– Ничего. – Ну, нет, так не пойдет. В чем дело? – Просто благодарен тебе за то, что ты проявил терпение, выждал, пока не кончится моя смена и я не начну накачиваться этой дрянью. Тут есть свои нюансы, тебе этого не понять, но я рад, что ты проявил такое благоразумие. – Ничего я не проявлял, – рассерженно рявкнул я. – Просто отправился прямо к тебе, и всё. Валентайн поморщился, а затем вдруг громко и от души расхохотался – вполне характерное для него поведение в таком состоянии. – Ну вот, это уже больше на тебя похоже, – заметил он. Провел рукой по лицу и словно стер с него болезненное выражение, а затем неловко развернулся на сиденье, чтобы посмотреть мне прямо в лицо. Но не получилось – он лишь задел меня по колену тростью с перламутровым набалдашником. – Послушай меня, молодая восходящая звезда на полицейском небосклоне. Мы не аболиционисты. Я изумленно уставился на него, лишь теснота, царившая в карете, не позволила разинуть рот. Мистер Пист тоже, видно, пребывал в шоке и недоуменно покосился на моего брата. – Так ты что, за рабство, что ли? – спросил я. – Рабство – гнилостный нарыв на лике этой страны, способный рано или поздно разрушить ее до основания и превратить в смердящий серой ад. Скорее рано, чем поздно. – Так, значит, ты против рабства? – Любой свободнорожденный американец, у которого есть глаза и уши и еще хотя бы пол-унции мозгов, всегда против рабства. Да, несчастное невежественное насекомое! – Тогда почему… – Я сказал, что мы не аболиционисты. Мы демократы. Я почувствовал, как мистер Пист расслабился и привалился к спинке сиденья. Что же касается меня, я был готов вышвырнуть братца в сугроб. – Ну, во-первых, никогда не говори от моего лица. Никогда, ясно тебе? – воскликнул я. – Во-вторых, в гробу я видал твою педерастическую партию и всех этих прохвостов-молли, которых ты называешь своими дружками. И, в-третьих, при чем тут вообще эта твоя партия? – Да при том, что полицейские по большей части подчиняются демократам и разделяют демократические взгляды, – вставил мистер Пист. – Одному Господу ведомо, как ненавидят нас все эти виги[20], а Американская республиканская партия окончательно выдохлась. Хоть до меня и не сразу дошло, но я понял вас, капитан. Лично я не понял. Но намеревался разобраться. Причем чем скорей, тем лучше, потому как брат поглядывал на меня с надеждой и оптимизмом. Может, я действительно родился с интеллектом сома или камбалы, но он все-таки надеялся на лучшее. И тут вдруг меня осенило. Все стало ясно, как божий день. – Ирландцы, – пробормотал я. – Твое большинство, наделенное правом голоса. Каждый ирландец – демократ, и еще ирландцы всегда конкурируют с чернокожими. Прекрасно. Тогда почему бы не обзавестись еще и поддержкой черных избирателей, ну, хотя бы ради разнообразия? Тут настал мой черед – все уставились на меня с таким видом, точно я превратился в какого-то уродца, выставленного в музее Барнума[21]. – Ну, вот что, Тимоти Уайлд, я все же постараюсь выбить из тебя дурь, чего бы мне это ни стоило, – воскликнул Валентайн. – Черные не имеют права голоса. – Нет, имеют, – нахмурился я. – Тут их права ограничены наличием собственности. Белые имеют право голоса, если они граждане. Черные могут голосовать, если они граждане, владеющие собственностью минимум на двести пятьдесят долларов. Я откинул голову, уперся затылком в стенку кареты и поморщился от отвращения. Я живу на четырнадцать долларов в неделю – получаю на четыре доллара больше инспектора – лишь потому, что Мэтселл, видимо, считает меня более крутым из двух братьев Уайлд. Но если подсчитать стоимость всего моего добра, то больше сорока пяти долларов вряд ли получится. И то сомнительно. Это включая мою половину от тех пятидесяти долларов серебром, которые мы с Пистом разделили по-братски, и я спрятал то, что не успел потратить у себя в кабинете. И, тем не менее, я богаче почти любого цветного, с кем довелось встречаться. – Ну, хоть кто-то из них голосует? – уныло осведомился я. – Ну, может, человек двести или около того из десяти тысяч. И уж точно не за демократов. За Партию свободы[22], что состоит из аболиционистов. – Весь этот процесс – просто какой-то порочный замкнутый круг. И сам я, скорее, аболиционист, нежели демократ. – Полное безобразие, Тим. А вот лично я демократ, – резко заметил Валентайн, и зеленые глаза его засверкали. – И благодаря именно этому столь омерзительному тебе кругу, ты имеешь крышу над головой и хлеб на столе, и так было всегда, еще со времен детства и юности, когда ты только начал превращаться в эдакого идеалиста-недоумка, так что уж извини за мое пристрастие к этому шоу чудаков. Только благодаря им ты и выжил. И это главное. И упаси тебя боже выражать благодарность, они в ней не нуждаются. Но если ты и аболиционист, то смыслишь в этом не больше запечной мыши. Так что неужели нельзя помолчать