– Больше всего на этом свете ваш отец всегда желал видеть ваш успех и чтобы вы стали гордостью вашей династии. Эсэнь подумал об отце и в первый раз почувствовал нечто светлое среди боли. Оно не могло пока подавить боль, но это было семя того, что могло вырасти. «Я Великий князь Хэнани, защитник Великой империи Юань, как и мой отец, и отец моего отца до меня». Эта цель и эта судьба зазвенели в нем ясно, как высокая нота цинь[31]. Эсэнь видел лицо Оюана и знал, что он чувствует все так же остро, как сам Эсэнь. Его согревала вера в то, что, несмотря ни на что, у него всегда будет Оюан. Стрела Оюана вонзилась в мишень. После своего предательства в Хичэту он планировал держаться на расстоянии от Эсэня. Горе и гнев Эсэня были невыносимы: Оюана терзала постоянная ноющая боль, словно акулья кожа терлась обо все его чувствительные места. Он совершенно не рассчитывал на то, что Эсэнь будет все время теперь стремиться держать его ближе к себе, чем даже тогда, когда Оюан был его рабом. Это можно было понять, наверное, ему следовало это предвидеть. «Он осиротел. Он проклинает своего брата. Сейчас у него остался только я». Его следующая стрела пролетела мимо мишени. Рядом с ним Эсэнь выпустил свою стрелу. – Взять Цзянькан только для того, чтобы его оставить… – Его стрела точно попала в цель. Несмотря на то, что его занимали обязанности Великого князя Хэнани, он приобрел новую привычку по утрам стрелять из лука перед тем, как сесть за письменный стол, а Оюан должен был всегда сопровождать его. – Внутренние разборки, – сказал Оюан, взяв себя в руки. Его следующая стрела вонзилась на палец в сторону от стрелы Эсэня. – По данным разведки, у них борются две группировки за контроль над движением. Самые последние донесения позволяют предположить, что Лю Футон приговорил их молодого генерала Го к смерти. Мы получим подтверждение через несколько дней. – Ха! Когда нас нет рядом и мы не убиваем их генералов, им приходится делать это самостоятельно. Высокие кипарисы отбрасывали душистые синие тени на ухоженный сад, где они занимались стрельбой. В соседних садах пруды покрылись цветущими лотосами. Лиловая глициния выплескивалась на пересекающиеся дорожки и свисала с каменных стен, окружающих сады. Нарастающая дневная жара уже заставила умолкнуть певчих птиц, и даже пчелы казались вялыми. Несмотря на минимальное напряжение, они оба вспотели. Эсэнь – поскольку его телосложение было плохо приспособлено к жаре; а Оюан – потому, что носил слишком многослойную одежду. Он чувствовал, что задыхается. При обычных обстоятельствах ритмичные движения при стрельбе из лука подействовали бы на него успокаивающе, но сейчас они лишь усиливали его напряженность. Пришел слуга с запотевшими чашками холодного ячменного чая и ароматными холодными полотенцами для лица и рук. Оюан с благодарностью выпил чай и приложил полотенце к затылку. – Мой господин, мы могли бы рассмотреть возможность передвинуть дату нашего выступления на несколько недель, чтобы начать боевые действия до того, как они закончат свои внутренние разборки. Почему бы не воспользоваться тем, что они заняты другим? – Получится? – С точки зрения логистики – да. Это лишь потребует дополнительных расходов… – Оюан не стал говорить, чье разрешение необходимо для выдачи этих денег. После Хичэту господин Ван находился в основном в своем кабинете или апартаментах, его редко видели. Оюан столкнулся с ним лишь один раз во внутреннем дворе, и тогда господин Ван бросил на него пронзительный, обиженный взгляд, который заставил Оюана остановиться и задуматься. Воспоминание об этом взгляде вызвало у него беспокойство. Губы Эсэня сжались в полоску. – Начинай приготовления. Я позабочусь, чтобы ты получил средства. Ты имеешь представление, куда мятежники нанесут следующий удар? Оюану показалось, что его ударили кинжалом. Никогда еще он не испытывал одновременно таких разных видов боли, одна накладывалась на другую. Хотя боль от его первого предательства еще не прошла, он уже страдал, предчувствуя следующую. О, он хорошо понимал, куда мятежники двинутся в следующий раз. Осуществив свою стратегическую цель в Цзянькане, они будут стремиться к символической победе. И если их целью было посеять сомнение в праве империи Юань на Мандат, они будут стремиться отобрать у них древнюю столицу, расположенную в центре Хэнани – в самом сердце империи. Они захотят получить трон последней великой династии, которая правила до того, как пришли варвары. Любой наньжэнь это понимал. А несмотря на то, что монголы сделали Оюана своим, он был наньжэнем. Он подумал: «Бяньлян». Вслух он сказал: – Нет, мой господин. – Неважно, – произнес Эсэнь. – Что бы они ни выбрали, не думаю, что нам грозит поражение. – Он снова поднял лук и натянул тетиву. – По крайней мере, на этот раз нам не надо переправляться через реку. Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как мятежник-монах обрушил на них стену воды и утопил десять тысяч солдат Оюана. С этого все и началось. Он был раздавлен, его поставили на колени; он посмотрел в глаза своей судьбе; он предал и убил. А теперь ему не осталось ничего, кроме боли. Он ощутил прилив ненависти к монаху. Возможно, его судьба была предопределена, но именно этот проклятый монах виноват в том, что это произошло именно сейчас; это он привел все в движение. Если бы не было его, насколько дольше мог бы Оюан оставаться с Эсэнем? Его пронзила такая сильная тоска, что остановилось дыхание. Приятное ощущение товарищества во время похода; чистое счастье сражаться рядом с ним – все это осталось в прошлом, в те дни, когда Оюан еще заслуживал доверия Эсэня. Словно читая его мысли, Эсэнь с отчаянием произнес: – Не знаю, как я это вынесу, – что мне придется остаться здесь. Только потому, что я теперь Великий князь и у меня до сих пор нет наследника. – Его стрела вонзилась в центр мишени. Оюан обычно был лучшим лучником из них двоих в стрельбе по неподвижным мишеням, но после Хичэту в стрельбе Эсэня появилась новая агрессивность. В тире и на полевых стрельбах, по крайней мере, она впечатляла. – Если с вами что-то случилось бы… – начал Оюан. – Знаю, – с горечью перебил его Эсэнь. – Династия на мне прервалась бы. Ах, как я проклинаю этих своих женщин! Почему они не могут выполнить хоть одно свое предназначение? Они пошли подбирать свои стрелы. Стрелы Эсэня так глубоко вонзились в мишень, что ему пришлось воспользоваться ножом, чтобы их высвободить. Он хрипло сказал: – Добудь победу ради меня, Оюан. Ради моего отца. Оюан смотрел, как он вонзает нож в дерево. Несвойственные Эсэню темные чувства читались на его классически гладком лице. Видя это, Оюан чувствовал, что разбил нечто прекрасное, совершенное. Смерть Чагана была неизбежной: она была вписана в книгу судьбы мира с того момента, когда Чаган уничтожил семью Оюана. С этой точки зрения убийство Чагана не было грехом. Но он чувствовал, что, разбив Эсэня, он совершил грех. Эсэнь с ненавистью сидел за отцовским письменным столом. По традиции после присвоения ему титула он с женами и слугами переехал в дом Чагана. Возможно, кто-то другой получил бы удовольствие от близости к памяти о нем, но Эсэнь обнаружил, что его воспоминания неизменно неприятны, они неожиданно настигали его словно пощечины. Единственным утешением было то, что ему удалось заставить Оюана поселиться в своем бывшем доме. Настойчивое желание Оюана жить отдельно от всех, что не соответствовало его статусу, всегда было загадкой для Эсэня и вызывало у него некоторое недовольство. Казалось несправедливым, что самый близкий ему человек упорно выбирает одиночество и поэтому заставляет Эсэня тоже чувствовать себя одиноким. Но в Оюане всегда было нечто неприкасаемое. Он всегда отстранялся, когда Эсэнь хотел приблизить его к себе. Дверь открылась, и вошел чиновник из сэму, за ним следовал слуга со стопкой бумаг. Все чиновники были для Эсэня на одно лицо, но этот человек выделялся светлыми, как лед, глазами, которые внушали тревогу. У него тут же испортилось настроение: это был секретарь его брата. Чиновник смело прошел вперед и почтительно поклонился. Указывая на кипу бумаг, он сказал: – Этот недостойный чиновник нижайше умоляет о разрешении побеспокоить почтенного Великого князя Хэнани просьбой поставить печать на следующих… Эсэнь подавил раздражение и достал печать отца из деревянной шкатулки. С нее стекала красная тушь. Ее вид наполнил Эсэня отчаянием. Он не мог смириться с перспективой всю жизнь сидеть и ставить печать на документы. Он взял верхнюю бумагу, потом остановился. Она была вся исписана китайскими иероглифами. В порыве ярости он выхватил у слуги всю кипу бумаг и увидел те же иероглифы на всех документах. Эсэнь всегда гордился своими способностями. Но в отличие от брата и даже отца, он не учил никакого языка, кроме монгольского. Раньше это никогда не имело значения. Теперь его необразованность вызвала у него жаркую волну стыда. Повернувшись к чиновнику, он резко спросил: – Почему вы пишете на этом бесполезном языке? Секретарь брата осмелился приподнять одну бровь: – Достопочтенный Князь, ваш отец… За его дерзостью Эсэнь увидел надменное лицо брата и пришел в ярость. – Вы смеете мне возражать! – воскликнул он. – На пол! Чиновник поколебался, потом опустился на колени и коснулся лбом пола. Яркие рукава и юбки его платья