— Я доверяю вам. — Ты влюблена в меня. Конечно, ты доверяешь мне. Надеюсь, я никогда не предам твоего доверия. Но не могу обещать, что этого не произойдет. И теперь, после этого всего, я могу быстро ответить на оставшиеся вопросы. Вопрос пятый — ты спрашиваешь, у чьих ног ты должна сидеть. Надеюсь, ответ — у моих. Вопрос четвертый — ты спросила, откуда у священника собственные ключи от наручников. Элеонор, я садист и ради сохранения рассудка должен периодически причинять кому-то боль. Это мощная потребность, и она становится безумной, если я отказываю себе слишком долго. В доме Кингсли ты видела, какие у него вечеринки, какие гости у него бывают. С восемнадцати лет у меня не было полового акта. По крайней мере, раз в месяц я порю кого-нибудь, иногда раз в неделю. Глаза Элеонор округлились от шока. — В ту ночь у Кингсли...? Сорен кивнул. — Женщина, которую ты видела со мной, она подруга Кингсли. Она натренированная мазохистка, которая получает удовольствие от принятия боли так же сильно, как и я, причиняя ее. Бондаж — часть сессий. Связанный человек беззащитен. Со связанным человеком я с меньшей вероятностью переступлю свои границы. Вопрос третий — ты спрашиваешь, почему мой друг поможет тебе. На этот вопрос может ответить только Кингсли, это все, что я могу сказать. Ответ на твой второй вопрос — какая третья причина, почему нахождение с тобой вызывает проблемы — о чем я и рассказал. Я садист и возбуждаюсь, только если сначала причиню тебе боль. Безусловно, я бы хотел, чтобы это было иначе. — Безусловно, — повторила она, даже не слыша себя. — Значит вы... вы не можете... — Элеонор, ты шутила о том, как мы ломаем стол во время секса. Я не ломаю мебель во время секса. Я ломаю людей. — Понимаю. — Что касается вопроса номер один — какая вторая причина, по которой я помогал тебе в ночь твоего ареста? Ответ на этот вопрос такой же, как и на двенадцатый вопрос. Потому что я влюблен в тебя и всегда буду. Вот и все. Вся моя грязная правда. Сорен замолчал, и Элеонор впустила его слова в комнату. Она знала, что он ждал, когда она заговорит, чтобы принять какое-то решение, сделать какое-то заявление. Он обнажил перед ней душу, изложил унижения и ужасы прошлого и признался, как они мучили его по сей день. Она не имела ни малейшего понятия, что сказать, чтобы утешить его, и не знала, могла ли она. Но сначала у нее был один вопрос. — Это все? Он прищурился на нее. — Рассказанного тебе недостаточно? — Нет, про садизм достаточно. Я боялась, что есть нечто действительно серьезное. — Твое определение серьезного отличатся от всего англоязычного мира. Она пожала плечами. — Не знаю. Думала серьезное — серьезное. Думала, вы были преступником в бегах или у вас терминальная стадия рака. Или хуже того, вы могли быть импотентом. То есть реальным импотентом. А, похоже, у вас просто другое представление о прелюдии. — Мое определение прелюдии обычно расценивается как насилие. — Очевидно, мы с вами читаем разные словари. — Кажется, ты не понимаешь всей серьезности ситуации. Я садист. Я не могу убежать от этого. Я как мой отец. — Как сильно вы вредите людям во время игры? Они отправляются в больницу после или что-то вроде того? — Однажды, будучи подростком, я потерял контроль. Все было по обоюдному согласию, но я пересек линию. С тех пор нет. В Риме у меня был наставник, который меня обучил, как причинять немыслимую боль без причинения вреда. В худшем случае у человека несколько недель будут сходить синяки. Синяки и рубцы. Мазохисты, с которыми я играю, хорошо обучены, как и я. Они доверяют мне и делают то, что я им велю. Они отдают свои жизни в мои руки, и я уважаю это доверие. — Ваш отец вредил людям против их воли. А вы так не поступаете, верно? — Никогда. Я причиняю боль только тем, кто ее хочет, кто насладится ею. — Значит, вы противоположность вашему отцу. Верно? — Все не так просто. — Если вы тыкаете членом в женщину, которая его хочет — это секс. Если вы тыкаете членом в женщину, которая того не хочет — это изнасилование. Акт тот же, но это совершенно разные вещи, верно? Если вы только поэтому