и не пороть глупости хотя бы ради меня? Да мы самые смирные долбаные аболиционисты в мире! Ну, что, дошло? Не желая вступать с ним в спор – тут бы я все равно проиграл, – я просто кивнул. И костерил себя на чем свет стоит за то, что сцепился с Валом, который умудрился смешать эфир с морфином. Под действием эфира братец становится сентиментален. Ничего себе выдалась ночка. Мой брат всегда считал себя ответственным за пожар в доме, в котором сгорели наши родители; самому мне было тогда всего десять, а ему исполнилось шестнадцать. А занялся огонь по чистой случайности, в конюшне, близ которой хранились запасы керосина. Я узнал все эти ранее не известные мне подробности лишь в августе прошлого года. И, боже упаси, ни один из нас никогда не упоминал об этом и словом. А уже тем более в присутствии третьего лица, которое в данный момент пристально изучало свои ногти и вряд ли догадывалось о чем-либо. Меня так и подмывало сказать: то был несчастный случай; и еще хотелось сказать, что я все же аболиционист, хотя и полный идиот. А потом вдруг обуяло желание, сильнейшее желание сказать, что впервые за все время я понял, как отчаянно ты за меня боролся, несмотря на тот факт, что являешься полным и окончательным ублюдком. Но ничего этого я, разумеется, говорить не стал. Вещами, о которых мы с братом старались не говорить, можно было бы вымостить Атлантический океан. – Ну, вот вам и Хук, – громко объявил Вал и в последний раз машинально провел пальцами по меху на воротнике. – И аккуратней следите за фалдами и полами пальто. В этой части города полным-полно водяных крыс – оттяпают, и не заметишь. Я не слишком часто бывал в этом районе города, у доков Ист-Ривер, но сразу понял – шторм изменил его просто до полной неузнаваемости. Мы стояли на пересечении Уолнат и Черри-стрит, примерно в двух кварталах впереди; у береговой линии смутно виднелись корабли. Обычно спокойная ленивая река словно взбухла, неслась стремительным грязным потоком. Но снег словно стер нас, и актеров, и сцену действия. Он был везде и повсюду, даже на ресницах. Он завалил все подходы к публичным домам, которые посещали матросы, да и сами дома тоже, и их двери сияли непорочной белизной, покосившиеся крыши были увенчаны ослепительно чистыми шапками. Обычно вечером на этих улицах Корлиарс Хук не протолкнуться, ирландцы прямо с доков валом валят к этим зверинцам, где их поджидают размалеванные мэб. Но сегодня, если не считать какой-то несчастной совы, бредущей с накинутой на голову рваной шалью, кругом не было видно ни души, и повсюду властвовал ветер. Вполне мирный и какой-то ненатурально красивый пейзаж. И даже проходящая мимо звездочетка напоминала мадонну, а грязная тряпка, накинутая на ее голову, походила на сверкающий инеем девственно серебристый нимб. Часов через двенадцать здесь будет жуткая грязь, как на манжетах Жана-Батиста. Но сейчас город сверкал белоснежной чистотой. Мы перешли через Черри-стрит и увидели своих товарищей. Трое мужчин стояли, притопывая ногами от холода, и не сводили глаз с лавки, витрины которой выходили на Уолнат-стрит. Горели газовые лампы, их свет с трудом пробивался сквозь густую завесу снежинок, мелькающих в воздухе. – Ну, как обстановка, Джулиус? – спросил я. – Никто не входил, никто не выходил, – ответил Карпентер. – О, приветствую вас, капитан Уайлд. – Надо же, Джулиус Карпентер, – удивленно протянул Вал и обернулся ко мне. – Он действительно здесь? Или где-то в другом месте, и просто привиделся мне? – Он здесь, – вздохнул я. – Но зачем? – Комитет бдительности. Они знают, какие шаги следует предпринимать в данном случае, так что сегодня мы с ними. Тебя такой расклад устраивает? Несмотря на разговор по пути сюда, я на эту тему не слишком беспокоился. Валу всегда нравился Джулиус Карпентер, а после пожара эта симпатия подкрепилась еще и тем, что он чувствовал себя обязанным ему. Однако Джулиус был также единственным на свете человеком, которому удалось переиграть моего брата в покер три раза подряд, что до сих пор изрядно раздражало Вала. Впрочем, сейчас и это меня мало волновало. – Слава богу, – сухо заметил Валентайн. – А то я уж подумал, что Тим здесь главный. Прямо камень с души упал. На губах Карпентера заиграла улыбка. – Я думаю, что прямой путь самый безопасный, верно, Джордж? – спросил преподобный Браун. – Лично я не вижу смысла прибегать к каким-то уловкам и изощренным схемам. – Произнесено это было холодно-ядовитым тоном. Джордж Хиггинс, как мне казалось, был человеком, склонным к решительным и кровопролитным действиям. – Джулиус?.. Я скорее доверюсь вашему, нежели моему суждению в любое время и при любых обстоятельствах. – Мы постучим в дверь, полицейские представятся. Ну, а потом уходим с Джонасом и Делией, и к чертям собачьим все остальное, – провозгласил Джулиус. – Ну, раз так, то лучше начать без