– Не считая того, что смешно считать, будто командиру необходимо всего лишь быть по крови монголом, я администратор этой провинции. Я не могу просто уехать. Или вы предпочитаете, чтобы механизм работы вашего поместья и всей этой провинции остановился со скрежетом в руках некомпетентных и продажных людей? Несомненно, это привлечет к вам внимание Великого Хана. Не говоря уже о еще одном поражении, так как, конечно, вашим воинам не на чем будет скакать в бой, не будет зерна для их семей… – Хватит! – оборвал его Чаган. – Ван Баосян, сын этого дома! Ты готов позволить брату выступить в поход одному, пока ты будешь считать налоги в своей конторе, как трусливый пес-манцзи? Хотя этот генерал-неудачник и кастрированное животное, он, по крайней мере, сражается, как мужчина! А ты готов отказаться от своих самых главных обязанностей? – Он стоял, тяжело дыша. – Ты меня разочаровал. Баосян презрительно скривил губы: – А когда я вас не разочаровывал? На мгновение Эсэню показалось, что Чаган сейчас ударит Баосяна. Затем он взял себя в руки и крикнул так громко, что услышали слуги в коридоре за дверью: – Вызвать сына генерал-губернатора Болуда! Вскоре вошел Алтан, все еще в доспехах. Его лицо повеселело, когда он увидел царящую в комнате напряженность. – Мое почтение глубокоуважаемому Великому князю Хэнань. Чаган кисло смотрел на него: – Алтан, сын Болуд-Тэмура. Ваш отец, генерал-губернатор Шаньси, давно объединился с нами против этих мятежников, сражающихся с империей Юань. – Это правда, достопочтенный Князь. – Учитывая наши недавние потери, я прошу у вашего отца одну тысячу воинов, способных сражаться в легкой кавалерии, со своими конями и оружием. Я позабочусь о том, чтобы при дворе Великого Хана ему воздали должное за его заслуги, когда мы победим мятежников в наступающем сезоне. Алтан склонил голову: – Вы получите воинов. – Моя семья благодарит вас. Я понимаю, что ваш отец не нуждается в новых сокровищах, но мне доставит удовольствие вознаградить вас лично за службу в доказательство нашего расположения. Я дарю вам земли из моего собственного владения. Я отдаю все земли и личные хозяйства, лежащие между Аньяном и северной рекой, в полное ваше распоряжение. – Все знали, что эти земли были частью владений, обеспечивающих резиденцию Баосяна. Лицо Алтана выразило удивление и удовлетворение: – Великий князь Хэнань очень щедр. – Можете идти. – Голос Чагана стал мрачным. – Вы все. Эсэнь, Алтан и Баосян ушли в угрюмом молчании. Эсэнь уже наполовину спустился по лестнице резиденции отца и только потом заметил, что рядом с ним уже нет Алтана и Баосяна. Оглянувшись, он увидел, что Баосян с отвращением смотрит на руку Алтана, лежащую на его локте. Он сделал движение, как будто хотел ее сбросить, но Алтан с усмешкой приложил силу, чтобы ее удержать. – Кузен Баобао, позволь мне поблагодарить тебя за этот царский подарок. – Он насмешливо подчеркнул детское прозвище кузена на языке хань. И продолжал с удовольствием: – Но как странно думать, что ты предпочел отдать свои земли, но не выполнить долг мужчины. Тебе, может быть, даже придется продать книги, чтобы заплатить слугам! Я думал, подобная перспектива поможет преодолеть твое нежелание, но вижу, что ошибся. Значит, это правда, что ты забыл, как натягивать тетиву лука? Или твоя мать никогда не учила тебя должным образом, она была слишком занята тем, что служила шлюхой варвара-манцзи… Другой на его месте за такое оскорбление полез бы в драку. Даже Эсэнь, мать которого не оскорбили, открыл было рот, чтобы дать отпор. Но Баосян просто выдернул свою руку, окинул Алтана и Эсэня ненавидящим взглядом и, широко шагая, пошел прочь. Эсэнь выждал