что? — спросил он Жозефину.Та картинно закатила глаза и вздохнула:— Ну а я-то почем знаю? По всему видно, зелья она какие-то хлебала. У нас, актрис, это повсеместно.— И варила сама? — Иван пошурудел в выдвижном ящике и достал оттуда медную спиртовку с закопченной алхимической колбой.— Я-то почем знаю?Глаза Жозефины закатились уже на такую недосягаемую высоту, что я опасалась, как бы не выпали от натуги.— Сама, — решил Ванечка, осторожно понюхав колбу. — Ну что, Гелюшка, могу сказать с большой долей вероятности, что была наша покойница неплохим зельеваром. А это наличие магических способностей подразумевает.Я сначала высморкалась, прежде чем ответить, и стерла со щек слезы рукавом, который пока был почти сухим.— Значит, теперь понятно, почему он…Я запнулась, посмотрев на Жозефину. Нечего мне перед посторонними людьми служебные разговоры разговаривать.Поэтому, кивнув Ивану Ивановичу и пошевелив солидно бровями, я повернулась к выходу.Жозефина проводила нас на улицу. Ей все не хотелось с нами расставаться, она косилась на Зорина, болтала всякие общие глупости, зазывала на представление.— Спасибо, — поблагодарила я девушку. — Ты нам очень помогла сегодня.Та хихикнула:— А ты, Евангелина Романовна, действительно сыскарем стала!Я не возражала, слегка покраснев от удовольствия.Когда Жозефина наконец ушла, семьдесят пять раз обернувшись напоследок, Зорин взял меня под руку:— Веди в булочную.— Подожди. Меня мутит до сих пор. Да как ты вообще о еде думать можешь, когда мы только что на месте убийства побывали?— Ну тогда просто пройдемся, — решил Зорин. — Воздухом подышим.И он повел меня к скамеечке, стоящей в тени деревьев.Воздух был свеж, конечно, относительно — относительно каких-нибудь отхожих мест при работных казармах. Жара никуда не делась, солнце все так же жарило, и я прямо чувствовала, как покрываюсь оранжевыми веснушками.— Что тебе понятно стало? — спросил Зорин, устраиваясь на скамеечке по правую руку от меня.— Смотри, — я развернулась к собеседнику вполоборота. — У нас два трупа в абсолютно разном состоянии. Покойная «Жихарева» не была опустошена в отличие от Бричкиной. И теперь нам стало понятно почему.Ивану понятно не было, он приподнял брови, побуждая меня продолжить.— Ну нам же Уваров говорил, что это похоже на кормление. Вот все и сложилось. Анна Штольц магом не была, поэтому ее и не… сожрали.Зорин хмыкнул с уважением, и я бы получила удовольствие от признания коллеги, если бы в этот момент меня не тошнило бы под лавку.Рвало желчью, спазмы сдавливали желудок ритмично, будто под музыку. Когда я подумала, что вот она, смерть моя, уже близко, мне на шею полилось что-то холодное. Оказывается, пока я страдала, Ванечка успел куда-то сбегать за водой и теперь поливал меня, не заботясь о сохранности мундира.— Достаточно. — Я села, откинувшись на изогнутую спинку. — Пить дай.Зубы клацнули о край железной кружки.— Еще!— От этого «еще» тебя опять выворачивать начнет. — Чародей положил мне на живот большую ладонь. — Не пищи! Я лечить буду.Магии я не видела, но пахло скошенной травой и молоком. Я закрыла глаза, ощущая спокойствие, разливающееся от живота по всему телу.Мы просидели в тенечке еще с полчаса, ни о чем не разговаривая, и все это время Зорин не забирал от меня ладони. Наконец он выпрямился, тряхнул головой и поднялся со скамейки:— Теперь тебе, Гелюшка, поесть чего-нибудь надо. Да и мне силы восстановить не помешает.