Итак, я снова очутился на Красноярском вокзале, вернулся, так сказать, к исходной точке. Все это время я как бы двигался по кривой, и вот теперь кривая замкнулась. Я оказался в кольце. Положение мое было самое отчаянное. Я стоял, прислонясь к табачному киоску, хоронясь под его защитой от секущих вихрей поземки. День уже затмевался, сгорал. Ломкие тени тянулись по настилу перрона. Вокруг, топоча, суетились пассажиры. А над людской толчеей, над станционными постройками стлались дымы паровозов, звучали гудки. Поезда закликали на разные голоса; они кричали пронзительно и тревожно. И, отзываясь на них, в душе моей — в глубине ее, в самых потемках — что-то вздрагивало и дребезжало тихонько. Черт возьми, думал я, почему, по какой причине, вся моя жизнь с самых ранних пор неразрывно связана с этими голосами, с дорожной, скитальческой, кочевою тоской? Словно бы какой-то рок вечно гонит меня по дорогам — зачем? И куда, куда? И всякий раз, как только на меня обрушиваются очередные несчастья (а они идут непрерывно, и нет мне от них ни укрыва, ни отдыха), всякий раз я, вольно или невольно, оказываюсь именно здесь. И вновь под моими подошвами — гулкий перрон. А вместо крыши — дымное, потревоженное гудками небо. Погромыхивая на стыках и шумно дыша, отошел от станции московский экспресс. Я проводил его долгим взглядом. Темно-зеленые, лаковые бока вагонов. Блестящие поручни. Нарядные занавесочки на окнах. Ах, если б все сложилось иначе, — не сглупил бы я, не протратился, — я спокойно, с комфортом мог бы сидеть сейчас в этом самом поезде, мог бы ехать в Москву… Как бы мне хотелось завернуть домой — хотя бы ненадолго, украдкой! И все это было возможно. Но теперь, конечно, путь туда заказан. Сколько времени я уж не был дома? С 1945-го по 1952-й. Стало быть — семь лет. Семь лет разлуки! И опять она продлевается — уже по собственной моей вине. Экспресс исчез, сгинул за поворотом. Потом один за другим промелькнули, грохоча, восточные поезда, на Иркутск, на Читу, на Владивосток. Потом, спустя недолго, вынырнул из густеющих теней и остановился недлинный состав. И на обшарпанной, заиндевелой стенке одного из вагонов я заметил надпись «Красноярск — Абакан». Я заметил эту надпись и отвернулся, скрипнув зубами. И невольно подался назад, за угол ларька. Рассуждая здраво, я должен был бы наконец смириться, позабыть о всех своих бреднях и отправиться по тому маршруту, что был указан в моих документах. Денег на билет в Абакан у меня бы, пожалуй, хватило. В самом крайнем случае я мог бы доехать до места и так — без билета — по справочке… И в сущности, это был сейчас единственный верный способ вырваться из кольца! Но что он означал, данный маршрут? Я отлично сознавал, что комендатура нипочем не разрешит мне жить в пределах города. Милиция непременно загонит меня в тайгу, в самую глушь — куда-нибудь поближе к Туве, к монгольским пустыням. А ведь я тянулся к литературе, хотел увидеть себя в печати, искал общения с профессиональной творческой средой… Среда эта в Красноярске меня предала. Но все же я не терял надежды. Ничего, думал я, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется… Самое главное, не выйти сейчас из игры. Ехать в ссылку — под контроль милиции — значит отречься от самого себя, похоронить себя заживо. Сергей Сартаков давеча заметил: «Литература не уйдет, мол, она подождет». Что ж, возможно, он и прав: литература может подождать. Но я-то лично ждать не умею и не хочу! А день все гас, отходил, холодал. Заклубились сумерки, и в вышине, запутавшись в густых проводах, повис осколок луны — желтоватый, радужный, окруженный морозными кольцами. И под этой окольцованной стужей луною мерз и жался к стенке вокзального киоска двадцатишестилетний неудачник — непризнанный поэт, бездомный бродяга… А день все гас. Близилась