несколько дней – достаточно, чтобы страсти остыли, – а потом отправился на поиски брата. Резиденция Баосяна в дальнем крыле дворца одновременно служила канцелярией администрации провинции. Длинная очередь крестьян ждала снаружи, когда кто-нибудь выслушает их разнообразные жалобы. Внутри мелкие чиновники, почти все из касты сэму[23], с болтающимися у поясов медными и серебряными печатями, деловито сновали туда-сюда по мощеным дворам дворца. Слуги направили его в дальний павильон. Это было помещение, идеально соответствующее вкусу брата, то есть совсем не подходящее Эсеню. На стенах висели пейзажи, некоторые из них написал сам брат. Письменный стол гнулся под тяжестью массы сохнущих образцов каллиграфии, часть их была сделана монгольским письмом, а остальные – излишне усложненными местными иероглифами, которые Эсэнь так и не потрудился выучить. Его брат сидел в центре комнаты вместе с парой монгольских купцов. Стол между ними был усеян остатками плодотворной беседы: чашками, шелухой семечек, крошками. Они говорили на мягком языке побережья, которого Эсэнь не понимал. Увидев его, они вежливо прервали разговор. – Наше почтение, господин Эсэнь, – сказали они на ханьском языке. Поклонились, встали и ушли, извинившись. Эсэнь смотрел им вслед. – Зачем ты тратишь время на купцов? – спросил он по-монгольски. – Наверняка один из твоих чиновников может поторговаться с ними вместо тебя. Баосян приподнял густые прямые брови. Тонкая кожа у него под глазами посинела, будто его били. Хотя в студии было тепло, он носил многослойные одежды: под богатой верхней одеждой сливового цвета виднелся металлический блеск другой ткани. Такой цвет придавал его лицу искусственную теплоту. – И поэтому ты ничего не знаешь о своих сторонниках, кроме того, что они приходят на твой зов. Ты все еще думаешь, что семья Чжан занимается всего лишь контрабандой соли? Их генерал оказался очень способным. Только недавно он отнял у анархистов большой участок фермерских угодий. Поэтому сейчас семейство Чжан контролирует не только торговлю солью и шелком, каналы и морские пути, но и все большую часть торговли зерном – и все это по поручению империи Великой Юань. – Он обвел рукой красивую мебель в комнате, покрытую желтым лаком. – Даже стул, на котором ты сидишь, брат, из Янчжоу. Любую силу, обладающую таким огромным размахом, надо принимать во внимание. И особенно если они на нашей стороне. Эсэнь пожал плечами: – В Шаньси есть зерно, в Корё[24] – соль. И, по общему мнению, Чжан Шичэн – совершенно бесполезный бездельник, который проводит свои дни, поедая хлеб и сахар, а ночи – с проститутками Янчжоу. – Ну, это правда. И это имело бы значение, если бы он принимал решения. Но я слышал, что мадам Чжан – это сила, с которой надо считаться. – Женщина! – покачал головой Эсэнь; это показалось ему забавным. Слуги убрали стол и принесли еду. Несмотря на наказание, назначенное Великим князем Хэнань, пока не было никаких признаков, что оно повлияло на жизнь Баосяна. Суп из пресноводной рыбы, приправленный грибами и ветчиной, пшеничные булочки и салат из проса с курицей; столько овощных салатов, что Эсэнь и сосчитать их не смог; розово-красные полоски копченого ягненка, приготовленного по рецепту Восточной Хэнань. Эсэнь пальцами взял кусочек раньше, чем тарелку успели поставить на стол. Брат рассмеялся не очень добрым смехом: – Никто не сражается с тобой за право поесть, ты, чревоугодник. Баосян всегда ел палочками, подхватывая кусочки изящным, широким взмахом руки, напоминающим полет влюбленных ласточек. Во время трапезы, рассматривая рисунки на стенах, Эсень сказал: – Брат, если бы ты тратил на тренировку боя на мечах