Эсэнь поморщился, когда Баосян издевательски посмотрел отцу в глаза. Как и Чаган, Эсэнь сразу же понял, кто был причиной падения группировки Шаньси. По крайней мере, Баосян ответил на оскорбление, как следует мужчине. С другой стороны, это была бесчестная атака, ответ труса. Эсэнь почувствовал знакомый прилив отчаяния. Почему Баосян не может вести себя проще и делать то, чего от него ждут? Возможно, Эсэнь занимает соответствующее ему место, но и ему приходилось бороться с собой и идти на личные жертвы, чтобы оправдать надежды отца. Так и должен вести себя сын. Но Баосян отказывался так поступать. Он вел себя эгоистично и создавал трудности, и этого Эсэнь понять не мог. Боасян спросил: – Почему же вы считаете, что это сделал я, отец? – Скажи мне, что не ты. Баосян криво усмехнулся. За его бравадой, однако, скрывалось нечто похожее на обиду. – Ты, эгоистичный сопляк! Как ты смеешь ставить свою мелкую месть выше интересов семьи! Если Болуд узнает… – Вам следовало бы сказать спасибо! Если бы вы потрудились хоть на секунду задуматься, то могли бы понять, что теперь, когда Болуд лишился благосклонности двора, у вас наконец появился шанс возвыситься! – Спасибо?! Как ты можешь без зазрения совести утверждать, что сделал это ради нас? Без поддержки Болуда все, за что мы боролись, будет потеряно! Ты вот так просто плюешь на могилы своих предков? – Вам не нужен Болуд! – закричал Баосян. – Разве я не сделал все возможное, чтобы помочь вам освободиться от этой зависимости? Перестаньте считать, будто вам необходим этот шут гороховый, и имейте мужество взять власть в свои руки! Думаете, она сама придет к вам, если вы будете ждать? – Ты мне помог? – Голос Чагана мог бы расплавить стальной меч. Баосян хрипло рассмеялся: – Ах! Сюрприз. Вы понятия не имеете, что я делал для вас все это время. Вам даже не любопытно это узнать! Разве вы не понимаете, что только благодаря мне у вас еще есть поместье? Без дорог, ирригации и сбора налогов, думаете, у вас бы хватило денег, чтобы продолжать служить Великому Хану? Для него ваше единственное достоинство заключается в армии, а у вас даже армии не было бы! Вы были бы всего лишь никому не нужной деревенщиной, чьи земли с одной стороны отбирают мятежники, а с другой – Болуд. Эсэню стало стыдно за Баосяна. Разве он не видит, какой ущерб ему самому наносит попытка приравнять то, что делали Эсэнь и Оюан, и то, что сделал до них Чаган, к той бумажной работе, которой все время занимался Баосян? Чаган сплюнул: – Послушай себя. Ирригация! Мы монголы! Мы не работаем на полях. Мы не роем канавы. Наши армии – это рука Великого Хана на юге, и пока существует Великая Юань, наша семья будет защищать ее с честью и славой. – Вы действительно верите той чуши, которая льется из вашего рта? – презрительно улыбнулся Баосян. – Возможно, я недостаточно ясно выразился. Без меня Хэнань уже пала бы, с поддержкой Болуда или без нее. Мятежники обещали своим сторонникам все то, что мы им не можем дать. И если ваши крестьяне будут голодать, а солдаты не получат жалованья, не думайте, что они сохранят верность вам, или монголам, или империи Юань. Они бы без раздумий перешли на сторону мятежников. И не сделали они этого только потому, что я управляю, назначаю налоги и контролирую. Я плачу им жалованье и спасаю их семьи от катастрофы. Я и есть Юань. Я поддерживаю империю больше, чем можете вы при помощи грубой силы своих мечей. Но в глубине души разве вы не считаете меня до сих пор бесполезным? – Как ты смеешь даже предполагать, что Великая Юань может пасть? – Все империи рушатся. И если рухнет наша, что будет с вами, отец, с монголом? – А ты? На чьей стороне будешь ты? Ты манцзи или монгол? Я выбился из сил, стараясь воспитать тебя как одного из нас, а ты готов повернуться к нам спиной и присоединиться к народу своего ублюдка-отца? Баосян отшатнулся. – Моего ублюдка-отца? – прошипел он. – Отца по крови? Ваши слова выдают вас, Чаган. Вы никогда не воспитывали меня, как одного из вас. Вы никогда не понимали, кто я такой; вы никогда даже не замечали, как много я делал для вас, и все потому, что я не такой, как мой брат! – Ты отребье манцзи, в тебе течет собачья кровь! Трус и слабак! Ты никому не нужен. Мне ты не нужен. – Чаган пересек комнату и тыльной стороной ладони дал Баосяну пощечину. Баосян