Силы мы восстанавливали основательно, еще и с собой восстановителей прихватили, завернув в вощеную бумагу. Поэтому продолжили чаепитие и булкопоедание в приказе, расстелив на моем столе скатерку из Лялиных запасов. Шеф выслушал наш с Зориным отчет без особого интереса и сразу велел позвать младших служащих, наводить в кабинете порядок. В тазу уже не постукивало, а хлюпало талой водой, как и в коробе у двери, видимо, ледяное лечение подошло к концу. Пока младшие чины возились с перестановками и уборкой, Семен Аристархович решил переждать суету в приемной. Ольга Петровна уступила ему свой стол, сама отправившись руководить работниками. Шеф пролистывал какие-то бумаги, сидя практически напротив, а у меня кусок в горло не лез.— Аппетит у вас хороший, как я погляжу, — подлил масла в огонь Крестовский.Я с усилием проглотила ставшую невкусной выпечку, но ответить едкой остротой не успела.— Пойду я, пожалуй, — Зорин поднялся из-за стола с расслабленной сытой улыбкой. — Мне какое-нибудь поручение найдется?— Отправляйся, Иван Иванович, в государево хранилище, да отдай неклюдский баронский пояс. Да расписку у них взять не забудь, да проследи, чтоб на хранение его определили со всеми полагающимися предосторожностями.— Будет сделано.Зорин ушел, и в приемной повисла тишина, немного разбавленная торжественным выносом ненужного уже короба. Ляля уверенно командовала двумя работниками, эту громаду из кабинета выносившими, покрикивала на них:— Левей! Правей! Заворачивай! Вниз несите. Да поосторожней там.Видимо, за мужчин она младших служащих не держала, ибо обходилась без картавостей и хихиканий.Я проводила процессию преувеличенно заинтересованным взглядом, отвела глаза и встретилась этими самыми глазами с начальством. За целую минуту молчания я успела отчаянно покраснеть, побелеть, покрыться испариной и по второму кругу залиться румянцем. Рыжие вообще забавно краснеют, кожа у нас тонкая, поэтому выглядим мы в момент душевного напряжения, как свекольный суп до того, как в него опустят сметану. Не очень, в общем, выглядим. А шеф все продолжал на меня смотреть — со спокойной полуулыбкой, неизвестно что выражавшей и оттого нервировавшей меня невероятно.— Позвольте полюбопытствовать, — наконец протянул он, отчего у меня под ложечкой томно засосало. — Зачем вы носите очки? Зрение у вас прекрасное, стеклышки… вполне обычные у вас стеклышки, не удивлюсь, если оконные…Я пожала плечами, попыталась углубиться в работу, даже ткнула наудачу в пару самописных клавиш, однако шеф ждал ответа.— Для солидности, — пискнула я наконец.Крестовский покачал головой:— Солидность внешнего вида вас, Попович, не волнует. Вы умеете другими способами уважения добиться.Я хмыкнула. Воспринимать его слова как похвалу или как очередной упрек?— А ведь я вас недооценивал. Когда Эльдар живописал обстоятельства ареста Весника, мне казалось, что он преувеличивает для создания комического эффекта. Кто учил вас стрелять?— Маменька, — пролепетала я, испытывая неуместное раскаяние. — Мы с ней вдвоем жили… должны были уметь защититься.— А маменьку кто?— Ну, знамо дело, ее родитель, — отвечала я обстоятельно. — Маменька у меня из старинной фамилии, они оружейники уже века два, почитай. Вундермахер. Может, слыхали?— Ваша маменька гнум? — Крестовский удивился. — А вы, значит, наполовину… Нет, это невозможно.— Так она мне не родная, моя-то родами померла, а отец женился снова.— На гнуме?— На женщине гнумской расы! — Я очень не любила, когда к моей маменьке кто-то пытался неуважение проявить. — Это берендийскими законами не запрещено!Семен Аристархович теперь смотрел на меня, как мальчишка на ярмарочную диковинку — с радостным предвкушением.— Потом папенька… ну… помер, нам одним выживать пришлось. Маменька сказала, что замуж больше не пойдет, хотя сватались к ней всякие, мы же зажиточные довольно по орюпинским-то меркам, и подарила мне первый револьвер.— Сколько вам было?— Десять, как раз на именины был подарочек.— Ну, боевым-то искусствам вас точно не мачеха учила.— Вы спрашиваете или утверждаете?