Соприкоснулся — и заболел той особой болезнью, которую хорошо знают северяне, лесные бродяги, охотники, полярные моряки. Называется она «заболевание Севером». Излечиться от этой болезни трудно. Тот, кто вкусил хоть однажды горечь ночлежного дымка, запах снега и полярную свежесть ветра, настоянного на смолах, — кто попробовал смоляной этот, хвойный, головокружительный настой, тот отравлен навсегда, навечно! Север уже не отпустит, не даст избавления; он будет упорно вторгаться в мысли и сны, и властный зов его станет преследовать повсюду… Вот и меня он преследует неотрывно. И сейчас я тоже слышу этот зов. И смежаю глаза, и снова вижу тайгу — буреломы, распадки, пенные перекаты рек. Ветер странствий хлещет мне в лицо. И опять возникают передо мною дороги далекой моей молодости, лесные перекрестки и любопытные встречи. Встреч было много. И были они различны. Мне вспоминается сейчас одно из самых первых моих лесных приключений. Глава 5. Тревожный ночлег У костра, в заснеженном ельнике, сидел человек; он был жилист, узколиц, темноволос. Из-под шапки, пересекая бровь, спадала путаная прядь, глаза запухли от едкого дыма. Он сидел, ссутулясь, подтянув колени к подбородку, — думал. Клубилась мгла вокруг; от пламени, от пляшущего света она казалась непроницаемой. Шатались в зарослях тени, подрагивала хвоя, пронизанная ветром, и при каждом шорохе темноволосый оборачивался, пытливо вглядывался в тайгу. «Глухомань, — думал он, — буреломы, темные места. Черт его знает, кто тут может бродить — зверье или люди…» «Люди! — Эта мысль не утешила его, нет. — Люди, они тоже разные. Узнает кто-нибудь, догадается — и все. Кончики. Тогда не выберешься». Он помрачнел, отворил меховую тужурку и осторожно потрогал внутренний туго набитый карман; он сделал это невольно — рука сама потянулась к пакету. Плотный, перевитый шпагатом пакет оттягивал карман и упруго похрустывал в пальцах. — Нет, — вздохнул, запахиваясь, темноволосый, — уж лучше без людей, без приключений! Он осмотрелся, позевывая. Швырнул хворостину в огонь; шипя и щелкая, взлетели искры — высветили кроны и засеяли снег, и темнота отпрянула на мгновение, а потом загустела, надвинулась, хлынула в глаза. И в этот момент невдалеке возникли медленные шаги. Темноволосый поспешно нашарил ружье, положил его на колени и так — напрягшись и оцепенев — сидел какое-то время. Шаги приближались, они звучали мерно и отчетливо. Было слышно, как под подошвами крошится наст. Снежный шелест, сухое поскрипывание сучьев — все это ширилось и нарастало… Затем из чащи появилась громоздкая фигура в мохнатых унтах и заиндевелом ватнике; на плечах незнакомца висела полевая брезентовая сумка, и, придерживая ее ладонью, он сказал сиповатым, застуженным баском: — Привет! Принимай гостей. — Привет, — отозвался темноволосый, — грейтесь… — И сейчас же он насупился, распрямился, насторожась: — Вы сказали — гостей? Это как же… Разве вы не один? — Нет, один. Незнакомец подошел к костру, и свет упал на его лицо — скуластое, крупное, поросшее жесткой щетиной. Брови его, и ресницы, и глубокие складки у рта — все было густо опушено морозцем. Он утерся — засопел, зорко глянул из-под бровей. — Один. А что такое? — Ничего. Просто поинтересовался. — Ну а ты, — помедлив, спросил человек в унтах, — один здесь? — Д-да… — Ага! Ну вот и ладно! Незнакомец уселся, покряхтывая. Подышал в ладони, простер их над мигающими углями. — На пару веселей будет, способней, верно я говорю? — Пожалуй… «Странный какой-то тип, — тоскливо размышлял темноволосый. — Телогреечка старая, засаленная, а унты новые — такие обычно летчики носят. Кто ж он есть на самом-то деле? Заросший, мрачный. И без ружья — это тоже странно. Ночью в тайге нормальные люди не ходят безоружными… Хотя, с другой стороны, для меня же лучше — спокойней». Он сказал: — Что ж, давайте знакомиться! — Привстал, раздвинул губы в улыбочке. — Михаил. — Очень приятно, — прогудел человек в унтах. — Скрипицын! — Крепко, коротко стиснул руку Михаила, оглядел его сощурясь, ощупал взглядом лицо, пушистый, в пестрых разводах шарф… «Залетный, — подумал он, — и настороженный какой-то. Поди разберись, чем ты тут дышишь?» — Далеко направляешься? — спросил он погодя. — Нет… а вы? — Что — я? — Далеко? — Да как сказать, — задумчиво поднял брови Скрипицын. — Здесь любой конец неблизкий… Тайга! — Он моргнул глазом. — Ты эти места хорошо знаешь? — Не особенно. Так, в общих чертах. — Недавно только прибыл? — А что? — сказал, кривя губы, Михаил. — Заметно? — Конечно. — Это почему же? — Да вообще. — Скрипицын неопределенно пошевелил пальцами. — Больно уж вид у тебя такой. Этот шарфик, то-сё… И он неожиданно качнулся к Михаилу и цепко ухватил его за край шарфа. Широкая его пятерня лежала на отвороте михаиловой тужурки — на самой груди — плотно лежала и тяжело, и, чувствуя эту тяжесть, Михаил отшатнулся резко. — Да не бойся, — лениво, затягивая слова, сказал Скрипицын. — А я и не боюсь! — Михаил по-прежнему держал на коленях двустволку, легонько оглаживал затвор. — Чего мне бояться-то? — Тоже верно, — отозвался Скрипицын. — Нечего. В том и суть. Он умолк внезапно. Челюсти его сжались. Зрачки дрогнули и застыли, и там, в глубине их, увидел Михаил отражение ночи; они смотрели мимо него, поверх, в морозную тьму. Михаил поворотился. И побледнел — ему стало страшно. Близко, почти вплотную, стоял за его спиною приземистый, бородатый мужик. Шаткие отблески пламени лежали на броднях и овчинном его полушубке и тускло окрашивали ствол дробовика. Он возник здесь бесшумно — Михаил не слышал его шагов, и это было непостижимо и страшно. Казалось, он все это время таился где-то рядом, вблизи костра. «Конец, — решил Михаил, — подловили все-таки. Под-пасли. Они на пару работают — это ясно. Что же делать, о черт, что же теперь делать?» Было недолгое молчание. Затем старик сказал, сбрасывая с плеч вещевой увесистый мешок: — Чтой-то вы, ребята, приуныли? И костер у вас тухлый, ай-ай! Один дым… Неторопливо, усталым движением расстегнул он полушубок. Опустился на корточки. Разворошил забитую снегом бороду. — Костер — это верно, — отозвался Скрипицын, — плоховат… Заболтались мы тут! — Он натянул рукавицы, грузно двинулся в темноту. — Пойти, что ли, хворосту подсобрать… — Ты сумку-то скинь, — посоветовал старик. — Оставь здесь — сподручнее будет. — Что-о? — Скрипицын остановился, и сейчас же лицо его затвердело, оскалилось. — Сумку? Он стоял вполоборота (была видна опущенная бровь, желвачок на щеке, угол твердого рта), и, глянув на него, Михаил подумал с облегчением: «Нет, эти двое незнакомы! Он сам чего-то боится… Только вот — чего?» Скрипицын спросил негромко и сумрачно: — При чем здесь сумка? Ну? — Да Бог с тобой. — Старик усмехнулся, пожимая плечами. — Иди, коли хошь, с ней — дело твое. — Развязал котомку, извлек из нее котелок, привстал, зачерпнул снежку. — Иди давай, топай, — ташши дрова! Кипятком хоть побалуемся. Потом они пили чай. Потом укладывались угрюмо — ладили поздний свой ночлег, разгребали мусор, стлали пухлую хвою. Костер полыхал теперь высоко и ровно — без дыма. Ветер ослаб, и над сонными путниками, над остриями черных елей обнажилось небо; оно полно было блеска и холода. — Стужей пахнет, — сказал Скрипицын. — К утру градусов на сорок завернет — не менее того… Н-ну ладно. — Он завозился, уминая подстилку. Улегся. Протянул подошвы к огню. Телогрейка его задралась, приоткрылась, и оттуда — из-под полы — выглянула кобура пистолета.