— Ну-ну. Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но мысль не озвучила. В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными. Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел. — Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце? О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив: — Мамаев тебе уже кольцо подарил? — Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность. — Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать? — Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я. — Я в этом не уверена. — Точно. — Он на тебя по-особенному смотрит. — Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры… — Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу. Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное. — А где у нас самописец починить можно? — спросила я на тему нейтральную. — Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности. Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла. Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен. — Добрый вечер, — поздоровалась я. — Ночь уже скоро, — ответствовал гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла? Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила: — Помоги, мил-человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает. На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой. — Баш на баш, коллежский асессор. — Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования. — У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал. Я степенно кивнула. — Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень… — Ну, — подогнала я докладчика. — Только вот оформлением акциз мне велено заняться. — Так и я в поборах не сильна. — Глаз у тебя вострый, — с отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю. — А ты сможешь? — Мастерство не пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь. Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам. — Углядела? — спросил гнум с раздражением. — Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь. Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода. — Любопытствуешь? — Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне. — Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки. — Это еще почему? — Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла. А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало. Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала. — Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть… Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять! Что это нам дает? Да почти ничего. Гнум кашлянул, привлекая мое внимание: — Принимай работу. Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно! — Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы. Я не чинилась: — Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить. — А надо по какому? — По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают? Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками. — Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить. Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами: — Баш на баш? — У тебя есть что мне предложить? — Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал. Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается. — Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра. — Для кого? — Для эстляндского неклюдского барона. — Чародейскую печать? — В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно! — А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.