промедления. Бросив эту фразу, Валентайн начал переходить через улицу; он словно плыл в снегу, разгребая сугробы руками и ногами, точно находился на курорте где-нибудь на Ямайке в середине мая. Я тащился за ним, следом потянулись все остальные. Добравшись до двери, Валентайн три раза постучал в нее тростью, которая куда как больше походила на оружие, нежели на приспособление для дневных прогулок. Судя по всему, он начал испытывать удовольствие от этого мероприятия и даже облизывался, как волк, учуявший запах добычи. И это меня беспокоило. Как беспокоило все, что касалось Вала. – Почему бы мне не вступить с ними в переговоры? Хотя бы для начала? – поспешил вставить я. Брат отступил в сторону с улыбкой, которая могла бы показаться саркастической, не знай я, что он по самое горло накачался наркотиками. Дверь приоткрылась, в проеме возникла долговязая тощая фигура. – Кто? – рявкнуло это странное создание. – Чего надобно? Я протиснулся в щель вместе с Пистом. Создание, чертыхаясь, пыталось преградить нам дорогу, но тут Вал ударил кулаком, как тараном, в центр двери, и она распахнулась уже настежь. И в лавку ворвались Джулиус, Хиггинс и Браун. Стражник даже зашипел от злости, как кусок бекона, брошенный на раскаленную сковороду. – Какого дьявола вы тут забыли и кто вообще… – Полиция Нью-Йорка, – бросил я. Валентайн вошел последним и затворил за собой дверь. А затем запер ее на засов и застыл в многозначительно грозной позе, характерной для мертвых кроликов, – стоял и перекидывал трость из одной руки в другую, и она качалась, как метроном. Большинство методов устрашения Вала всегда раздражали меня до крайности. Но от этого прямо кровь стыла в жилах, и я одобрительно кивнул. – Мы не отнимем у вас много времени, – начал я, оглядывая помещение. Кругом высились пирамиды из деревянных ящиков, по всей видимости, заполненные бутылками вина. Пол дощатый, посыпан опилками. На стенах нещадно чадящей лампы, в центре стол с двумя глиняными кружками и недопитой бутылкой вина, пара стульев – словом, обстановка довольно скудная. – А вы, я так понимаю, Длинный Люк? – Он самый, – закивал Джордж Хиггинс. И поморщился, словно я произнес не имя, а какую-то абсолютную непристойность. Может, и так. Длинный Люк Коулз был намного выше всех присутствующих, за исключением Вала, а вот шея толщиной не больше его запястья. Жидкие светлые волосы перехвачены простой черной ленточкой, лошадиная физиономия, крупные неровные зубы. Но самое противное – это глаза. Они у него двигались непрестанно, перебегали с одного лица на другое, даже умудрялись метаться между правым и левым моими глазами. Так змеи беспорядочно переключают свое внимание с одного предмета на другой; и члены комитета оказались правы – более змееподобного существа, чем Люк Коулз, мне еще не доводилось встречать. Прямо так и подмывало отсечь ему голову садовой лопатой. – Что там за заварушка, Люк? – протяжно произнес красивый глубокий голос с сильным южным акцентом. – О, да у нас посетители! И это в такую непогоду… Чем могу служить? Вал оторвал взгляд от перламутрового набалдашника трости и посмотрел на возникшего в дверях обладателя красивого голоса. И его взгляд подсказал мне, что появился человек куда более опасный, чем Длинный Люк. Я окинул пришельца взглядом. Мой брат, что довольно часто случалось, оказался прав. – А вы – не кто иной, как Сикас Варкер, – заметил я. Если Длинный Люк походил на змею, то Варкер мог легко сойти за крупную крысу или суслика, замершего при виде опасности. Тускло-каштановые волосы, розовый цвет лица. Ростом он был примерно с меня, но мог похвастаться куда более ухоженным видом, следил за собой, в отличие от меня, и было ему не тридцать, а под сорок. А вот черты его лица почему-то смущали. Правильные, красивые, вот только словно перекормленные: прямой нос, четко очерченный подбородок, ясные темные глаза. Но отчего-то при виде этих черт я испытал крайнее отвращение – и это несмотря на то, что, говоря, он улыбался тонкими красивыми губами. А затем я понял: все дело в улыбке. Она была не только неискренней, хуже того – какой-то абсолютно бессмысленной. Если б то была просто маска, я бы воспринял это спокойнее. Нет, Варкер улыбался и при этом внутри весь так и содрогался от страха, как крыса, забившаяся в свою норку. От этой улыбки просто исходил запах страха – и он не владел собой, не мог его скрыть. И я понял, почему мой брат ничуть не насторожился при виде Варкера. А вот с бывшей своей любовницей Шелковой Марш он всегда вел себя настороженно, поскольку та была совершенно не связана никакими моральными принципами, ей не были присущи ни любовь к своим близким, ни тревога за них. В отличие от нормальных простых смертных. Нет, напротив. Вал показал мне взглядом, что Варкер бесхарактерный и робкий тип. И я решил, что эти двое способны выкинуть что угодно в любой момент.