Весь следующий день она была несказанно оживлена и бурно деятельна. Мать Агнес, разумеется, приписала это чудесному воздействию своих книг, и чтобы уверить ее в том еще больше, Клаудиа шепнула ей, когда они выходили из молельни: — Ваши книги произвели на меня целительное воздействие, амма. Наконец глаза мои раскрылись! Но позвольте мне, — остановила она аббатису, уже догадываясь, что та готова ей сейчас же предложить зайти к ней в кабинет, — позвольте мне еще больше утвердиться в новой вере. Уверяю вас, через неделю вы меня не узнаете. — Ах, плутовка, — улыбнулась настоятельница и ущипнула ее за щечку. Дон Диего, бесшумно проскользнувший ночью в покои настоятельницы отнесся к распиравшей мать Агнес новости о преображении сестры Анны совершенно равнодушно. — Подождите, вот закончится снегопад, я поеду, позанимаюсь немного делами, и вы уж тогда займетесь ею в свое удовольствие. А потом, Бог даст, когда я смогу в другой раз к вам выбраться, надеюсь, она уже будет наша. Через пару дней снегопад закончился… * * * Седьмого января, когда церковный колокол пробил четыре раза, а ветер, казалось, готов был смести монастырь со скалы, Клаудиа выбросила в окно шелковую лестницу, предварительно закрепив ее на болтах ставен, и, как была в одном подряснике и тапках, так и выскользнула в окно — в кромешную темноту и вьюгу, навстречу свободе, навстречу счастью. Еще с вечера вновь начался снегопад, и снег мгновенно залепил ей глаза и уши, камень стены царапал в кровь руки и колени, а холод пронизывал до самого сердца, но она, не боясь уже ничего и никого, шаг за шагом нащупывала невесомые ступеньки, пока лестнице не пришел конец, и ноги ее не повисли в воздухе. Клаудиа посмотрела вниз, надеясь увидеть там своего спасителя, но вокруг было пусто, темно и тихо. Сколько еще оставалось до земли из-за темноты и летящего прямо в глаза снега понять было совершенно невозможно. Наверх ей теперь все равно уже не залезть, кричать нельзя. Остается только довериться судьбе. Клаудиа разжала закоченевшие пальцы и тут же полетела вниз по заснеженной почти отвесной скале. Наст, прятавшийся под свежим снегом, больно царапал кожу, но не успела она и подумать о том, что все кончилось так нелепо, как вдруг попала прямо в теплые объятия подставленной меховой куртки. — Ты цела? — как во сне, услышала она жаркий шепот. — Да. — Тогда быстро на коня. Чуть в стороне под скалой, невидимые в буране, переступали два совершенно белых коня, присутствие которых можно было определить в этой всепоглощающей темноте ночи лишь по легкому всхрапыванию. Побежав к ним, Клаудиа на мгновение обернулась и увидела странное зрелище. Педро достал из-за пазухи какой-то сверток и бросил его вверх. Железный крюк, легко звякнув, зацепился за болтающийся на высоте нескольких метров конец веревочной лестницы, в результате чего от лестницы до самой земли спустился длинный пучок нитей. Затем Педро высек огонь и подпалил эти нити. Тонкий синеватый огонек с легким свистом помчался вверх по склону, а через секунду таким же синим, едва светящимся пламенем загорелась и лестница. Крюк упал к ногам Педро, юноша схватил его и бросился к ожидающей его Клаудилье. И уже в следующую минуту они верхом пробирались через заснеженную реку. — В ближайшие венты нельзя, в них сразу будут искать, — тихо, но отчетливо объяснял он на скаку. — Поэтому придется ехать долго и стороной, пока не пересечем уржельскую дорогу, а потом заберемся подальше в горы. Одежда для тебя приготовлена, пару дней будем отсиживаться в распадках, а ночами двигаться в сторону Наварры. Там уже будет проще. Но сейчас держись до последнего — надо отъехать как можно дальше. Нужно выдержать час. — А следы? — едва разлепила замерзшие губы Клаудиа. — Снегопад не закончится еще пару дней, я разговаривал с пастухами. Они будут искать вслепую. Кроме разорванной книги они не найдут никаких следов твоего исчезновения. Пусть считают, что ты вознеслась на небо, разорвав богомерзкие издания, — посмеялся Педро, а затем заботливо спросил: — Ну, как ты, еще держишься? — Ноги, — простонала девушка, чей подрясник задрался, открыв голые колени. — Дьявольщина! — выругался Педро. — Понимаешь, сейчас лучше вообще не останавливаться. Потерпи, прижмись плотнее к бокам коня, осталось еще полчаса. Они пришпорили коней, хотя те, подгоняемые морозом, и так неслись изо всех сил. Вокруг, куда достигал глаз, расстилались заносимые снегом горы, и стояла невозможная, непереносимая тишина. Только когда уже совсем рассвело, неумолимый он остановился. Быстро спрыгнув на землю, Педро первым делом снял свою коченеющую спутницу с коня и отнес ее в большую укромную пещеру. Там он быстро развел костер и, пока огонь разгорался, распаковал лежащий рядом тюк с теплой одеждой. Потом растер ей ноги и руки и помог переодеться в зимнюю одежду пиренейского пастуха: длинную полотняную рубаху, штаны из козьего меха и кожаные, тоже на меху, альпаргаты. Монастырская обувь и подрясник полетели в костер. После этого Педро позаботился и о конях, расположив их у