распластались вокруг него на темных досках пола. Он носил пурпурную одежду, и на мгновение остолбеневшему Эсэню показалось, что он видит отца после его падения. Секретарь брата пробормотал без особого раскаяния: – Этот недостойный слуга умоляет Великого князя о прощении. Эсэнь скомкал в кулаке документ. – Может ли простой чиновник так осмелеть только потому, что за его спиной стоит этот пес, мой брат? Ты принимаешь меня за его марионетку, думаешь, я подпишу все, что он мне пришлет, даже если не сумею это прочесть? Это империя Великой Юань. Мы – это Великая Юань, и наш язык монгольский. Переделайте это! – Достопочтенный Великий князь, у нас недостаточно… – Речь секретаря оборвалась воплем, когда Эсэнь с удовольствием пнул его, в ярости вскочив из-за стола. – Ой, Князь! Помилосердствуйте… Эсэнь закричал: – Передай брату! Скажи ему, что мне все равно, придется ли ему сменить тебя и всех его проклятых подчиненных и найти тех, кто способен работать на монгольском языке. Скажи ему! – Он высыпал на чиновника скомканные листы документов. Секретарь брата отскочил, подобрал юбки и убежал. Эсэнь стоял, тяжело дыша. «Баосян хочет сделать из меня дурака в моем собственном доме». Эта мысль преследовала его. Он чувствовал, как вращается вокруг нее и с каждым оборотом все туже заводит пружину ярости и ненависти. После возвращения в Аньян он изо всех сил старался притворяться перед самим собой, что брата больше не существует. Он надеялся, что, изгнав Ван Баосяна из своих мыслей, он каким-то образом сотрет боль от предательства и потери. Но, злобно подумал Эсэнь, это у него не получилось. Он резко приказал ближайшему слуге: – Вызовите господина Вана. Прошло больше часа, прежде чем доложили о приходе Баосяна. Тонкие черты его лица манцзи заострились, под глазами залегли тени. За его знакомой хрупкой усмешкой таилось нечто бледное и скрытное, как гриб. Он стоял на своем обычном месте перед столом отца. Эсэнь, сидя за столом на месте отца, чувствовал себя прискорбно выбитым из колеи. Он хрипло произнес: – Ты заставил меня ждать. – Смиренно прошу прощения, многоуважаемый Великий князь. Я слышал, что мой секретарь оскорбил вас. – Баосян был одет в простое платье, серое, как морской плавник, но, когда он поклонился, серебряные нити ткани отразили свет ламп и засверкали, как скрытые прожилки в камне. – Беру на себя ответственность за него. Я прикажу дать ему двадцать ударов легкой бамбуковой палкой. Все это было спектаклем, все было только притворством. С гневом Эсэнь понял, что брат вовсе не сожалеет. – А другой вопрос, насчет языка? Баосян с готовностью ответил: – Если Князь приказывает, я велю его изменить. Его непринужденный ответ вызвал у Эсэня желание причинить ему боль, выкручивать ему руки до тех пор, пока не удастся выжать из него хоть каплю откровенности. – Так измените его. И еще один вопрос, господин Ван. Возможно, вам известно, что я недавно отдал приказ генералу Оюану перенести начало кампании на юге на более раннюю дату. Понимаю, что это потребует выделения дополнительного финансирования от вашей канцелярии. Прошу обеспечить средства при первой же возможности. Кошачьи глаза Баосяна прищурились: – Время выбрано не идеально. – Вы говорите так, будто я вас о чем-то прошу. – У меня в работе несколько крупных проектов, которые пострадают, если у них забрать деньги в этот важный момент. – Какие крупные проекты? – с укором спросил Эсэнь. – Новые дороги? Рытье канав? – Его охватил злобный восторг при мысли о том, что он сможет уничтожить то, что дорого брату. Воздать болью за боль. – Что важнее, дорога или эта война? Мне все равно, откуда вы возьмете деньги, просто найдите их. Баосян презрительно усмехнулся: – Вам действительно так хочется уничтожить все мои усилия и сровнять это поместье с землей ради одной-единственной попытки победить мятежников? – За его спиной на стене трепетали конские хвосты посмертных штандартов[32], по одному для их прадеда, деда и Чагана. – Вы когда-нибудь думали о том, что произойдет, если вы не победите, брат? Вы пойдете с позором ко двору правителя и скажете ему, что у вас нет ресурсов, чтобы продолжать защищать империю Великую Юань? Мы им нужны только потому, что можем содержать армию. Вы уничтожите эту способность ради шанса завоевать славу? – Шанса! – с недоверием воскликнул Эсэнь. – Как вы смеете допускать возможность поражения! – Не вы ли потеряли несколько месяцев назад десять тысяч человек? Это может повториться, Эсэнь! Или вы так глупы, что верите в то, что будущее совпадет с вашими мечтами, без учета реальности положения? Если так, вы еще хуже, чем наш отец. Эсэнь ударил кулаком по спинке кресла: