– Вы знали убитого? – Алексей проследил за взглядом Иннокентия. Тот округлившимися глазами смотрел в дверной проем. – Что вы сказали? – Он дернулся, заморгал. – Да, конечно, его все знают… Это наш сторож Лукьянов Валентин Петрович… Ему сейчас каждую ночь приходится работать, потому что Савельев, его сменщик, в больнице лежит с аппендицитом… А что с ним такое, скажите? – Тоже приболел, – криминалист Варшавский оттер его плечом и отвел Алексея в сторону. – Боюсь, ничего утешительного, Алексей Макарович. Смерть наступила часов шесть назад – плюс-минус час. То есть примерно в четыре утра. Самое сонное время, свидетелей вы вряд ли сыщете… Стреляли с небольшого расстояния, два-три метра. Пистолет с глушителем. Пулю из стены мы вытащили – «ТТ». Девяносто процентов, что это та же банда. Не уважают они тебя, Алексей Макарович, – нескладно пошутил криминалист. – Не успел получить назначение, и уже вторая акция, м-да. Извини… – Замок на входной двери вроде целый, – подметил Алексей. – Мы осмотрели решетки по всему зданию, – сообщил выросший за спиной Куртымов. – Все целое. – То есть взлома не было, – продолжал Алексей. – Сторож сам впустил своего убийцу… или убийц. – Определенно так, – согласился Варшавский. – Выходит, сторож знал его, впустил, нарушив тем самым инструкцию. Объект, конечно, не режимный, но все же. В глазах убитого нет страха – он мог знать убийц… – А мог не знать, – подбросил новую версию Конышев. – Если убийца вел себя естественно. «А есть еще и третий вариант, – подумал, но не сказал вслух Алексей, – при котором сторож был просто обязан открыть. Кому он должен подчиниться в подобной ситуации? Работнику милиции, государственной безопасности, другому представителю власти…» – Командир, действительно сперли картину, – сообщил из проема Гундарь. – Приличная такая, ее из рамы вырезали… В выставочном зале Алексей не задержался. Там было уютно, картины висели на стенах – большие, маленькие: натюрморты, пейзажи, портреты. Красивые вазы на полу, бронзовые подсвечники, платья барышень на манекенах – чинная непривычная атмосфера. Диссонировала с интерьером массивная фигурная рама, из которой, собственно, и вырезали полотно. Алексей подошел и вытянул шею. Вырезали грубо, в спешке, оставляя заусенцы – нож, которым это делали, был плохо заточен. В искусстве он был откровенно не силен. Признавал его решительную роль в формировании мировоззрения советского человека и все же относился с известной степенью пренебрежения. – Какие варвары, право слово… – дышал в затылок Шабалин. – Вы посмотрите, как они резали… Разве так можно? – Мы можем поговорить, Григорий Иванович? – Капитан резко повернулся. Пустую раму уже осматривал Варшавский, щурился, что-то нюхал. Кошкин открывал потертый чемоданчик, где имелось все необходимое для снятия отпечатков пальцев. Паренек приободрился, ожил – здесь хотя бы трупов не было. – Да, конечно, – встрепенулся Шабалин. – Пойдемте в мой кабинет, это на втором этаже… Наверху было тихо, ковровые дорожки заглушали звуки шагов. Коридор, пара служебных помещений, галерея с видом на холл. Кабинет директора был маленький, изобиловал книжными шкафами, свернутыми рулонами, стопками бумаг. – Садитесь, прошу вас… – Директор судорожно сметал со стула бумаги. У него еще дрожали руки. – Хотите чаю… простите, не помню, как вас по батюшке? – Макарович. Алексей Макарович. Нет, спасибо, не надо. Как такое могло случиться, Григорий Иванович? – Да не знаю я, абсолютно не знаю… – Шабалин нервно вышагивал по комнате. – Мы виноваты, это наша вина… Мы готовы всем коллективом нести ответственность… Но я все равно не понимаю, как такое могло произойти… – А что непонятного? – удивился Алексей. – Кражи из музеев – общемировая практика, и ваш музей ничем не лучше. Все когда-то случается впервые. Эта картина действительно ценная? – Вы даже не представляете, насколько… – Директор возбужденно задышал. – Последние годы своей насыщенной жизни Василий Дмитриевич прожил в тульской усадьбе Борок. Он никуда практически не выезжал, человеку было больше