входа в пещеру и насыпав соломы и овса. Теперь можно было уже не спешить: им предстояло провести в этом убежище весь следующий день. Напоив беглянку специально приготовленным горячим отваром, Педро молча держал согревшуюся девушку у себя на коленях, укачивая, как маленькую. — Но как ты… — осторожно начала она. — Ты позвала, и я пришел. — Но я звала тебя только мысленно. — Я прочитал твою мысль во взгляде. — Когда я падала в обморок? — Да, — нехотя ответил он. — Зачем говорить об этом? Теперь у тебя будет новая прекрасная жизнь. — Как у тебя? Он посмотрел в черные глаза долгим любящим взглядом. — Не знаю. Как сама выберешь. А теперь спи. Впереди трудные ночи. * * * На исходе следующего дня, отдохнув, отогревшись и отъевшись заранее приготовленными Педро запасами, они двинулись дальше. Перед тем как покинуть пещеру, юноша старательно уничтожил все следы пребывания в ней людей, и целую ночь они вновь скакали какими-то тайными тропами, но уже никого не боясь и не страдая от холода. А еще через несколько дней по равнинам Наварры совершенно спокойно ехали двое юношей, которым почтительно уступали дорогу повозки с мулами. Один из них, постарше, был одет явно на французский манер и по последней моде, а второй, еще совсем мальчик — в национальный, но богатый костюм: широкополая шляпа, куртка из черной овчины с пестрой вышивкой и резными серебряными пуговицами, синие бархатные штаны с яркими лампасами, вместо пояса — фаха[63]. Первый много и громко говорил, второй же почти не открывал рта, но глаза его горели восторгом и любопытством, с каким-то тайным сиянием счастья оглядывая все вокруг. — Осталась последняя ночь, которую нам придется провести в пути, — сказал первый, когда тени на дороге стали принимать лиловатый оттенок. — И где мы остановимся на этот раз? — Лигах в трех отсюда живет один гостеприимный идальго, который, конечно, не откажется приютить двух друзей. — При последних словах тубы юноши печально дрогнули. Действительно через час они уже подъехали к одинокому дому на излучине Арагона и бросили поводья подбежавшему мальчишке. Старший уверенно прошел внутрь и, как у себя дома, сел за стол в темной столовой с большим камином. На прокопченных стенах вперемешку висели связки лука, старые шпаги, неразличимые от времени картины и единственным ярким пятном выделялась висевшая прямо над головой юноши олеография. То было молодое мужское лицо в ореоле живописно разметавшихся золотых волос с беззастенчиво яркими голубыми глазами. От портрета веяло здоровой силой, красотой и беспечностью. Юноша поглядел на портрет, и с трудом подавил не то вздох, не то проклятие. — Мартин! Дьявольщина! — крикнул он, садясь за дубовый стол. — Du sang, de la Mort et de la Volupte![64] В ответ на этот пароль откуда-то из глубин дома выскочил невысокий, до глаз заросший бородой человек. — А, это ты, малыш! Все в порядке? А где твой подопечный? Педро только кивнул. — Ты говоришь по-французски?! — удивился вошедший за мгновение до этого в комнату мальчик, услышавший последние слова старшего. — Садись, Паблито. Но мальчик почему-то, как вкопанный, остановился и не сводил глаз со стены. — Кто это, Педро? Юноша нахмурился и быстро посмотрел на хозяина. — С каких это пор у тебя на стене висит этот кердо[65]?! Тот в ответ пожал плечами. — Не своей волей, сам понимаешь. Если уж он теперь чуть ли не в каждом монастыре пялит свои бесстыжие глаза… К тому же герцог не возражает. Но так и застывший у порога мальчик не слышал этих слов, полностью поглощенный созерцанием портрета. Щеки его порозовели. — Это он, да? — наконец прошептали обветренные губы. — Да, сеньор, это маркиз Альварес собственной персоной, черт бы его побрал! — ответил за Педро хозяин. — Разве это не Мануэль Годой, Князь мира? — растерялся мальчик. — Успокойся, Паблито, это действительно Мануэль Годой, герцог Алькудиа, Князь мира. — Тут юноша махнул рукой и стал побыстрей подавать еду, — Мартин, мы просто падаем от усталости. Хозяин быстро принес хамону[66], вино и сыр. — Я постелил вам наверху, Педро. Как меня вызвать — знаешь. — И чернобородый Мартин исчез в никуда, как и появился. — Это просто какой-то притон контрабандистов, — рассмеялась Клаудиа, стаскивая шляпу с остроконечной тульей и рассыпая волосы. — Много ты понимаешь в контрабандистах, — невесело и не очень-то вежливо ответил ей Педро. — Ешь. Клаудиа уписывала за обе щеки, пила вино, к концу ужина совсем раскраснелась и то и дело поднимала глаза к портрету. — Неужели ты до сих пор не забыла все эти свои детские фантазии? — грустно спросил Педро. — Нет, Перикито. Они помогли мне выжить в эти ужасные годы. Да и что в них плохого? Он благородный человек, спаситель Испании, королевская семья его обожает… Да ты просто ревнуешь! — Клаудиа рассмеялась и сжала руку юноши. — Кстати, а где моя косынка, а? Педро молча расстегнул камзол и рубашку. — Вот, можешь полюбоваться. — О! — печально протянула девушка. — Но это была всего лишь детская шутка, ты свободен… — Освобождает только Бог. Ступай же наверх, уже поздно.