упал. Через несколько мгновений он медленно поднялся на ноги, дотронулся до уголка рта. Чаган схватил со стойки свой меч и вынул его из ножен. Инстинкт воина позволил Эсэню понять намерение Чагана. Несмотря на все свое негодование против Баосяна, он не мог даже представить себе, что его невозможный, упрямый, раздражающий брат погибнет. – Отец! – закричал он. Чаган не обратил на него внимания. Охваченный такой яростью, что обнаженный клинок дрожал в его руке, он сказал Баосяну: – Я отрублю тебе голову, предатель. Смерть истинного монгола для тебя слишком хороша. Баосян оторвал взгляд от пола. Кровь текла у него изо рта, лицо исказилось от ненависти: – Ну, давайте! Давайте же! Чаган оскалился. Сверкнул клинок. Но не опустился. Эсэнь прыгнул через всю юрту и схватил отца за запястье. – Как ты смеешь! – воскликнул Чаган, вырываясь из хватки Эсэня. – Отец! – снова произнес Эсэнь, сжимая его руку насколько хватило духу. Он понимал, что стоит ему ее отпустить, и Баосян умрет. Он готов был взвыть от отчаяния. Даже сопротивляясь смерти, Баосян доставлял неприятности. – Умоляю вас, пощадите его! – Кости руки отца трещали под его пальцами до тех пор, пока Чаган не охнул и не уронил меч. Выдернув руку, Чаган через голову Эсэня устремил полный ярости взгляд на Баосяна. На несколько мгновений он, казалось, лишился дара речи. Потом тихо и грозно произнес сдавленным голосом: – Будь проклят тот день, когда я взял тебя к себе. Ты ублюдок манцзи, потомок восемнадцати поколений проклятых предков. Больше никогда не попадайся мне на глаза! И только спустя некоторое время после его ухода Баосян сжал кулаки. Он неторопливо, хотя его выдавала легкая дрожь, достал из рукава носовой платок и вытер рот. Покончив с этим, он поднял глаза и горько улыбнулся Эсэню. Эсэнь обнаружил, что ему нечего сказать. До этого момента он искренне верил, что, стоит Баосяну только постараться, и он все-таки сможет стать таким сыном, какого хотел Чаган. Но теперь понял, что это никогда не было возможно. Будто читая его мысли, Баосян просто сказал: – Понимаешь? Юрты сверкали серебром в лунном свете. Дым из центральных отверстий тек ввысь, подобно небесным рекам. Оюан шел через лагерь туда, где держали коней Великого князя Хэнани: их длинные привязи соединяла общая веревка, натянутая между двумя столбами. Одинокая фигура стояла у середины этой веревки, и ее окружали огромные тени сгрудившихся вокруг нее коней. Эсэнь не оглянулся, когда подошел Оюан. Он гладил по носу своего любимого коня, высокого гнедого жеребца, казавшегося черным при лунном свете. Конь насторожил уши, узнав его, но смотрел не совсем на Оюана. Тот с тревогой подумал, что конь смотрит на то невидимое, что следует за ним. Его собственная кобыла была привязана через несколько коней от жеребца. Заметив Оюана, она потащила свой повод по веревке и при этом спутала все промежуточные в один узел, за который конюхи утром будут осыпать его проклятиями, потом ткнулась в него носом. Напряженные плечи Эсэня говорили о том, как ему плохо. Легко было догадаться, какой прием они с господином Ван только что встретили у Чагана. Глядя на благородный профиль Эсэня, Оюану на несколько мгновений захотелось лишь одного – облегчить его страдания. Видя, как ему больно, Оюан тоже чувствовал боль, и он попытался представить эту боль умноженной на сто, на тысячу, на десять тысяч. Но не смог. «Я все еще пьян», – подумал он, а вслух сказал: – Как все прошло между вашим отцом и господином Ван? Эсэнь вздохнул. Его порывистость исчезла. Это напомнило Оюану тот момент, когда ты подходишь утром к костру, а вместо тлеющих углей находишь только холодные серые камни. Его охватила печаль: – Значит, ты знаешь. Конечно, знаешь. А все остальные? – Не знают, но подозревают. И разве они не правы? Эсэнь отвернулся. Посмотрел на кобылу Оюана и спросил: – Какое имя ты ей дал? – Еще никакого. – Оюан погладил нос кобылы. – Разве оно повлияет на то, как хорошо она будет мне служить? Эсэнь грустно рассмеялся: – Ты не считаешь такое отношение слишком холодным? – Разве вы даете имя мечу? Люди слишком привязываются к своим коням. Мы ведем войну, они гибнут чаще всего. – Я вижу, ты высокого мнения о моем подарке, – криво усмехнулся Эсэнь. Несмотря на озабоченность, Оюан улыбнулся: – Она прекрасный подарок. Я более высокого