восьмидесяти лет, он просто устал. Там он писал этюды, небольшие полотна, там же он и создал незадолго до смерти своей знаменитое «Лето в усадьбе Борок». Картина перекликается с его шедеврами «Золотая осень» и «Ока летом» – но она несет свой собственный колорит, свое очарование. Ведь художник, когда ее создавал, уже предчувствовал окончание жизненного пути; вся его работа пронизана пронзительной грустью. Он запечатлел на картине пасмурный день… – У вас есть репродукция? – Да, конечно… – Шабалин стащил со стеллажа иллюстрированный атлас, стал его бегло листать. – Вот, пожалуйста. К сожалению, она черно-белая и не может в полной мере передать настроение… В гробу капитан видал это настроение! Он чувствовал раздражение и злость. Товарищ Варшавский, безусловно, прав. Над ним издеваются и водят за нос! Картина действительно была неплоха – густой хвойный лес, кусочек пруда, кувшинки, усадьба с колоннадой в разрывах между лесными массивами. Небо затянуто тучами, по тропинке к пруду спускается дама в светлом платье. Шляпка на голове, в руке закрытый зонтик (как тогда говорили – «парасолька»). Дождя еще нет, но очень скоро будет. Женщину что-то беспокоит: художник тонко запечатлел ее эмоциональное состояние, словно фотограф, выхвативший нечто важное для него… – Кому могла понадобиться картина? Разве ее можно продать или вывезти за границу? – Вы не понимаете, – качал головой Шабалин. – Если очень захотеть, с картиной можно сделать все. Воры могут избавиться от нее за небольшие деньги, не догадываясь о ее реальной стоимости. Даже в наше время есть подпольные коллекционеры, нажившие себе состояния преступным путем… Многим из них не чуждо искусство, уж поверьте. Внешне это обычные советские граждане с прозрачными доходами, но под этой маской скрываются дельцы и барыги… Да, за границу ее вывезти сложно, но я и не думаю, что кто-то собирается это делать! Найдите картину, умоляю вас, Алексей Макарович… – Мы сделаем все возможное, – уверил Алексей. – Теперь давайте по порядку. Что можете сказать о стороже? С кем он общался? В котором часу заступил на смену? – О Валентине Петровиче – только хорошее… – зачастил директор. – И не потому, что он… ну, сами понимаете, – Шабалин смутился. – Он сам по себе человек порядочный и ответственный. Фронтовик, вернулся из армии летом 45-го, жил один… кажется, в Капустином переулке. Семьи нет, в войну всех разбросало. Да, Валентин Петрович может позволить себе выпить, но никогда этого не делал в рабочее время, а с тех пор, как заболел сменщик, вовсе отказался от пагубной привычки. Ему обещали заплатить за сверхурочную работу… Мы ни разу не замечали, чтобы он халатно относился к своим обязанностям… Работа у него простая и понятная: музей закрывается в семь вечера – он уже должен находиться на посту. У него есть ружье… – Вот как? – удивился Алексей. – Ружья на месте преступления не обнаружено… Впрочем, это не удивляет. Продолжайте, Григорий Иванович. – Обязанности простые – никого не впускать. Если что-то происходит, немедленно звонить: мне, в дежурную часть милиции. Ни в коем случае не спать. В экстренных случаях применять оружие. А уж Валентин Петрович прекрасно знает, как его применять! Каждые два часа он должен обходить здание, проверять сохранность замков, решеток на окнах, следить, заперт ли люк на чердак. В восемь утра приходят сотрудники, и сторож может уйти. Музей работает каждый день… впрочем, для посетителей – пять дней в неделю, но сотрудники здесь всегда – от открытия до закрытия… – Много посетителей сюда приходит? – Ну, это не пивная… – Директор позволил себе небрежную усмешку. – Это там не протолкнуться… Никто не подсчитывал, но, думаю, человек пятнадцать в день, что, в общем-то, неплохо. Если группы организованные, мы предоставляем экскурсовода. Если человек один, но у него есть вопросы, наши люди всегда с готовностью на них ответят. Билет стоит 40 копеек, это недорого, уверяю вас. Вы можете приобрести его сразу на входе, за стойкой. «В шаге от комнаты, где убили сторожа», – подумал Алексей. – Сколько человек работает в музее? – Два сторожа, четыре сотрудника – последних вы уже видели… Это Маша Полевая, Вадим Циммерман, Кеша Гаврилов… Есть еще Зинаида Кирилловна Шумейко – она когда-то работала искусствоведом в Смоленском краеведческом музее, но ей уже семьдесят лет, у Зинаиды Кирилловны прогрессирующая язва желудка, и мы стараемся привлекать ее к работе как можно реже – только если сама захочет. Она давно на пенсии. – Ваши сотрудники были на фронте? – Что вы, нет, конечно. – Шабалин снисходительно улыбнулся. – Мягкотелая интеллигенция, как ее называют… А я считаю, что каждый должен приносить пользу именно на своем месте. Без них я, извините, как без рук. Вадим окончил перед войной историко-археологический факультет Московского университета, специализировался на искусстве XIX века – особенно на творчестве передвижников. У него астма, какая, простите, армия? Немцев пугать своими припадками? У Иннокентия – артрит коленных суставов, причем уже много лет. Он быстро ходит, делает вид, что все нипочем, а потом сидит часами, загибается от боли, глотает противовоспалительные препараты… Ужасно, – передернул плечами Шабалин. – Боюсь представить, что будет с этим парнем через пять лет. Ему придется на костылях ковылять… До войны товарищ Гаврилов был сотрудником Брянского краеведческого музея, потерял под бомбежкой родителей, вместе с музеем эвакуировался на восток. Я встретил его в декабре 43‐го, когда приехал сюда, и мы начали по крохам восстанавливать местное культурное наследие… – Есть еще женщина, – напомнил Алексей. – Да, безусловно, – согласился Шабалин. – Машенька Полевая – моя единственная уцелевшая родственница – родная племянница. Хотя знаете… – замялся Шабалин, – мы стараемся не афишировать наше родство. Она мне как дочь, я несу за Машеньку персональную ответственность. Она замечательный добрый человек, ее отец – профессор на кафедре истории – погиб во время артналета на Москву в октябре 41-го. До 43-го года мы жили в столице. Сначала занимались эвакуацией Третьяковской галереи. Экспонаты шли тремя очередями – в Новосибирск, в город Молотов, потом опять в Новосибирск. Тяжелейшая работа, ведь каждую картину надо накатать на вал, заключить в металлическую оболочку, запаять, уложить в ящики с хорошей изоляцией… Мы сопровождали почти все эшелоны, работали в новосибирских хранилищах в здании недостроенного Оперного театра. Это адский труд – поддерживать произведения искусства в надлежащем состоянии… В сентябре 44-го, после постановления Совнаркома, стали вывозить все ценности обратно, но это уже без нас – мы с Машей уехали на Смоленщину восстанавливать местную культурную жизнь, так сказать… – Все понятно, Григорий Иванович. Вы не заметили вчера ничего подозрительного? Может, появлялись странные посетители? – Да нет же, ничего необычного. – Директор недоуменно развел руками. – Заурядный рабочий день. С Машей пытался заигрывать один посетитель – военный, с погонами, кажется, капитана, – Шабалин улыбнулся. – Но Маша не поддалась, она у нас девушка серьезная и ответственная, ничего подобного в рабочее время не допускает. И в другое время тоже, – зачем-то добавил Шабалин. – Я могу поговорить с сотрудниками? – Конечно, почему же нет? Сегодня музей, к сожалению, закрыт… по понятной причине, и им не нужно отвлекаться на посетителей. Черкасов задумчиво разглядывал пустую раму в выставочном зале. Люди его группы давно разошлись. Петрова он отправил к сторожу – осмотреть жилплощадь и расспросить соседей. Конышев опрашивал сотрудников и заполнял протокол. Остальные прочесывали окрестные здания, беседовали с жильцами – те могли под утро что-то видеть или слышать. Санитары унесли тело. Отчитался криминалист: на раме нет отпечатков пальцев – вообще никаких. И было бы странно, появись они там. Вырезали картину перочинным ножом – лезвие могло быть острым, но структура полотна такова, что крошится под нажимом и топорщится бахромой. – Знаете, я вас не сразу узнала, – прозвучал за спиной виноватый голос, – такая нервотрепка, в голове все смешалось, я просто не смотрела на лица… Он повернулся. Девушка стояла с понурым видом и тоже смотрела на пустую раму. У нее было грустное и усталое лицо. – Мы встречаемся с вами второй раз, и опять при каких-то кошмарных обстоятельствах… В прошлый раз я страшно перепугалась: меня толкнул какой-то вокзальный невежда, я уронила сверток с ценными набросками, а вы так смело бросились за ним под колеса локомотива… – Но успел же? – Алексей улыбнулся, протянул руку. – Вы Маша? – Да, я Маша. – Она отозвалась на рукопожатие, ее ладошка была сухой и мягкой. – Извините, что убежала в тот раз, даже не представилась. Потом стыдно было… – Принимается. И что, в вашем свертке были очень ценные наброски? – Да, я ездила в Смоленский музей – Григорий Иванович выписал двухдневную командировку. Нашему музею передали эстампы, этюды и наброски – все относится ко второй половине XIX века. В основном это незнакомые широкой публике мастера – Шаганов, Верещеев, Крейзер… Двое – разорившиеся дворяне, третий – обедневший помещик. Но все равно это же наша история, наша культура, мы обязаны ее знать и помнить, тем более что Верещеев – хороший портретист, остальным удавались пейзажи… А похищенную картину мы хотели оформлять на реставрацию, – Маша вздохнула, она продолжала гипнотизировать раму. – Полотно до 44-го года хранилось в плохих условиях, стали появляться кракелюры… Вы знаете, что такое кракелюры? – Объясните – буду знать. – Это трещинки в слое краски или лака. Бывают такие, что увидишь только через лупу, а бывают крупные, сетчатые, покрывают все полотно. Их удаляют специалисты в реставрационных мастерских. Но надо много денег, все непросто, не то сейчас время… – Пусть будут, – улыбнулся Алексей. – Эти трещины придают дух старины. – Да какая там старина, – отмахнулась девушка. – Картина написана двадцать лет назад, она просто разрушается. А сейчас она вообще непонятно где… Это ужасно, – выдохнула Маша. – Человека убили из-за одной картины… Что происходит в мире, Алексей? Еще вчера я видела живого Валентина Петровича, он пришел на работу, шутил – мол, сейчас пирожок съем и до утра спать завалюсь. Он любил так балагурить, но мы ни разу его спящим не ловили. – Вы живете в Уварове? – Да, на Конармейской улице. Здание барачного типа с отдельными квартирами – оно на балансе райкома. Товарищ Нестеренко оказывает содействие Григорию Ивановичу. Он очень хороший и глубоко несчастный человек, потерял всю семью, осталась только я. – И теперь он вас никуда не отпускает от себя? Девушка покраснела. – Ну, отчего же… Вот в Смоленск ездила… – Скажите, Маша, почему музей так плохо охранялся? – Я не знаю, – она пожала плечами. – Это не входит в мои обязанности. У нас очень скудный бюджет, возможно, в этом причина. Несколько минут они прогуливались по залу. Картины не отличались разнообразием – в основном пейзажи, сельские домики, крестьянский быт. Видное место занимало крупное полотно, написанное решительными мазками: яркое небо, сочные краски, счастливые и одухотворенные люди на фоне гигантского трактора строем записываются в колхоз. Фрагмент телятника с радостными физиономиями телят, транспарант на фасаде: «Получай, страна родная, наш колхозный урожай!» Не сказать, что картина бездарная, но плакатностью отдавала за версту. Того требовала партия – разбавлять депрессивные буржуазные творения вещами новыми и передовыми. – Это наш местный художник, – пряча усмешку, объясняла Маша. – Товарищ Малоземов, бывший глава отдела культпросвета при районном совете народных депутатов. Сейчас он уже на пенсии… – Такое ощущение, что она хотела добавить «слава богу», но побоялась. Послышалось глухое покашливание. В проеме мялся Вадим Циммерман и посматривал на них, не решаясь подойти. Возможно, и не хотел – просто обозначил свое присутствие. Он поглядывал на Машу, не очень ласково – на капитана милиции, смутно догадываясь, что их разговоры не ограничиваются происшествием в музее. Алексею стало смешно. Представить их вместе – Машу и Вадима – было как-то странно. Маша нахмурилась – Вадим испарился. Или сделал вид, что испарился.