ночь. И я теперь думал о ней со страхом. Всю жизнь несчастья гнали меня на вокзал, это верно. Но ведь, с другой стороны, именно здесь, в этих местах, я всегда и спасался от несчастий! И может быть, поэтому столь ощутимо западают мне в душу гудки поездов — тревожат меня и томят? В них я всю жизнь угадываю не только голос беды, но еще и зов несвершившегося, дальний оклик надежды… Ты всегда выручал меня, подумал я, озирая шумный вокзал, неужто ты и теперь не поможешь мне, дружище? Я подумал так — и вдруг увидел невдалеке щуплую Гогину фигурку. Гога был не один. Рядом с ним стоял незнакомый мне парень, плечистый, рослый, в распахнутой телогрейке и меховой, сбитой на ухо шапке. Они о чем-то беседовали, смеясь. Затем парень достал из кармана папиросную пачку — ощупал ее, досадливо скомкал и выбросил. Тогда Гога повернулся, указывая пальцем на табачный киоск. И в это мгновение наши взгляды встретились. — Эй, Чума, — закричал он, — ты что здесь делаешь?! Вот, легок на помине! И он поспешил ко мне, семеня и подмигивая, таща собеседника за рукав. — Мы как раз о тебе толковали! — зачастил Гога. — Я ему рассказывал про твои делишки. Он ведь тоже завязавший, отошедший от кодлы. Такой же «бывший», как и ты… Да вы познакомьтесь. Пожимая мне руку, парень сказал сиповатым, застуженным баском: — Иван Туманов. Рад увидеться! Я о тебе давно слышал — еще у хозяина… Как же, как же! Рад! — Ты что, тоже с 503-й стройки? — спросил я. — Оттуда, — кивнул Иван. — Курейку знаешь? — Еще бы не знать, — усмехнулся я, — памятные места. Я там на штрафняке был. — Да ну? — отозвался он. — Значит, мы по соседству чалились. Штрафняк на сороковой версте стоял, а наш лесозавод — пониже, у самого устья. Н-да. Вот как… Землячки, стало быть. И когда ж ты, земеля, там был? — В пятьдесят первом году. — А я как раз в тот год, осенью, на свободу вышел. — Ну, сейчас что делаешь? — Тружусь, — улыбнулся Иван, — а что мне еще остается? Коль уж завязал, значит — кончики. Надо вкалывать! Улыбка у него была простецкая, открытая — до ушей. И весь он выглядел на зависть крепким и ладным, и по лицу его, по всему его облику, заметно было, что он не ропщет на судьбу и вполне доволен своей участью. Я спросил, с интересом разглядывая этого парня: — Где же ты теперь вкалываешь? — В экспедиции… Производим археологические раскопки древних городищ… В общем, экспедиция эта — от академии наук, понимаешь? Ученых всяких навалом. Ну а я при них состою в работягах. Старшим — куда пошлют. — И нравится? — А конечно! Заработки приличные. И работенка тоже подходящая. Как я человек простой… Всю жизнь в лагерях жидкие щи хлебал, ломом подпоясывался… Мне не привыкать. Да ведь и образование мое — сам понимаешь. Неполное начальное. Это ты один такой у нас — и грамотный, и талант имеешь. Твое дело, ка-а-анешно, особое! — Он вообще везучий, — поддакнул Гога. — Везучий, — убежденно сказал Иван, — ясное дело! — Да какой я везучий, — уныло махнул я рукой, — где оно, это везенье? В чем? Наоборот. — Ну как же! — ответил Иван. — Мне Гога рассказывал, все уши прожужжал… Зашел в Союз писателей, рванул там валюту — и в кабак. Чем не жизнь?! — Он прищурился. — Скоро небось в большие люди выйдешь, с нами и знаться не захочешь. — Эх, да все это, ребята, не так, — проговорил я, запинаясь, — вранье это все… Говоря по совести, дела мои дрянь. И внезапно — внезапно для себя самого — я откровенно, без прикрас, рассказал ребятам обо всем, что со мною нынче случилось. Передал им разговор с Сартаковым. И сообщил подробности последней нашей встречи с Рашпилем на воровской малине. Мне трудно было говорить. Но я устал и отчаялся, и гордыня моя на морозе ослабла. Да и какой был смысл теперь кривляться и что-то утаивать? Ребята слушали меня молча, изумленно. Затем Иван сказал, крякнув и поджимая