мнения о дарителе. – Для людей нормально привязываться к коням. И к другим людям. – Эсэнь снова вздохнул: – Но не для тебя. Ты всегда всех отталкиваешь. Что ты находишь в этом, в одиночестве? Я бы его не вынес. – Теплый запах животных окружал их. После долгого молчания Эсэнь сказал: – Отец бы убил его, если бы меня там не было. Оюан знал, что это правда, как знал и то, что нет такого мира, в котором Эсэнь мог бы допустить такое. При этой мысли его пронзило чувство, в котором смешались любовь, тоска и боль. – Я в это не верил, – сказал Эсэнь. – Раньше. Я думал… я думал, что между ними есть некоторые разногласия. Думал, их можно помирить. Именно эту его чистоту Оюан хотел оберегать вечно. Большое сердце Эсэня и простое доверие ко всем людям. Он заставил себя произнести: – Вам надо быть осторожным с Ван Баосяном. Эсэнь замер. – Даже ты… ты тоже так о нем думаешь? – Он только что уничтожил брата императрицы. За что, за несколько оскорблений? За те несколько владений, которые ваш отец у него отнял? Это заставляет задуматься о том, на что еще он способен. – Оюан с болью подумал, что Эсэнь похож на собачку, которая смотрит на хозяина снизу вверх с любовью и доверием, пытается лизнуть его и виляет хвостом в тот момент, когда он сворачивает ей шею. Он с горечью продолжал: – Вы слишком доверчивы. Меня в вас это восхищает. То, что вы предпочитаете притягивать людей, а не отталкивать их от себя. Но вы за это пострадаете. Вы бы прижали к груди раненую лисицу, не ожидая, что она вас укусит? Самая болезненная рана, которую можно нанести человеку – это унизить его. Он этого никогда не забудет. А Ван Баосяна унизили. – Баосян – мой брат, – ответил Эсэнь. Оюан продолжал медленно расчесывать комки свалявшейся зимней шерсти на шее лошади. Эсэнь повторил, уже тише: – Он мой брат. Они долго молча стояли в лунном свете, их тени уходили вдаль по морю серебристой травы. В день охоты рассвет был теплым и ясным. Бледно-желтые облака плыли по небу, как знамена. Пешие загонщики шли впереди по высокой траве и били в барабаны, чтобы вспугнуть дичь. За ними следовали благородные господа. Вид сотен конных мужчин и женщин, которые расцветили всю равнину, как полевые цветы, был одним из самых великолепных зрелищ в империи. Его должно было хватить, чтобы поднять настроение кому угодно, но Оюан оставался неизменно мрачным. Похмелье он воспринимал как справедливую кару. В то же время вся эта ситуация выглядела нереальной. Он ждал так долго, а теперь ему не верилось, что момент настал. Эсэнь подъехал к нему, стараясь казаться веселым. Его любимая питомица, золотистая орлица, когтистые лапы которой были не меньше кулаков Оюана, сидела на луке его седла. Эсэнь рассеянно поглаживал ее по спине. Она была ему дороже, чем любая из его дочерей, и, по мнению Оюана, это было единственное живое существо во дворце, по которому скучал Эсэнь, когда они уезжали на войну. – Чего такой кислый, мой генерал? Сегодня мы скачем ради удовольствия. Это редкий случай, мы должны насладиться им, не так ли? – Слуги небрежно заплели ему косы, но они уже начали расплетаться, выбившиеся пряди развевались на ветру. Оюан видел, что он твердо решил не думать о ссоре между Великим князем Хэнани и господином Ваном, и ему это в основном удавалось. Эсэнь всегда умел устанавливать для себя приоритеты. Оюан, по-видимому, потерял эту способность. Он всю жизнь делил себя на части, и теперь все они слились вместе в одном непрерывном кровотечении. Группа самого Великого Хана ехала немного впереди и направлялась к каменистым холмам, где водились тигры. Оюан мог различить только Великого Хана, разодетого в мех снежного леопарда. Чаган, пользуясь отсутствием Болуда, ехал рядом с ним. Как подобает в таком случае, Принц Хэнани был одет в роскошный придворный наряд, который обычно презирал, он ехал верхом на великолепном молодом коне. В отличие от крепких монгольских лошадей, приученных к охоте на волка, медведя или тигра – а именно такую охоту предпочитали монголы, – новый конь Чагана был одной из лучших западных пород; таких коней звали драконами за их красоту и скорость. Изящные и нравные, они мало годились для охоты, но Оюан понимал, чем руководствовался Чаган: этот конь был частью награды Великого Хана за их борьбу с мятежниками. Полезно польстить вкусу своего правителя.