– Исключительно для вас, уважаемый… Боюсь, без очков я показался бы вам не совсем приятным… – Вы один живете? – Да, получается, что один. Мама умерла осенью 41-го – стояла в очереди за хлебом, внезапно стало плохо с сердцем, спасти не смогли – да никто и не усердствовал. Новость сообщила соседка снизу Прасковья Семеновна. Она хорошая женщина, после похорон стала приходить, как-то поддерживать, разговаривать со мной… – С тех пор вы все время один? – недоумевал Алексей. – Нет, в период оккупации со мной жила женщина… Не удивляйтесь, Алексей, я точно такой же мужчина, как и вы, – с одним-единственным недостатком… Ее звали Татьяна, она была на восемь лет старше меня, ее дом в Криводанном переулке полностью сгорел, жила в подвале, мы познакомились в очереди за продуктами. Ребенок умер от тифа, муж пропал без вести в первые дни войны. Мы жили вместе. За Татьяной пришли полицейские весной 43-го, объявили, что ее включили в списки лиц, перемещаемых в Германию на работы, дали на сборы и прощание десять минут… С тех пор я ее не видел, она так и не вернулась. – Как вам удается жить одному? – В этом ничего сложного, поверьте… До войны я работал в местной типографии – автоматическая работа по укладке и упаковке продукции. При немцах тоже надо было что-то делать, дабы не загнуться от голода – знакомый помог устроиться в мастерскую похоронных принадлежностей, я обтягивал тканью гробы для немецких солдат и офицеров, выполнял мелкие портняжные работы… Надеюсь, это не повод обвинить меня в сотрудничестве с оккупационными властями? Сейчас я совершаю прогулки по местным организациям – школы, типография, механические мастерские, пытаюсь убедить работодателей, что еще не пришел в полную негодность. Государство поддерживает – я получаю ежемесячно 87 рублей. На поддержание штанов хватает. Но этого мало, я продолжаю искать работу, хочется быть полезным своей стране… – То есть вы запросто гуляете по городу? – Так же, как вы. Еще ни разу не промахнулся мимо собственного дома… Вы удивитесь, но я вижу. Вижу не так, как вы и все другие, это идет не от глаз – от мозга, носа, ушей, это трудно объяснить тому, кто никогда подобного не испытывал. Это на грани интуиции, особого чутья, особого восприятия. Когда я держу в руках деньги, я знаю, какие это купюры. Говоря с человеком, я понимаю, какие эмоции у него на лице. Я чувствую, будет ли дождь, могу предсказать похолодание. Знаю, где лежат мои вещи, легко в них ориентируюсь. Ненавижу беспорядок вокруг себя. Прекрасно развита память: социальная, пространственная, обонятельная, тактильная… Немцы в годы оккупации мной совсем не интересовались, хотя должны были ликвидировать, как неполноценного. Однако этого не случилось. Пару раз вызывали в полицию, некий господин Остапчук проводил со мной беседы, интересовался, как я живу. Признаться, возникала мысль, что сейчас расстреляют. Но бог милостив, как говорят несознательные верующие. А ведь раньше я был пионером, комсомольцем – по возрасту уже выбыл, но комсомольский билет по-прежнему храню. И от немцев прятал его под половицей… – Вы неплохо начитаны… – Да, я посещаю библиотеку, беру книги на дом – к вашему сведению, свой шрифт Луи Брайль изобрел более 120 лет назад – а если быть точнее, в 1824 году. Мальчику было 15 лет, воспалились глаза после инцидента в мастерской отца, и он потерял зрение, после чего изобрел свой собственный шрифт… Вы осветили меня фонарем – я не видел свет, но я его ощутил. Ваше лицо сейчас обращено ко мне, вы курите, сбрасывая пепел постукиванием указательного пальца, свободной рукой опираетесь на перила, которые у вас довольно хлипкие. У вас был трудный день, вы эмоционально перегружены, вы выпили – но не пьяны, очень устали, хотите спать. Вас что-то беспокоит – за неимением других определений, я бы назвал это совестью… – Да, вы