половину того времени, которое ты тратишь на книги и каллиграфию, ты стал бы вполне умелым бойцом. Почему ты упорно ведешь эту войну с нашим отцом? Разве ты не можешь просто попытаться положиться на него в том, в чем он разбирается? В ответ он получил сердитый взгляд: – Ты имеешь в виду то, в чем ты сам разбираешься? Если бы ты когда-нибудь потрудился выучить иероглифы, ты бы знал, что в книгах есть полезные вещи. – Он не нарочно выступает против тебя! Как только ты выкажешь ему достаточно уважения и проявишь добрую волю, он с тобой помирится. – Неужели? – Да! – Тогда ты еще больший глупец, если так думаешь. Никакое количество тренировок, как бы я ни старался, не поднимает меня до твоего уровня, мой дорогой идеальный брат. В глазах нашего отца я всегда буду неудачником. Но, как ни странно, несмотря на то что я «трусливый манцзи», я все же предпочитаю терпеть поражение на своих собственных условиях. – Брат… – Ты знаешь, что это правда, – прошипел Баосян. – Единственное, что я мог бы сделать, чтобы стать меньше похожим на такого сына, какого ему хочется, – это завести себе красивого любовника и сообщить всему дворцу, что он каждую ночь спит со мной. Эсэнь поморщился. Хотя среди манцзи это и не было чем-то неслыханным, для репутации монгола не могло быть ничего хуже. Он смущенно сказал: – В твоем возрасте большинство мужчин уже женаты… – Тебе что, вода в мозги попала? Мужчины интересуют меня, несомненно, меньше, чем тебя, ведь ты проводишь в обществе этих твоих воинов, которые обожают героев, много месяцев. В обществе мужчин, которых ты лично обучал и формировал по своим стандартам. Тебе стоит только попросить, и они охотно пойдут на унижение ради тебя. – Тон Баосяна был жестоким. – Или тебе даже не пришлось бы просить? А, у тебя до сих пор нет сыновей. Неужели ты был так занят битвами, что твои жены забыли, как ты выглядишь? О да, тот твой генерал действительно очень красив. Ты уверен, что любишь его только как соратника? Никогда я не видел, чтобы ты падал на колени быстрее, чем тогда, когда отец решил устроить ему разнос… – Хватит! – крикнул Эсэнь. И сразу же пожалел об этом, это была просто обычная игра брата. Он чувствовал, что у него начинает болеть голова. – Ты сердишься на отца, не на меня. Баосян слабо улыбнулся: – Неужели? Выбегая в ярости из комнаты, он слышал смех брата. Оюан вошел в палаты администрации провинции в поисках господина Вана, сжимая в кулаке сверток счетоводных отчетов. Его сразу же окружил неприятно пахнущий воздух бюрократической конторы: смесь запаха чернил, заплесневевшей бумаги и лампового масла. Это помещение представляло собой вызывающий клаустрофобию лабиринт из книжных полок и письменных столов, и мимо скольких бы закоулков он ни проходил, в каждом всегда сидел еще один чиновник, сгорбившийся над кипой бумаг. Оюан ненавидел здесь все. За последние годы руководства господина Ван власть этого учреждения значительно возросла, а чиновники размножились, как кролики. Теперь ничего невозможно было предпринять, не проставив по крайней мере трех печатей, не проконсультировавшись с костяшками на счетах, будто это афоризмы «Книги Перемен»[25], и не сделав запись в казнайчейских книгах. На каждого загнанного коня или потерянный лук должно быть дано объяснение, а получить им замену стало таким подвигом, что рыдали даже закаленные воины. А когда ты потерял десять тысяч человек, в два раза меньше коней и все их снаряжение, то даже думать об этом было страшно. Несмотря на то что господин Ван был администратором провинции и аристократом, размер его письменного стола не превышал размеров столов прочих чиновников. Оюан стоял перед ним и ждал, когда