— Я видел, как вы деретесь, — улыбнулся Крестовский. — Узнаваемый стиль.— Циркач был один, Ямота-сан, басурманин яматайский. Тоже поначалу свататься хотел. Говорил, сад из камней на вашем дворе возведу, буду медитировать и смысл жизни познавать. Но матушка его быстро… кхм… перенаправила. Я уже вымахала тогда в росте, лет тринадцать мне было, но и хлипкая была, как кисель. Больше года сэнсэй со мной занимался, потом уехал на родину, у него там, оказывается, все это время жена была…— Понятно. А почему вы сыску решили свою жизнь посвятить?— Так у меня сызмальства получалось все находить, или там покражу какую раскрыть, или… А потом я как-то в газете вычитала об указе его величества про равные права для мужчин и женщин. А маменька сказала, что раз талантами господь наградил, их использовать на благо нужно, и дала денег на курсы, которые в Вольске открылись. Нас там хорошо обучали, курсистов то есть. У нас учитель был — Савва Кузьмич Миронов — титанического ума человечище. Он про все нам подробно обсказывал — и как слежку правильно вести, и как от «хвоста» отрываться, ежели «пасут», и как наряд нужный для дела подобрать, чтоб личность твою не распознали. Мы даже с ним на почти настоящее дело ходили, притон питейный разгонять. — Я говорила быстро и увлеченно. — Вот уж потешились! Правда, потом, перед самым выпуском, арестовывать нашего Миронова пришли. Оказалось, что никакой он не секунд-майор в отставке, а беглый.Я погрустнела. Савву Кузьмича мне было жалко.— Каторжанин? — переспросил Крестовский с недоверием.— Да нет, просто беглый актер, он от кредиторов у нас скрывался. А натура у него была широкая, артистическая, вот и решил на курсах подработать, легенду себе сочинил, бумаги нарисовал, какие потребовалось. Когда все открылось, нас, курсистов, сам губернатор просил скандал из этого дела не раздувать. Мы посоветовались с парнями и решили, что никому рассказывать про сей конфуз не будем. Нам всем начать работу хотелось, а не сызнова курсы посещать. Нам на остаток времени поставили настоящего секунд-майора, человека от сыска далекого, зато въедливого очень. Он больше половины наших на выпускном экзамене зарубил, потому что законы спрашивал добуквенно, а мало кто успел их за это время так подробно изучить.— Только вы?— У меня память такая. Ежели на что-то внимательно посмотрю, действительно внимательно, то до последней закорючки потом смогу воспроизвести.— Понятно. А вы полны сюрпризов, Попович. Ну хотя бы я раскрыл истоки вашей нелепой страсти к переодеваниям.Я обиделась. Вот ведь супостат, я ему тут про жизнь свою душу выворачиваю, а он «нелепая страсть»! Сами вы, ваше высокородие, нелепая страсть. Моя… нелепая…Я тряхнула головой, мысли пошли в совсем уж ненужном направлении.Крестовский моего состояния не понял.— Я тоже занимался джиу-джитсу, — сообщил он с тем самым мальчишеским предвкушением. — Через пару дней мы с вами, Попович, сможем устроить небольшое состязание.— Чего? — охнула я.— Ну я же вам уже говорил!Когда? Когда он мне об этом говорил? Когда физическими расправами угрожал? Так он тогда тренировочный бой имел в виду, а не порку в людном месте мочеными розгами? А Гелечка-то себе уже напридумывала всякого, и даже не совсем приличного иногда.— Не думаю, что вас впечатлят мои навыки.— То же самое я могу сказать о своих, — широко улыбнулось начальство. — Что ж, думаю, в кабинете уже проветрилось, можно возвращаться к работе.Крестовский пошел к себе, на пороге обернулся, еще раз внимательно меня оглядев. Видимо, прикидывал, какой подсечкой меня через несколько дней на ковер отправит.Глава шестаяВ коей четверг никак не хочет заканчиваться, а пятница ничего, кроме неприятностей, не приноситКогда о каком деле сумневаешься, то не говори того за подлинную правду, но или весьма умоляй, или объяви за сумнителъно, дабы после, когда инако окажется, тебе не причтено было в вину…Семен явился на встречу заранее, — зная, как его покровитель сверхпунктуален, он не хотел омрачить общение даже полуминутным опозданием. Каждый раз они встречались в разных местах, назначенных Юлием Францевичем, и от статского советника требовалось лишь неукоснительно придерживаться переданных запиской или тайным письмом инструкций. Покровитель Семена Аристарховича вращался в таких высоких кругах, можно сказать высочайших, что ему приходилось лавировать меж массою правительственных группировок, опасаясь шпионов как его величества, так и иных царедворцев. Юлий Францевич Брют выходил из ситуаций с блеском, умудряясь не попасть в зависимость ни от одной из заинтересованных сторон и являясь вот уже второй десяток лет бессменным главным чиновником империи, единственным и неповторимым канцлером берендийского престола.В этот вечер, а точнее — ночь, ибо десятый час уже минул, встреча планировалась в нумерах с игривым названием «Сад наслаждений», где велась бойкая торговля продажной любовью и прочими легальными и полулегальными радостями жизни. Чтоб попасть в «сад», требовалось пройти первый этаж с эркерным фасадом, нависающим над столичным бульваром. Здесь торговали зрелищами вполне пристойными, здесь располагался известный в Мокошь-граде фильмотеатр.Семен поднялся по устланным ковром ступеням, миновал украшенное афишами фильмов фойе, кивнул ливрейному лакею, несшему службу у неприметной двери в конце неприметного коридора.— Что изволите, ваше превосходительство?— Посетить заседание клуба садоводов, — ответил Семен Аристархович условной фразой.Лакей постучал в дверь четырежды, с разными интервалами между ударами, и поклонился, принимая предложенную мзду.За дверью Семена ждал еще один служитель, который повел статского советника длинным узким коридором. Чародей по привычке отмечал остаточные следы волшебства. Вот здесь, за розовой дверью, пользовались приворотным зельем, за вот этой, с золочеными лилиями, использовали заклинания подчинения, а тут — просто воскуряли какую-то гадость, к чародейству отношения не имеющую, но в столице строжайше запрещенную. Служитель остановился перед дверью, неряшливо покрытой слоем пурпурной краски, будто кто-то хотел сделать ее как можно менее интересной. Однако от взгляда Семена Аристарховича не укрылась дорожка защитных рун, нанесенных через всю деревянную поверхность.— Прошу.К дверной ручке служитель не прикоснулся, и Семен, сделав пасс, деактивирующий чужое волшебство, сам открыл дверь и вошел в нумер. Пахло пудрой, духами, шампанским, застоялым сигарным дымом. Обстановка радовала глаз обилием расцветок и текстур. Здесь были шелковые шпалеры — ядовито-желтые с алыми бутонами роз, атласные золотые драпри на окнах, плюшевая обивка диванов оттенка бычьей крови и ониксово-черный ковер на полу. Человек, который обставлял это помещение, явно не дружил с головой либо с хорошим вкусом. Хотя вкус свой он, кажется, пытался подчеркнуть, — межоконный простенок украшал портрет наимоднейшего аглицкого поэта Чарльза Гордона. Семен повесил шляпу на вешалку, обнаруженную в углу, оставил трость в подставке и сел на диван. До назначенного времени у него было восемь минут. Размышлять, о чем с ним хотел беседовать канцлер, смысла не имело. В общении с покровителем Крестовский придерживался политики честности и недомолвок. Честности — поскольку у Юлия Францевича имелись возможности проверить каждое слово статского советника, а недомолвок — поскольку излишняя откровенность могла повредить не только ему, Семену, но и людям, за судьбу которых он нес ответственность. Канцлер — вовсе не благочинный старец, коего из себя изображает перед широкой публикой, а жестокий и расчетливый интриган. И на покровительство его можно рассчитывать только до тех пор, пока приносишь ему ощутимую пользу и пока он полностью уверен в твоей преданности.