правы, Виктор, я устал. – Алексей щелчком выбросил окурок. – С вашего позволения пойду спать. – Спокойной ночи, Алексей… Его оплетало что-то липкое, гадкое, почти мистическое. Оснований для беспокойства было больше, чем достаточно. Он запер балкон, задернул штору, завалился спать в одежде, сунув под подушку пистолет… Жизнь в отделе уголовного розыска протекала размеренно, неторопливо. Павел Чумаков закопался в папки с уголовными делами. Иногда он показывал нос, обводил отрешенным взглядом присутствующих и вновь погружался в мир убийств и грабежей. Олег Дьяченко спал, уронив голову на стол. Пространство кабинета насыщалось сивушными ароматами. У него хватило мужества проснуться и дойти до работы – где он снова и отключился. Петр Антонович Конышев перетирал зубами мундштук папиросы, что-то писал, время от времени отрывался от писанины, с укором смотрел на Дьяченко. Только сейчас Алексей обнаружил фотографию на столе Конышева: женщина с улыбчивым лицом, двое детишек, на верхнем плане сам Петр Антонович: лицо непривычно ясное, одухотворенное. Фото явно довоенное. Конышев словно стеснялся его – отворачивал от других, сам старался не смотреть, тем не менее всегда держал под рукой. Алексей просматривал заключение криминалиста по вчерашним трупам на заводе ЖБИ. В принципе, ничего интересного, все и так понятно. Он с досадой отбросил листы, вынул пачку папирос. – Опочки, спящий красавец, – обнаружил Стас Вишневский, входя в комнату. Подобрался к Дьяченко, потянул носом. – Устал человек… Эх, завидую людям, у которых жизнь состоит из одних удовольствий. Будить не пробовали? – Поцеловать надо, иначе не проснется, – проворчал Конышев и устремил задумчивый взгляд на начальника отдела. – Спокойный ты какой-то, Алексей Макарович. Это вы с ним вчера, что ли?.. – Посидели в заведении, – подтвердил Алексей. – Проблемы у Дьяченко, решать их надо. – Он посмотрел на часы, хлопнул в ладоши. – Так, быстро все выходим из спячки, рабочий день пришел! Товарищ старший лейтенант, вас это тоже касается! Дьяченко очнулся, устремил на начальника воспаленный взор, захлопал глазами. Физиономия была мятая, до синевы бледная. – Вот черт… Прошу прощения, сморило… – Он судорожно пошарил по карманам, вынул мятую пачку. – Виноват, командир. Хрень вчера со мной случилась… Евгения сказала, что ты меня в дрын пьяного приволок, да уж, стыдоба… Слушай, ты за меня вчера в кабаке рассчитался? Я отдам, ты не волнуйся… – Он снова начал шарить по карманам. – Ладно, забудь, – нахмурился Алексей. – Что было, то прошло, но больше так не делай. А о том, чего не было, лучше не вспоминать… Такое ощущение, что гвоздь из стула вылез, хотелось ерзать, а лучше провалиться сквозь землю. «Забудь, – твердил про себя капитан. – Этого не было. Кто докажет обратное? Евгения не дура, не станет хвастаться перед мужем. А слухи поползут – можно изобразить праведное негодование и списать на происки недоброжелателей». Он перехватил удивленный взгляд Конышева. Похоже, Петр Антонович что-то заподозрил – вот же старый лис! Только этого не хватало! Он сделал сосредоточенное лицо, стал перекладывать бумаги. Дьяченко ничего не заподозрил, широко зевнул, вынул из кармана пару смятых банкнот с изображением Ленина, пересчитал, помялся и стал запихивать обратно. Вошли Гундарь с Куртымовым. – Здравия желаю всем, – проворчал Гундарь, озирая собравшихся. – Вот почему я не перевариваю Агнессу Львовну, кто бы объяснил? – пожаловался он. – Что за баба вообще такая? Мимо не пройдешь – обязательно что-то скажет: то заигрывает, то издевается… А мы чего скалимся? – уставился он на Чумакова. – Ничего, – Павел пожал плечами. – Представилось, как ты ее не перевариваешь… Не обижайся, Егор, воображение разгулялось. Оперативники лениво похихикали. – Да ну вас, – отмахнулся Гундарь, направляясь к своему столу. – Неласков ты с бабами, Егорка, – заметил Конышев. – Бывшая жена научила жестокости, – буркнул Гундарь и не стал развивать тему. – Есть, что доложить, товарищи оперативники? – спросил Алексей. – Вечером с Куртымовым съездили на хлебозавод, поговорили с людьми, – сказал Конышев. – Директор Ильинский почти сутки не выходил с завода и не приближался к своему служебному «Опелю». Водителя отпустил – у того скончался отец, и все интересующее нас время занимался подготовкой к похоронам, раздвоиться не мог. На проходной объяснили ситуацию – они не могли проворонить исчезновение машины, поскольку у проходной ее не было. Она стояла в стороне, у жилого дома, за будкой подстанции, и сторожа на проходной ее не видели. В остальные дни она всегда находится на стоянке у заводских ворот. – Почему же в этот день не стояла? – Это тоже объяснили. Когда водитель в последний раз подвозил директора, стоянка была занята – прибыла колонна хлебовозов из соседнего района. Начальник вышел у шлагбаума, пошел на завод, а водитель отогнал машину к жилым строениям и пошел по своим делам. – То есть все виноваты, и никто не виноват, – задумчиво пробормотал Алексей. – Виноватые будут, найдем, – отмахнулся Конышев. – Уж кого-кого, а виноватых у нас всегда находят быстро. – Снова замкнутый круг, – пробормотал Дьяченко, усердно окуривая комнату. – Ага, – согласился Чумаков. – Кстати, идеальная форма тупика. – Егор, вы вчера с Куртымовым и Петровым ездили в Барышево, – обратился Алексей к Гундарю. – Что по зэкам удалось выяснить? – Там уже целый город построили, – ухмыльнулся Гундарь. – Со всей области свозят неблагонадежных, подозрительных и конкретных врагов. – Егорка даже пару знакомых встретил, – усмехнулся Куртымов и быстро поправился: – По эту, разумеется, сторону колючки. – Да, мы вместе с этими товарищами в Особом отделе служили под Гродно, – развил тему Гундарь. – Они и ввели нас в курс дела. Охрана – до батальона внутренних войск. Там же – казармы, столовая, клуб, магазин – в Уваров военные почти не выезжают, в городе своя гарнизонная рота. Там все смешалось – «бытовики», политические, урки-отрицалово. Последних с Урала привезли полгода назад аж двумя эшелонами. Зона считается «красной», актив лютует, блатным не развернуться – их просто давят, не дают жить по понятиям, работать заставляют, понимаешь… Трудятся все – у зоны несколько строительных объектов. По соседству лагерь с военнопленными, их порядка трехсот человек. Немцы мирные, не строптивые, ждут не дождутся, когда их на родину начнут депортировать… – А вот этого не дождутся, – вставил Куртымов. – Поскольку хорошие работники – исполнительные и организованные. Какой же начальник предприятия просто так отдаст такое сокровище? – Ближе к Уварову – колония-поселение, где живут расконвоированные. Многие работают в городе, добираются до него своим ходом. Поселение небольшое, человек тридцать. Побегов не было – зачем, если им и так вольготно? Отбудут остаток срока – и по домам. А если амнистия – то еще лучше. Режим мягкий, контроль слабый. Формально они обязаны прибывать к определенному часу, но на многое охрана закрывает глаза – особенно если ее подмазать. И женщины бывают, и выпивка. Все удовольствия – по договоренности с начальством. Обходится без ЧП. Если ЧП – драка с поножовщиной или открытое неповиновение – тогда им кранты, никто из зоны больше не выйдет, они прекрасно это понимают. Данная публика считается не опасной. – За что отбывают? – Кто как. Бытовые преступления, общеуголовные. У кого-то наказание еще с войны тянется. Вроде осознали, отсидели, искупили, а закон есть закон – обязаны до конца отбыть. – То есть теоретически возможно, что эти люди причастны к нашей банде? Оперативники молчали, не решаясь высказаться категорично. – Ну, не знаем, товарищ капитан… – как-то