— Откуда у тебя это? — повторил татарин. — Ты, что ли, сидел? У хозяина был, да? — Конечно, — сказал я. И поднялся, опустив с лавки ноги. — Недавно только освободился. — Когда? — Да месяца четыре назад… — Откуда? — С Красноярской пересылки. — Вот оно как, — пробормотал он, — вот как… — Некоторое время он осматривал меня, посапывая и щурясь. Потом поставил светильник на пол и, усевшись рядом со мною, начал неторопливо свертывать цигарку. — Послушай, — сказал я, — дай-ка закурить! Это все-таки не дело: обшмонали, забрали весь табачок, сами пользуетесь — а я что же?.. Я вам не фраер. — Цветной, что ли? — покосился на меня татарин. — Из блатных, да? Жиган? — Да вроде бы, — усмехнулся я. — Держи! — Он протянул мне кисет. И затем, когда я закурил: — Что ж ты сразу не сказал? Эх ты… Мы ведь тебя уже кончать хотели… — Как — кончать? — Я дернулся и выронил папиросу. — За что? Он молча похлопал себя ладонью по боку. И, потянувшись туда взглядом, я различил широкий, плоский, тускло поблескивающий штык. Такие — кинжальной формы — штыки я видел когда-то в армии, у десантников. Штык был засунут за пояс — и пояс этот тоже был армейский! — Счастливый твой Бог, — сказал татарин. — Я-то ведь тоже сидел — давно, перед войной, — знаю все-таки, что к чему. Ну а если бы оказался кто-нибудь другой — представляешь?.. Тут бы тебе и кранты… — Но — за что? — А ты так и не догадываешься — кто мы? Я уже начал помаленьку догадываться. Но все же решил уточнить. И, подобрав упавший окурок, сказал, затягиваясь, кутаясь в дым: — Солдаты — не солдаты… Не разберусь. Одно мне ясно: вы от кого-то прячетесь. От кого? Если не секрет, конечно. — Ото всех, — проговорил татарин. И, подумав, добавил жестко: — Да ото всех! — И — с каких же пор? — С войны. — Ах, так значит — вы?.. — Да, — сказал он, — в том и суть. Вдруг он поднялся, молча вышел из комнаты. И спустя минуту вернулся — уже вдвоем с Архипом. Мы разговорились. Архип на этот раз держался со мной иначе — не так, как прежде. Морща щеки в улыбке, вороша пальцами бороду, он сказал доверительно: — Ты пойми: у нас же ведь нет выбора! Ежели какой чудак забредет к нам — хана. Сразу выдаст, наведет на след… Хошь не хошь, а надо его закапывать. — Н-да. — Я сделал рукою сложный, неопределенный жест. — Это конечно… Дело понятное… Но — чего вы все же боитесь? — Ты по какой статье сидел? — спросил меня татарин. — По указу. — За что? — Часть вторая. Железнодорожный грабеж. — Та-ак, — протянул татарин. — Ну а с воинскими статьями ты знаком? — Конечно, — сказал я, — сам когда-то побывал в армии… — Стало быть, ты в курсе. Это хорошо. Много объяснять не надо. — Но ведь вы когда дезертировали? — По-разному… По всякому… Но в общем — в ту пору. — С той поры прошло уже семь лет. Вы это, ребята, понимаете? Или вы, может, не следите за календарем? — Следим, — усмехнулся в сивую свою бороду Архип. — Мы хоть и в тайге, в самой глуши обитаем, но все же кое-какие слухи и сюда доходят… — Так в чем же дело? — удивился я. — Значит, вы должны знать: после войны сразу же началась амнистия. И первыми, кто попал под нее, были именно дезертиры! Им повезло гораздо больше, чем другим… Бытовиков освободили тогда не всех, пятьдесят восьмая статья вообще не попала под амнистию, а таких, как вы, — распустили подчистую. — Что ж, это верно, — шумно вздохнул Архип. — Ежели б мы тогда сразу повинились… Повинную голову ведь меч не сечет. — Сечет, — сейчас же отозвался татарин. Лицо его напряглось, редкие рыжеватые усики по краям рта ощетинились. — Еще как сечет! Любую голову! — Тоже верно, — покивал Архип. — И в общем, что ж об этом толковать? Свое время мы упустили… Сами виноваты — знаю. А сейчас уже поздно. Пощады нам не будет. Нет, не будет. Не может быть! — Пойдем теперь по другим статьям, — мрачно резюмировал татарин, — по другим — более тяжелым. Я пробыл в становище дезертиров сутки и за это время узнал всю их историю. Они начали скопляться в тайге с сорок первого года, и к концу войны сборище это достигло внушительных размеров. Фронтовиков здесь было мало; основную массу составляли молодые призывники — звероловы, охотники, лесорубы. Причем почти все они были выходцами из семей раскулаченных, из среды так называемых «спецпереселенцев». В сущности, все они были жертвами террора… Сражаться за эту власть они, естественно, не хотели — предпочитали укрываться в тайге. Впоследствии контингент этот пополнился беглыми каторжниками. И так, постепенно, в низовьях Оби, в самом сердце водораздела, образовалось своеобразное потаенное сообщество. Я бы даже назвал его племенем — племенем Отрешенных, название это здесь вполне подходит! Отрешенные от мира, беглецы жили замкнутой общиной, во многом напоминающей первобытные общины дикарей. Они добывали себе пропитание охотой и рыбной ловлей — так удовлетворялся голод. С любовью было сложней… Но и эту проблему они тоже решили в конце концов: стали брать себе жен в становищах туземцев. Контакт с эвенками у них был давний, тайный и прочный; через них доставали дезертиры боеприпасы, а также сахар, чай, соль, муку и табак. Постепенно в общине этой выработались свои, особые порядки и правила, и даже возникла своеобразная религия — некая смесь христианских догматов с языческими обрядами. Они верили в Бога и в то же время поклонялись Солнцу. Именно к нему, к Солнцу, — по утрам и на вечерней заре обращали они свои молитвы. Да и сами молитвы эти тоже выглядели необычно; канонический текст совмещался здесь со странными дикими заклинаниями. Их-то я как раз и услышал в тот самый вечер, когда впервые соприкоснулся с этим племенем! Опасаясь сторонних людей, лесные эти отшельники порою поступали с ними жестоко… В детали я не вдавался, не допытывался, но все же понимал, что фраза татарина «Пойдем теперь по другим статьям — более тяжелым» сказана была неспроста. Жалости они, конечно, не знали! И мне, в данном случае, просто повезло. Повезло дважды. Прежде всего, потому, что я (как бывший лагерник и «жиган») показался им человеком в какой-то мере своим, достойным доверия. Во всяком случае, именно это спасло меня поначалу, отвело от меня первый удар! Но окончательным своим спасением я обязан старику Ананьеву; бывалый и многоопытный, он много знал! Знал он и это племя — давно еще, со времен войны. И, когда я исчез, он быстро понял, в чем дело. Пошел по следу — явился в стан — и выручил меня. В общем-то, доверия этих людей я не нарушил и молчал долгие годы. И если пишу сейчас о дезертирах, то потому лишь, что с тех пор прошло уже двадцать лет. За это время изменилось многое. И, что самое главное, — существование странного, небывалого этого племени давно уже перестало быть тайной… О нем как-то сумели пронюхать местные журналисты и литераторы. А один из них — молодой красноярский поэт — в середине шестидесятых годов ухитрился даже тиснуть книжку, связанную с данной темой… Так что совесть моя спокойна. Я никого не предал, я просто рассказываю правду — рассказываю, дождавшись того момента, когда эта правда уже никому ничем не грозит. Глава 7. Голос в сумраке Мы услышали странный этот голос перед ночью; был час тишины, и сквозь ветви сочился поздний свет — ослабнувший и словно помертвелый, и тайга стояла нечеткая, вся в размытых тенях, в сером дыму. Мы шли по завалам, увязая в сыпучем снегу, усталые и сильно зазябшие. — Шабаш, ребята! — остановился Ананьев. — Ни день, ни тьма, самое время паскудное, будь оно неладно. Пора ночлег изготавливать. И в этот момент возник из сумрака голос. Непонятный это был голос! Он возник на негромкой ноте, летел над тайгой и рвался с коротким всхлипом. Словно бы кто-то задыхался там — плакал или смеялся тоскливо. Нет, скорее плакал… А может, грозил? — Эт-то еще что? — сказал, стукнув зубами, практикант Гриша; тревога метнулась по его лицу. — Не пойму, — ответил Ананьев. — Сроду не слыхивал. — Он опустил брови. — Не слыхивал, нет! А уж я-то, кажется, здесь все насквозь понимаю. Охотник-промысловик, старый лесной скиталец, он встретился нам случайно и не очень давно в одном из тазовских сел. — Ребята, — сказал он, — куда же это вы топаете на зиму глядя? Сгибнете ни за понюх, ай-ай… И тут же с легкостью согласился проводить нас к низовьям Таза. — В тайге что любезно? — говорил он. — Воля! Иди хоть на сто верст, дыши — не надышишься. Где-то на Туруханке имелись у него дом и, кажется, семья, но, судя по всему, бывал он там не часто и не любил оседать. Косматый, в медной нечесаной бороде, был он угрюм и беспечен и весь пропитан сыростью и кислым самосадным духом. Он стоял теперь, переминаясь в снегу, — налаживал папироску. Голос шел с заката, из-за тусклой еловой гривы, тосковал невнятно и перемежался хриплым клекотом. Он полон был смятения и ярости, этот голос, и звучал, забирая все выше и все пронзительнее. И вдруг пресекся. Всхлипнул шумно. И сразу же в уши нам мягко надавила тишина. — Зверь какой-то, — сказала Аня. — Ясное дело, — усмехнулся старик. — Только вот — какой? Некоторое время он помалкивал, распустив морщины, цедя сквозь усы кудрявый дымок. Потом медленно потащил из-за спины дробовик. — Что-то не так, ребята. Нехорошее что-то, нутром чую! Пятый десяток по тайге хожу, такого зверя не слыхивал.