сдерживаетесь со мной, то можете перестать прямо сейчас. — Элеонор, во мне давным-давно что-то внутри сломалось. Или, возможно, я уже был сломан. Но да, когда придет время нам заняться любовью, я должен буду причинить тебе боль. Руки Элеонор задрожали, когда слова «займемся любовью» снова сорвались с губ Сорена. Она перекатилась на стопы и отстранилась. Она встала перед ним. — Элеонор? Она стянула шорты и сняла футболку. Обнаженная и бесстыдная она стояла перед ним в лунном свете. — Тогда сделайте мне больно. Глава 22 Элеонор Сорен с благоговением в глазах смотрел на ее обнаженное тело. Тем не менее, он не сделал ни единой попытки к ней прикоснуться. Она взяла его правую ладонь и прижала к своему голому животу. Его рука переместилась на спину, и он притянул ее к себе на колени. Она оседлала его бедра, а его пальцы скользили по ее спине. Она откинула назад голову, пока он целовал ее шею, горло. Его зубы нашли сухожилие в месте встречи шеи и плеча. Он укусил резко, достаточно сильно, чтобы она ахнула, и он задрожал в ее руках. — Еще, — прошептала она. Мир вокруг нее поблек. Плоть и огонь стали черно-белыми. Музыка бренчала где-то на задворках разума. Без причины и по всем причинам ей хотелось смеяться. Сорен с легкостью поднял ее и отнес на кровать, бросив на простыни. Она лежала неподвижно, пока он расстегивал рубашку. Коленями он раздвинул ее бедра. Когда она подняла руки, чтобы прикоснуться к его обнаженной груди, он перехватил их и прижал у нее над головой. Он прижал ее всем своим весом, чтобы удержать на месте. Мышцы на ее предплечьях сокращались в агонии, и она вскрикнула от настоящей боли. — Вот так и будет, — прошептал Сорен ей на ухо. — Ты все еще хочешь этого? — Я хочу большего. — Она повернула голову и поцеловала его ключицу, где та встречалась с плечом. — Причините мне боль. Его пальцы скользили вниз по ее телу, растирая кожу. Прижав большие пальцы к выемкам на тазовых косточках, он резко нажал. Она гортанно закричала, ощущая агонию в ногах. Задыхаясь от боли, она посмотрела на Сорена. Сорен... ее Сорен, это он причинил ей эту боль. Чего она должна бояться? Ничего. Он отпустил ее бедра и впился в губы. Из-за глубокого дыхания ее губы пересохли как пустыня, и его поцелуй был морем, которое могло утолить ее жажду. Он обхватил ее за шею и одной рукой держал ее голову, словно отец держит младенца. — Я люблю вас. — Она поборола боль, страх, чтобы произнести эти слова. Он отпустил ее и навис сверху. В лунном свете она увидела, как он снял рубашку и позволил той упасть на пол. Никогда она не хотела кого-то так, как его, и знала, что не захочет. — Твои глаза меняют цвет, — сказал он, смотря на нее. — Я заметил это в день нашего знакомства. Зеленые в один момент, черные в другой. Никогда не видел ничего подобного. — Вы никогда не видели такую, как я. — Она улыбнулась ему. — Тебе никогда не снился сон, такой реальный, что даже после пробуждения ты все еще думала, что спишь? — Он взял ее за руки. — Один или два раза. — Я почувствовал это, как только увидел тебя, Малышка. Однажды ты мне приснилась. Думаю, ты мне до сих пор снишься. Элеонор поцеловала его ладонь. Он обхватил ее лицо. — Зови меня сэр, — приказал он. — Да, сэр. — Скажи, что ты принадлежишь мне. — Я принадлежу вам, сэр. — Скажи, что я единственный Отец, которому ты всегда будешь подчиняться. — Я буду подчиняться только вам, сэр. Они произносили слова, призыв и ответ, словно самые священные литургии. — Тебе нравится боль? — Сорен схватил ее за бедра. — Да, сэр. — Даже сейчас? Его невероятно сильные руки глубоко вонзились в ее кожу. Она выгнулась над простынями, ее тело затопила боль. Сорен накрыл ее рот рукой, и она закричала в нее. Как голые руки могли причинять столько боли? Как она могла хотеть еще? Потому что он был болью. Сорен и боль становились едиными в ее теле и разуме. Она могла никогда не насытиться ими. Наконец он отпустил ее, и она упала на простыни. Ладонью он провел по ее шее и опустился к грудям. Ее соски затвердели в ответ на его прикосновение. — Скажи мне остановиться. — Это приказ? — спросила она. — Нет.