Крестовский поднялся с моей постели: — Пока Попович будет здесь прихорашиваться, вы, орлы, за мной! Видно, Бесник себя орлом не считал, потому что за мужчинами не последовал. — Не берегут они тебя, — проговорил задумчиво, когда за чардеями закрылась дверь. — А чего меня беречь? Чай, не сахарная. Но ты бы тоже вышел, мне одеться надобно. — Конечно, — с готовностью ответил неклюд и сел на постель. — Я вот что думаю, чавэ… Это же кто-то из своих тебя по головушке приложил. — С чего такие мысли? — Ну смотри, с каретного двора никто не выходил, но и на дворе не оставался. Значит, этот кто-то в присутствии скрылся. — Там дверь есть? — Есть, а от нее по лесенке сразу на другой этаж подняться можно. — Не обязательно кто-то из наших, — покачала я головой. — Там и из разбойного приказа люди у нас были, и просто с улицы кто-то мог зайти, а потом через нижнюю приемную убежать. — Нет! В приемной дневальный дежурит, мимо не проскочишь. Ваши это. Ну или правда разбойные. Я поняла, что владельца коляски мне хочется обнаружить очень и очень. — Ты говорил, запах там особый учуял? — Поганый. Ну вроде как гаджо. — Что? — Слово было мне незнакомо. — Ну, изгой, проклятый. У нас бывает, когда неклюда изгоняют за проступок, за серьезный проступок, за преступление. — И что, они сразу после изгнания пахнуть начинают? — Да. — Бесник пожал плечами. — Навроде как душа заживо гниет. — А ты таких вот… гаджо в Мокошь-граде не встречал? — Нет. Они обычно людей избегают, им отшельничать приходится. В комнату вошла давешняя тетушка в переднике, несла она мою одежду — коричневое гимназическое платье с юбкой плиссе, ботинки, дамскую мелочовку, которую нам обществом предписано под одежду поддевать. — Пойду я? — пружинно поднялся Бесник. — Я же вчера специально так подгадал, чтоб под вечер в присутствие явиться да тебя до дома проводить. — Ты только ухаживать за мной не удумай! — строго проговорила я. — Ничего у нас не сладится. Я — суфражистка! — А пахнешь, как барышня, — сверкнул глазами неклюд, — лавандой и персиком. Так и быть, ухаживать не буду, но присматривать ты мне не запретишь. — А толку? Я — сыскарь, сама как-нибудь со своей охраной справлюсь. — Уже не справилась, чавэ. Свидимся еще. И Бесник ушел. Тетушка была так любезна, что даже помогла мне одеться. Я с удовольствием отметила, что одежда чистая и отглаженная, и от всей души поблагодарила служительницу. Один провожатый только что меня покинул, и я решила добыть себе другого, тем паче что сборище претендентов проходило в соседней комнате. Я пригладила волосы, подхватила с постели протоколы, которые мне придется переписывать, и решительно пошла к Крестовскому. У приоткрытой двери задержалась, прислушалась — потому что прислушиваться в сыскном деле положено, хотя обществом и порицается. Говорил шеф: — Это единственный вариант как-то загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно. Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала. — Потерять сейчас Попович мы себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а… Опять забормотал Мамаев. — Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь, навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея… Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула. — Я готова, — сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери открывать. — Так мы пойдем? — Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. — Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь, поспишь. — Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. — В голосе Зорина была начальственная строгость. — Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно. — И это настолько важная работа, что без меня никак, — закончила я. Мы попрощались с Крестовским и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта, лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом предложении с пяток наберется! Я подняла глаза на попутчиков. Чардеи делали вид, что ничего не знают, ничего не понимают и каракуль моих отродясь не читывали. Врали. Мамаев велел кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в пространстве. Зорин охотно ответил: — Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей. Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен… — Я сейчас не о Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же быстро исчезнуть? — Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи. — Дмитрий Уваров? И его в том списке не было? — Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной. Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала. Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы — неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей. — Это что? — После обязательных приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку. Ляля оглянулась по сторонам. — Не говори только никому, — и сняла очки. Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего. — До вечера пройти должно, а сейчас… Ляля всхлипнула и водрузила очки на место. — Ты наколдовала что-то? — Не с моими талантами, — грустно сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос. Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали лиловые, под цвет платья, лилии. — Твой дар — внешность изменять? — Немножко. Эх, если б я была мужчиной… — А что, между женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру, аглицкая. — Бывают. Единицы и не в каждом поколении. «Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!» — А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. — Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься. — Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется. Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув… Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила: — Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить? — Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.