губы: — Вот, значит, как! Ай-яй. Что ж, перекурим это дело — обдумаем… Ты — погоди! Он отошел за папиросами. Я повернулся к Гоге — пристально глянул ему в глаза. Мне казалось, что Гога будет насмехаться, иронизировать надо мною. И ждал этого — с каким-то даже вызовом. Но нет; вид у него был не насмешливый, а скорее, грустный. — Сколько же у тебя наличных? — спросил он тихо. — Мало, брат, — пробормотал я, — пара копеек всего. Эх, да что… — Ну так держи! — Он торопливыми пальцами расстегнул тужурку. — Я кое-чего подшиб, подработал. Не знаю, то ли наконец фарту набрался, то ли рука начала привыкать, но нынешний вечер был удачным. Мы с Ноздрей, часа два назад, приличного фраера накололи. Жирный достался сазан, наваристый… Грошей, правда, оказалось негусто, но зато среди багажа попался чемоданчик — небольшой такой, плоскинький уголок, — с чем, как ты думаешь? С серебром! Всякие там ложечки, вилочки, то да се… Сообщая все это обычной, бойкой своей скороговорочкой, Гога одновременно рылся в карманах пиджака, вытаскивал мятые бумажки, разглаживал их в ладонях. — Вот, держи! — Он сунул деньги мне в руку. — Долг платежом красен… Тут три сотни. Мало, конечно, смех, но — на первый случай. — А кстати, — спросил я, пряча бумажки, — где сейчас Ноздря? — Отвалил, — сказал Гога, — поволокся к фарцовщикам — искать покупателя. — Послушай-ка… — Я запнулся на миг. — Ты Ноздре не говори. Не стоит… ладно? — О чем это ты? — спросил Гога. И потом: — Ах вот что… вообще-то, ты прав, пожалуй. Трепаться — зачем? — И он мигнул, понимающе. Вернулся Иван. Вскрыл пачку «Беломорканала». Щелкнул ногтем по донышку, выскочили три папироски. Одну он сейчас же ухватил зубом, зажал в углу рта. Две других предложил нам. Мы задымили. И погодя Иван сказал, задумчиво покусывая папиросный мундштук: — Н-да. Положение твое действительно тухлое. Но что-то делать надо, так оставлять нельзя. Пропадешь. Скажи-ка… — Он опустил на плечо мне тяжелую свою лапу. — Только честно, браток: хочешь со мной — в экспедицию? — Хочу, — ответил я радостно. — Мне теперь все равно куда, лишь бы была работа. — Значит, согласен, — протяжно проговорил Иван, — хорошо… — Он поморщился, чмокнул губами. — Тогда вот что. Я здесь как раз с начальником, с завхозом экспедиции. Приехали кое-какие грузы получать. Он мужик толковый, свойский. Бывший майор, фронтовик, с ним можно поладить… Идем-ка к нему! Объяснишь ему все, расскажешь, авось он и согласится зачислить тебя в наш отряд. Глава 4. Земля легенд и тайн Экспедиция, в которую я попал, была большой, комплексной; она занималась не только археологическими раскопками, но также и этнографическими исследованиями. В сущности, основной ее задачей было изучение тех путей, по которым шла колонизация русскими полярной этой части материка. История освоения великих азиатских рек Оби и Енисея любопытна и несколько необычна. Необычна хотя бы уже потому, что по рекам этим землепроходцы двигались не сверху вниз, не по течению (не так, скажем, как Ермак по Иртышу, или Франциско де Орельяно — по Амазонке), а наоборот — снизу вверх, поднимаясь от устья к истокам. Этому есть свои причины. Дело в том, что колонизация здесь шла в основном из Архангельска — вдоль побережий северных морей. Издавна и упорно стремились новгородские поморы на Восток и к началу XVII столетия (в этом именно веке началось широкое освоение всей Центральной и Восточной Сибири) успели уже основательно исследовать обское устье. Место это интересовало их не случайно. Именно там находилось знаменитое Лукоморье, то самое, о котором издревле рассказывались необычные вещи… «Суть горы зайдуче луку моря» — так, например, начинается одно из сказаний Первоначальной летописи, посвященное тайнам и чудесам Лукоморья… «Суть горы зайдуче луку моря…» Лука эта образуется в низовьях