его заметят. Господин Ван окунул кисть в чернила, не обращая на него внимания. Даже здесь, на его рабочем месте, его жесты были такими же искусственными, как у танцовщицы. Представление. Оюан распознал его, так как и сам разыгрывал представление. Он обладал маленьким телом и женским лицом, но он носил доспехи, говорил низким голосом, двигался быстро, и хотя люди видели его непохожесть, они реагировали на его поведение и его положение. Однако представление господина Ван выставляло напоказ именно его отличие от других. Он словно привлекал взгляды и нарочно вызывал презрение к себе. Будто ему нравилось страдать. В конце концов господин Ван поднял глаза: – Генерал. Оюан сделал самый легкий поклон, который можно считать приемлемым выражением почтения, и вручил господину Ван счетоводные отчеты. Вид всех своих потерь, перечисленных на бумаге, он воспринимал как вызов. С новым приливом гнева он вспомнил о мятежном монахе. Став причиной его потерь и позорного выговора от Чагана, этот монах положил начало его движению к цели. Он не чувствовал к немуза это благодарности. Скорее, это походило на нарушение его прав. Похищение того, что он не был готов отдать. Не невиновности, а того состояния неопределенности, в котором он еще мог обманывать себя, считая, что возможно и другое будущее. К удивлению Оюана, господин Ван отложил в сторону отчеты о потерях и снова занялся каллиграфией. – Вы можете идти. Поскольку Оюан знал характер господина Ван, он готовился к конфронтации. В отличие от усилий Великого князя Хенани, унижение от господина Ван лишь слегка его раздражало. В этом смысле их разговоры носили почти ритуальный характер, как будто они исполняли роли в пьесе, в которой оба обязаны были участвовать. Но ему, несомненно, грозило наказание самого господина Ван. В тот момент, когда он поклонился и повернулся к выходу, господин Ван произнес: – Вы столько лет этого желали, и вот Эсэнь наконец встал на колени ради вас. Вы получили удовольствие? Вот оно. Похоже, он не смог устоять. Несмотря на понимание того, что в основе лежит ревность, Оюана охватило тошнотворное чувство незащищенности, когда нечто глубоко личное, в чем он не хотел признаться самому себе, вытащили из него на холод и уничтожили. Господин Ван, наслаждавшийся своей собственной болью, всегда знал, как ранить других. Не дождавшись ответа от Оюана, господин Ван произнес с пониманием: – Моего брата легко любить. Мир его любит, и он любит весь мир, потому что в этом мире все всегда складывалось для него как надо. Оюан подумал об Эсэне, щедром, чистосердечном и бесстрашном, и понял, что сказанное господином Ван – правда. Эсэня никогда не предавали, не обижали и не презирали за то, каким он был, и именно поэтому его любили. И он, и господин Ван, они оба, каждый по-своему. Они понимали друг друга, потому что эта правда их связывала, два ничтожных и сломленных человека, взирающих снизу вверх на того, кем им никогда не стать и кого не получить: на благородного, идеального Эсэня. – Он родился в правильное время. Воином в мире воинов, – сказал господин Ван. – Вы и я, генерал, мы родились слишком поздно. За триста лет до настоящего времени нас, может быть, уважали бы за то, какие мы. Вас, как манцзи. Меня, как человека, который считает, что цивилизацию следует беречь, а не превращать в корм для завоевания и разрушения. Но в глазах нашего общества мы – ничто. – Вокруг них тихо и непрерывно жужжали бюрократы. – Вы и Эсэнь непохожи. Не обманывайте себя, он никогда не поймет вас. Оюан готов был рассмеяться. Он всегда понимал, что Эсэнь, как и все остальное, чего можно желать в жизни, для него недосягаем. Он с горечью спросил: