— Посмотри на часы. Она закатила рукав. Было 00:07 ночи. Она пропустила последний день полива. — Черт, — выдохнула она и обхватила голову руками. — Я не хотел этого, Элеонор. Я никогда этого не хотел. Не так. Но, возможно, Библия была права в этом случае: розги пожалеешь — ребенка испортишь. Она посмотрела на него глазами полными слез. — Будете меня бить? — Не сегодня, — односложно ответил он. — В ночь, когда мы заключили с тобой небольшую сделку, я сказал тебе, что нет ничего, чего бы я не сделал ради твоей защиты. И я говорил серьезно. Поэтому ты должна простить меня за то, что я делаю это сейчас. — Делаете что? — Raro solus, nunquam duo, semper tres. — Сорен говорил так, словно цитировал что-то. — И что это значит? — Это старое иезуитское правило, которое в нас вбивали. Фигурально, конечно же. Оно значит «редко один, никогда двое, всегда трое». У иезуитов есть правила против того, что они называют особой дружбой. В семинарии мы общались группами по трое или больше. Считалось опасным находиться наедине с другим человеком, даже с другим священником. — Почему? Они думали, вы начнете заниматься безумный гейским сексом, как только останетесь наедине? — Да. — И вы занимались? — Нет. Хотя мне не раз предлагали. — Вот так удивили. — Но все же я считал это правило бессмысленным. Теперь я его понимаю. У нас с тобой особенная дружба. И она должна закончиться. — Закончиться? — Ее голос дрогнул на этом слове. — Я сказал, если ты будешь поливать эту палку каждый день в течение шести месяцев, то отвечу на твои вопросы. И ты не справилась с этой задачей. И не получишь свое вознаграждение. Я сказал, что ты должна навсегда подчиниться мне, и я дам тебе все. Ты ослушалась меня и отправилась к отцу, а сейчас страдаешь из-за последствий. В обозримом будущем Диана будет руководить твоими общественными работами. Эта наша особенная дружба будет прекращена до того дня, который я надеюсь, наступит, когда ты будешь готова к взрослым отношениям. И говоря взрослые, я не подразумеваю секс. Я говорю об отношениях между равными партнерами. — Вы о чем? Мы больше не можем быть друзьями? — К сожалению, да, именно об этом я и говорю. Безусловно, я все еще буду твоим священником. И если и когда тебе понадобится священник, я буду рядом, но только в этой роли. Иди, Элеонор. Будь нормальным подростком еще год или два. Иди и повзрослей. — Год или два? — Это прозвучало, как наихудший тюремный приговор. Больше никаких длинных разговоров в хорах? Больше никакой помощи с домашними заданиями? Больше никакого какао, когда она сражалась с заданиями по математике? — Я священник, а не твоя нянька. Элеонор просто смотрела на него. Даже в тусклом свете мелькавших фонарей она видела, каким жестким стал его взгляд. Его лицо было холодным и непроницаемым, как гранит. Вся любовь, вся забота и сострадание испарилось. — Вы бездушный ублюдок, — выпалила она, заставляя себя не плакать. — Вы знаете это, верно? — Да. И лучше если ты узнаешь об этом сейчас. «Роллс-Ройс» остановился в конце ее улицы, достаточно далеко, чтобы мать не увидела откуда она пришла, достаточно близко, чтобы она находилась на морозе одну или две минуты. Она хотела еще что-нибудь сказать ему, хотела просить изменить его решение, хотела сказать, как сильно его ненавидит. Но она просто открыла дверь. — Элеонор, — позвал Сорен, прежде чем она покинула машину. Она посмотрела на него и увидела тень тоски в его глазах. — Что? — Мне будет больнее, чем тебе. — Хорошо. Она оставила его одного в «Роллсе». Как можно тише она достала запасной ключ из-под коврика и открыла заднюю дверь. Элли закрыла ее за собой и замерла, когда услышала голос в темноте. — Хочу ли я знать, где ты была? — спросила мать. Элеонор медленно повернулась лицом к маме, которая включила свет на кухне. И снова Элеонор ослепили флуоресцентные лампы допроса. — Прости, мам. Я не думала, что так задержусь. Ее мать стояла в дверях в своем грязном белом халате и тапочках. Разочарование сжало ее губы в тонкую линию. — Это не ответ. Элеонор подбирала слова и решила рассказать правду, по крайней мере, половину правды. — Папа звонил. Сказал, что ему вынесли приговор. И это мог быть последний шанс его увидеть. — Ты поехала увидеться с отцом? Ох, Элли. — Да, мам. Прости. Я скучала по нему. Но это было глупо. Он не хотел меня видеть. Он хотел, чтобы я солгала ради него. Я сбежала и оставила у него пальто. — В это я могу поверить. Но тебе это не поможет. Она указала на шею Элеонор, где остался след от укуса Лаклана. Должно быть, у нее засос размером с Делавэр, судя по тому как сильно он кусал и целовал ее. Черт. — Мам, ничего не было. Клянусь, я не... — Мне все равно, — прервала мама и подняла руку. — Мне теперь все равно. Я сказала тебе в ту ночь, когда тебя арестовали, если ты снова вытворишь что-то подобное, с меня хватит. Я прихожу домой с работы, а тебя нет. Ни записки. Ничего. Я позвонила Джордану, тебя и там нет. В школу. В церковь. Ничего. — Я заблудилась в городе. Ушло много времени, чтобы добраться домой. — Я не знаю, зачем ты вернулась домой. Очевидно, ты здесь не можешь находиться. Не можешь, если сбегаешь к отцу, с которым я запретила тебе иметь какие-либо контакты. — Он сказал, что я могу не увидеть его несколько лет. — И это так плохо? — Я думала, да. Теперь понимаю... Я больше не хочу его видеть. Прости. Ничего не произошло... — Оставь это. Независимо от того, как сильно я забочусь, ты все равно уходишь и делаешь все, что хочешь, с кем хочешь. Значит, я перестану переживать. Я даже не буду тебя наказывать. Вот как сильно я сейчас переживаю. — Нет, мам, не будь такой. Пожалуйста, не надо... — Слезы хлынули из ее глаз. — Не отказывайся и ты от меня. — И я? Кто еще от тебя отказался? — Я сделала кое-что глупое, и теперь Отец Стернс не будет контролировать мои общественные работы. — Тогда он умен. Ты пробежалась по нему и его чувствам так же, как делаешь это с остальными, кто заботится о тебя и помогает. — Мам... — Элеонор шагнула вперед, но мама отступила назад. Мать смотрела ей прямо в глаза. — Когда ты была маленькой, ты всегда называла меня «мамочка». И ты улыбалась, когда говорила. Теперь «мам». И никогда не улыбаешься. — Пожалуйста... — Элеонор даже не знала, о чем она просила. — Иди в постель, — устало ответила мать. — Или нет. Делай все, что хочешь. Как и всегда. Мать повернулась к ней спиной и выключила свет, будто Элеонор не стояла посреди кухни. Она едва держалась на ногах от шока и горя, не зная, что делать. Она потеряла священника, отца и мать за одну ночь. Кто у нее остался? Кто-нибудь? Что-нибудь? В темноте она нашла дорогу в спальню и, не раздеваясь, легла под одеяло. Она подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза. — Ты там? — прошептала она Богу и ждала, надеялась, молилась, чтобы был кто-то, кто от нее не отказывался. Но Бог не отвечал.