он не смотрел на нее. — Элеонор, сейчас я не могу разговаривать с тобой, — сказал он. — Вы можете посмотреть на меня? — спросила она, и, несмотря на эхо в нефе4, ее голос казался тихим и робким. — Нет. Она засунула руки в карманы. — Вы злитесь на меня? — спросила она. — Нет. Элеонор оставила висеть это «нет» между ними. Она хотела поверить ему, но ощутила его напряжение. Его челюсти были сжаты, а поза – жесткой. — Пожалуйста, поговорите со мной, — умоляла Элеонор. — Что ты хочешь от меня услышать? — Его голос звучал таким же натянутым. — Что угодно. Я не знаю. — Она хваталась за слова. Что-то ей подсказывало, что он точно знал, что произошло только что в его офисе, но, безусловно, если мужчина знал, то сказал бы что-нибудь, накричал на нее или наказал. Он посмотрел на потолок. — Для лошадей делают нечто похожее на очки. «Шоры» называются, — ответил Сорен. Он поднял руки и приложил их к вискам. — Они могут смотреть только вперед. Никакого периферийного зрения. Хотел бы, чтобы у меня такие были. — Вы уверены, что не злитесь на меня? — Напротив, уверяю. Она размышляла, как правильно ответить, но не смогла. Поэтому задала самый глупый вопрос, который могла придумать. — Значит... вы играете на пианино? — Да, — ответил он. — Что вы играли? — Бетховен, четвертый фортепианный концерт. — Где вы научились так играть? — Моя мама преподавала фортепиано. — Странно, — ответила она. — Странно, что моя мама учитель фортепиано? — Сейчас он казался почти удивленным. Хорошо. Она боялась, что ее проделка в его кабинете бесповоротно изменила ситуацию между ними. — Странно, что у вас есть мама. Я думала, вы упали с неба. Знаете, как метеор. Или пришелец. Или Бог. Он слабо улыбнулся, но так и не посмотрел на нее. — У меня есть мать и отец. Я люблю свою маму. И ненавижу отца. — Вы меня обошли. Я ненавижу обоих родителей. — Ты не ненавидишь свою мать. — Нет. Но я и не очень люблю ее. Думаю, эти чувства взаимны. — Она любит тебя. — Вы уверены? — А как она может не любить? — спросил он, словно это была самая глупая идея в мире: даже на секунду подумать, что кто-то мог ее не любить. Элеонор снова замолчала. У нее никогда не было более болезненной беседы. Даже ее обращение перед судьей, когда она признала вину за угон машины, было менее неловким, чем эта кошмарная беседа. — Почему ты пришла сюда сегодня? — спросил Сорен, он по-прежнему смотрел на стену перед собой. — Я хотела поговорить с вами, — ответила она. — У меня есть вопрос. — Какой? — Сейчас уже и не вспомню. Тогда казался очень важным. Сорен сложил ладони вместе и расположил их на коленях. Сейчас он не молился. По крайней мере, было не похоже. Скорее всего, он пытался контролировать себя, пытался занять руки, чтобы не сделать что-то. Что именно? — Это будет сложно, — сказал Сорен. — Наша совместная работа. Ты это понимаешь? — Я... — Она замолчала и обдумала вопрос. — Думаю да. — Я священник. Это ты тоже понимаешь? — Нет. — Нет? — Конечно, я не понимаю, почему вы священник. — Слова, которые она сдерживала с момента их знакомства, наконец, вылетели. — Вам двадцать девять, и вы самый красивый мужчина на земле. Вы можете получить любую девушку в мире, которую захотите. Вы потрясающий и можете заниматься, чем захотите. Вы можете жениться и завести детей. Или заниматься безумным сексом с кем угодно и где угодно. А это чертов Уэйкфилд, Коннектикут. Пройдете две мили от этого места и попадете на край света. Здесь нет ничего для вас. Вы бесполезны для этого места. Вы можете править миром, если захотите, и мир, вероятно, не будет против. Я ненавижу следовать правилам, но я бы последовала за вами в ад и вынесла бы вас на спине, если бы пришлось. Понимаю ли я, почему вы священник? Нет, и сомневаюсь, что когда-либо пойму. Потому как если бы вы не были священником... — Если бы я не был священником, — повторил он. – Знаешь ли ты, что бы произошло, не будь я священником? — Ага, — ответила она. — Мы с вами могли... — Мы с тобой ничего бы не могли, — ответил он. — Если бы я не был священником, Элеонор, мы с тобой никогда бы не встретились. Если бы я не был священником, ты сейчас была бы в колонии для несовершеннолетних, потому что Отец Грегори не помог тебе так, как это сделал я. Если бы я не был священником, на твоем счету была бы уголовная судимость. Ты бы окончила школу в колонии, и вероятность поступления в колледж была бы равна нулю. Элеонор ощутила, как под ее ногами дрожит пол. Глаза наполнились слезами. — Сорен? — Когда мне было четырнадцать, я решил стать священником, — ответил он. — Как только принял решение, впервые в жизни я ощутил умиротворение в сердце. И не знаю, почему или откуда шло это спокойствие. Оно должно было меня пугать — жизнь в бедности, безбрачная и целомудренная жизнь, жизнь в послушании общине, которая могла отправить меня в любую точку мира. Но я знал, что была причина, по которой мне нужно стать священником. Я был в этом уверен. И эта уверенность поддерживала всю учебу в семинарии и путь сюда. И теперь я знаю, почему мне нужно было стать священником. Потому что Бог знал задолго до того, что мне нужно будет найти тебя и помочь тебе и помогать идти правильным путем. И я буду оберегать тебя, даже если это убьет меня.