Оби, в том месте, где желтоватые, медленные воды ее сливаются с бурной и пенистой рекой Таз. Местность эта труднопроходимая, поросшая дикой тайгой. По древним преданиям, некогда здесь обитало таинственное племя мангомзи[1]. Мангомзи жили якобы в каких-то тайных пещерах, сплошь осыпанных драгоценными каменьями; в таких пещерах, где стены были алмазными, а своды — из яшмы, рубинов и горного хрусталя. И где-то в самом сердце Лукоморья, в темных недрах его, таилось капище туземцев; они приходили туда поклоняться своему идолу, — откованному из чистого золота (в летописях идол этот называется Золотой Бабой), — и приносили сказочные дары. И это все — Золотая эта Баба и сокровища пещер, — все казалось тогда реальным, истинным; легенды о Лукоморье ходили по Северу с незапамятных времен, достигали даже Европы. Над пустынными скалами Обской губы как бы растекалось, маня, золотое сияние, мерцали и брезжили отблески драгоценных камней. И волновали многих. И упорно влекли к себе… Первыми достигли желанных мест холмогорские поморы во главе с казаком Левкой Шубиным. Золотую Бабу они не обнаружили, но все же осели здесь, освоились. И вскоре вблизи Лукоморья возник городок Мангазея. Постепенно он разросся и к середине XVII века превратился в крупнейший полярный торгово-промышленный центр. У причалов Мангазейского порта швартовались корабли из Ганзы и Англии, из Голландии и Скандинавских стран. Отсюда в Россию доставлялись европейские ткани, оружие, пряности, а в Европу уходило «мягкое золото» — меха. Затем для Мангазеи наступили черные дни. Указом государя северные моря были закрыты для иностранцев. Город захирел, постепенно пришел в запустение. Начались пожары, голод, мор. Именно тогда-то и двинулись ватаги землепроходцев вверх по Оби и дальше на восток, к берегам Енисея. Енисей был также овеян легендами, драгоценные сполохи, отблески золота, мерцали и над ним… Казаки хлынули туда мощной волной. И всюду, где они проходили, возникали остроги, поселения, многолюдные станы, превратившиеся затем в традиционные таежные станки. Первым крупным поселением в низовьях Енисея был Туруханский острог (его называли когда-то новой Мангазеей). Но подражание — как это всегда бывает — оказалось слабее оригинала. Былого богатства и могущества уже не было — и люди двинулись дальше по реке. С течением времени центром колонизации стал здесь город Енисейск. Расположенный в среднем течении Енисея, неподалеку от полярного круга, город этот поначалу славился пушными промыслами… На древнем гербе его не случайно значится фигурка соболя! И поныне еще самыми дорогими в России считаются соболя так называемого Енисейского кряжа. Но подлинного, небывалого расцвета достиг этот город, когда в его окрестностях было обнаружено золото. Случилось это в середине минувшего века; золотая лихорадка, начавшаяся тогда, потрясла всю Сибирь. Да что Сибирь — всю Россию! По масштабам она не уступала Клондайкской. Богатейшие золотоносные пласты, как выяснилось, лежали здесь повсюду. Казалось, земля эта вся насквозь пропитана драгоценным металлом… Так в конце концов нашли свое воплощение древние предания и легенды! Золотой мираж отражал вполне реальную суть. Подробнее о Енисейске я еще расскажу, речь о нем впереди. А пока вернемся к нашей теме — к жизни моей на Севере, в экспедиции. За время работы в ней я побывал на Обской губе и в низовьях Енисея, исходил тунгусскую тайгу и вдоволь побродил по водоразделу, по тем местам, где берут свое начало реки Таз, Курейка и Туруханка. Впервые тогда открылся мне мир тайги — таинственный, красочный, своеобразный. Проведя весь свой срок на Севере, я все-таки не знал его по-настоящему. Мне доводилось наблюдать его лишь в качестве арестанта, в основном сквозь колючую проволоку. Теперь наконец я соприкоснулся с ним вплотную.