Крестовский посмотрел на циферблат напольных часов, стоящих в углу, и поднялся с места. Одновременно с этим раскрылась дверь и в нумер вошел Брют. Канцлер был не стар — приближаясь к шестидесяти годам, он сохранил прекрасную физическую форму. В его каштановых волосах блестели седые пряди, из-под кустистых бровей смотрели хищные желтовато-карие тигриные глаза. Одет он был неброско — в темно-серый костюм и мягкую шляпу на тон темнее.Семен поклонился:— Ваше высокопревосходительство.— Ах, оставь, Семен, мы сегодня без чинов. — Брют бросил шляпу на вешалку, обвел помещение цепким взглядом, раздул ноздри длинного изогнутого носа. — В экую клоаку нас с тобой сегодня занесло.Крестовский скупо улыбнулся.— Кстати… — Канцлер уселся на диван, закинул ногу на ногу и кивнул собеседнику, приглашая и его присесть. — Нумер оплачен до утра, как и знойная андалузская куртизанка, к этому нумеру приписанная. Так что, если возникнет желание…Семен, все так же улыбаясь, покачал головой.— А вот это зря, — укорил его канцлер. — Молодость один раз дается, и пролетает в мгновение ока. И ежели не тратить ее на барышень и винопитие, в старости останется только сожалеть об упущенных наслаждениях.Брют вздохнул, как бы демонстрируя свои личные сожаления.— Ну-с, мой юный друг, поведайте старику о своих новостях.— Что именно интересует ваше высокопревосходительство? — осторожно спросил Крестовский, презрев предложение покровителя общаться без чинов. — Пока я подтвердил свои догадки касательно причастности известного нам лица к делу о паучьих убийствах. Полный отчет будет предоставлен в тайную канцелярию к концу следующей недели. Неклюдский пояс отправлен в государево хранилище…— К черту пояс! — прервал его собеседник. — Про барышню твою расскажи. Ходят слухи, что Петухов тебе суфражистку в приказ подсунул! Да еще и простушку-немагичку!Семен Аристархович приподнял брови:— Однако я не ожидал, что наши внутренние…— Брось! Петухов еще с червеня всем направо и налево рассказывал, какую свинью подсунул надменным чардеям. Так что она? Хороша ваша хрюшка?— Господин обер-полицмейстер и о ее… гм… мировоззрении был осведомлен?— Да нет, только про то, что барышня. И очень этим фактом потешался. Про остальное мне потом уж доложили. Не тяните, молодой человек. Она хороша?Канцлер, как обычно, поминутно менял обращение, переходя с «ты» на «вы», и нисколько этим не озабочивался.— Толковая, — ответил Крестовский искренне. — Умна, логично мыслит, учится на лету, сыскным талантом не обделена.Брют поморщился:— Да что там до ее талантов… Уродина?— Да нет, вполне… — Семен чуточку запнулся, поняв, что слово «хорошенькая» из его уст может быть истолковано превратно, — обычной внешности.— Роман с кем-то закрутила?— Эльдар Давидович Мамаев, мой непосредственный подчиненный, будет просить ее руки в субботу на приеме у обер-полицмейстера.— А вот это славно, — сказал Юлий Францевич и поднялся с места. — А то я, знаешь ли, грешным делом подумал, что новая барышня в приказе тебя примется окучивать. Суфражистка свободных взглядов, да еще и умна, против такого, думал я, старик, моему Семушке не устоять. А она, вишь, решила на нижестоящую должность разменяться. Молодец девчонка, хвалю.Семен тоже поднялся с места, ибо сидеть в присутствии старшего, по возрасту либо по званию, было неприлично. Разговор его немало озадачил, его цели он не понимал.— Рыжая еще, — продолжал канцлер, снимая с вешалки свою шляпу. — А ваша страсть к рыжим, Семен Аристархович, всем известна. Кстати, андалузка эта, которую я тебе до утра оплатил, тоже рыжая, говорят, и манер самых что ни на есть приличных. Я специально такую заказывал и велел приодеть ее поскромнее.— Ваше высокопревосходительство, — остановил Крестовский уже выходящего за дверь канцлера. — Прошу извинить мое скудоумие, но не могли бы вы мне пояснить…— А чего пояснять, Семушка. — Брют открыл дверь и вышел в коридор. — Планы у меня на твой счет большие, ты же мне, старику-бобылю, заместо сына, не хочу, чтоб ты на курсисточек разменивался. Так вот и стараюсь по-стариковски тебя развлечь да на путь истинный направить. Не благодари… А вот, кстати, и наш экзотический цветок.По коридору к ним навстречу шла рыжая девица в премилой шляпке и бледно-зеленом платье, украшенном лентами. В первую очередь Семен подумал, что у здешних обитательниц странное представление о скромности нарядов, а во вторую похолодел, потому как по коридору «Сада наслаждений» несмело ступала Евангелина Романовна Попович, чиновник восьмого класса. Крестовский умел думать быстро. Прежде чем Геля успела открыть рот, он сдернул с нее очки и ухватил девушку за плечо.— Я передумал, Юлий Францевич. Негоже от таких подарков отказываться.Канцлер умильно хихикнул и махнул рукой.Пока Брют шел по коридору, Семен не отпускал Гелиного плеча, а когда канцлер повернулся уже у самого выхода, чтоб полюбоваться на обращение с его подарком, наклонился к девушке:— Не пищите, Попович, это надо для дела.Он проговорил эти слова едва слышным шепотом, глядя в испуганные зеленые глаза, а потом с чувством ее поцеловал.Геля не издала ни звука, слегка обмякнув, Семен, не желая оборачиваться и проверять, смотрит ли все еще на них Брют, затолкал ее в нумер, не прерывая поцелуя.В четверг после обеда, неожиданно долгого и сытного, я усиленно боролась с дремой, служа на благо Отечества, и даже помыслить не могла, что уже через несколько часов окажусь в столичном… кхм… лупанарии с собственным начальством и в самой что ни на есть пикантной ситуации. Однако обо всем по порядку.Я колотила по клавишам послушного теперь самописца, шеф тихонько сидел в кабинете. Ляля пробежала к нему с каким-то хозяйственным вопросом, чтоб сразу умчаться. Зорин все не возвращался, впрочем, как и Мамаев. Старания мои в овладении скорописью, как мне казалось, принесли некий результат — я уже могла почти не смотреть на клавиши, позволив рукам самостоятельно решать, подушечку какого пальца в каждом случае задействовать. Вечером меня ждало театральное представление, и я немного поразмышляла, какое из двух нарядных платьев мне надеть. Варианта было всего два: шелковое черное с довольно смелым вырезом, которое я сочла для сегодняшнего случая излишне нарядным, мысленно отложив его на субботу — меня, конечно, на прием к обер-полицмейстеру еще никто официально не пригласил, но, зная шефа, можно было предсказать, что повеление я получу минуты за полторы до приема, — и мятно-зеленое, которое матушка величала «барышня в поиске». Ко второму платью полагалась шляпка, моя любимая, между прочим, и я уже предвкушала, как выпущу локоны из-под отделочных кружев. Рыжим зеленое вообще-то к лицу, особенно если с оттенком глаз гармонирует. Мне даже стало немножко жалко эдакую красоту тратить на Мамаева.— Я домой телефонировала, — сообщила входящая в приемную Ляля, — с аппарата, который у нас на первом этаже установлен. Велела мне платье для вечернего выхода подвезти.— Перфектно! Значит, у меня переоденемся.— А еще возьмем дядюшкину коляску. Она ему все равно без надобности, а мы с удобством до места доберемся.Все складывалось наилучшим образом. События сегодняшнего дня, страшные, грустные, а иногда и просто противные, отодвинулись куда-то на периферию сознания, настроение сначала вошло в норму, а после и вовсе улучшилось. Через