во множественном числе, словно выражая коллегиальное мнение, сказал Куртымов. – Только теоретически… на уровне мозгового центра, так сказать. Ведь каждая акция – это усердно подготовительная работа. Ее не могут делать люди, которые днем работают, ночами сидят в колонии, а свободны урывками, и всегда на виду… – Согласен, – кивнул Алексей, – звучит фантастично. Но режим в колонии, говорите, очень мягкий… – Вот, полюбуйтесь, – сменил тему Пашка Чумаков – он наконец нашел в стопке уголовных дел то, что искал. Народ неохотно потянулся к его столу. Фотография была старая, архивная – фигурант с тех пор вряд ли помолодел. Вытянутая снулая физиономия, волосы редкие, череп угловато-обтекаемый, глаза смотрели воровато, хитро, словно этот тип во время съемки прикидывал, что бы стырить у фотографа. – Гляньте, какой орел, – любовался на фото Чумаков, – грудь колесом, волевой подбородок… – Их вроде два, – засомневался Алексей. – Два волевых подбородка, – засмеялся Пашка. – Что за крендель? – протянул Конышев. – Хотя постой-ка, он у нас однажды проходил… – Вот только не прошел, – хмыкнул Чумаков. – Доказательств не собрали – хотя чего их было собирать? Не разменивались на всякую шваль – по большим фигурам работали… Пропал он в последнее время из поля зрения, подзабыли про «его высочество»… Сивый это, – пояснил Чумаков. – Погоняло у него такое. – Какая оригинальная погремуха – Сивый… – пробормотал Черкасов. – Так фамилия у него – Меринов, – хохотнул Пашка. – Сам бог велел. Да он в натуре сивый – жухлый, бацильный, седина в волосах, хотя самому едва за тридцатник. Трудное у них житье – у блатного населения. – А, помню, – почесал затылок Конышев. – Он же байданщиком был – вокзальным вором. Между делом домушничал, по майданам бегал… – Конышев смутился, косо глянул на начальника. – Это у них на фене – в поездах воровать. «А мы, можно подумать, не знаем», – подумал Алексей. – Точно, ты же челюсть ему вправлял, – вспомнил Дьяченко. – Их трое было в банде квартирных воров: один отвлекал, другой орудовал, третий относил подальше украденное. Разделение труда, так сказать. Сивый был носителем, верно? Вину не доказали, отпустили, но по зубам ты ему душевно съездил – хотя не наш это, конечно, метод… – Но без зубов ему действительно лучше, – уверил Чумаков. – Ну, да, их трое было – Сивый, Бурун и Косарь. Первый сейчас у дяди на поруках, второй на лимане… – Мужики, вы бы по-русски выражались, – поморщился Алексей. – А мы по какому? – удивился Пашка. – По английски, что ли? Закрыли Буруна – поехал по этапу за 101-й километр. Долго ему лес валить – к квартирной краже еще и убийство пристегнули, в нагрузку, так сказать. Косарь скрывается от милиции, давненько мы не видели его открытую честную физиономию. Сивый пропал на несколько месяцев, а сейчас вроде опять возник в городе, на вокзале промышляет, как и раньше – мне информатор по секрету сообщил. Сивый, в принципе, всего лишь вор, крупных грехов на себя не берет – не потому, что гуманист, а кишка тонка… – И к чему этот долгий заезд? – перебил Черкасов. – Мало ли воришек на бану промышляет, за всеми не уследишь. Это участковых работа и линейного отдела на транспорте. – Да в том-то и дело, – Чумаков как-то заговорщицки понизил голос. – Сивый похвастался моему человечку, будто знает людей, совершивших налет на ресторан на Советской. Мол, очень серьезные люди, никому о них говорить нельзя… Ходил вокруг да около, ни одного имени не назвал – у информатора возникло мнение, что Сивый преувеличивает. Всех исполнителей он, конечно, не знает, но малую толику ему сорока на хвосте принесла. А поскольку мы склоняемся к мнению, что все акции совершает одна и та же банда… – Чумаков выразительно замолчал. – Да ну, – засомневался Конышев. – Кто Сивый, и кто наши бандиты! Это же разные полюса преступного мира.