– Видел бы ты меня по воскресеньям, когда их собирается целая толпа, – усмехнулся он. – И хор поет, а мне только нимба не хватает. – Миссис Адамс говорила, что ее похищали и прежде. – Я понизил голос, склонив голову набок: – Эта надпись. Бог мой, эта надпись!.. Ну, ты видел. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся». – Да, видел, – тоже еле слышно прошептал он. – Что она означает? Вал поднялся, затушил окурок сигары в пустом стакане из-под виски. Потом лениво, изогнув спину, потянулся и улегся на скамью у стены. – Надо хоть немного поспать. Впереди дел невпроворот. Я с трудом подавил зевок. – А мне что-то не очень хочется. – Но ты потерял способность мыслить четко и ясно, размышляя над тем, что случилось с Люси Адамс давным-давно и далеко отсюда. Передохни. А если продолжим спорить, сделаю твою физиономию еще больше похожей на подгоревшее суфле. Мне такие перемены не по душе. Разбужу тебя через пару часов. В словах Вала имелся смысл. Он слишком хорошо знал меня, и вот я послушался, смежил веки, и перед закрытыми глазами хаотичным вихрем проносились несвязанные между собой факты, и удержать и исследовать хоть один из них я был не в силах. Частично такое состояние было обусловлено пережитым шоком и усталостью. Частично – по всей вероятности, виски. Я бы никогда и ни за что не послушался этого его приказа, если б не слова Вала, что дел впереди невпроворот. Если б не маленькое подозрение, угнездившееся где-то на окраине сознания. И вот я снял ботинки и улегся на скамью. Минут пять прислушивался к шуршанию – это Вал перелистывал «Геральд». Затем услышал попыхивание – он раскуривал очередную сигару. Постепенно дыхание мое выровнялось. Стало реже. Пальцы расслабились, веки перестали нервно трепетать. На протяжении примерно четверти часа я пребывал на пороге сна, и шипение и потрескивание дров в камине служили единственным указанием на то, что время идет. Весь остальной мир перестал существовать. Но я еще не спал. И когда вдруг услышал скрип двери – единственный намек на то, что затем кто-то по-кошачьи бесшумно сбежал вниз по лестнице, – я совершил единственный разумный в данной ситуации поступок. Снова надел ботинки, торопливо завязал шнурки. И двинулся следом. Глава 11 Мы недоумеваем, почему старые камни Банкер-хилл[28]не заходятся в плаче, когда публично оскверняется Союз, скрепленный кровью наших дорогих отцов. Но, как правило, откровенное сумасбродство глупцов-фанатиков скорее доходит до сердец и умов, нежели самые хитрые закулисные игры. Люди видят замысел – и отвергают его. Так вырабатывается противоядие; через несколько лет все эти бредовые идеи будут забыты, а люди, выдвигавшие их, преданы вечному забвению. «Слово об аболиционизме», «Нью-Йорк геральд», 17 февраля 1846 Я вышел из пожарного депо и увидел в снегу множество расходящихся в разные стороны следов. Люди спешили поскорей добраться до нужного им места, и полагаю, достигали его вполне успешно, им не приходилось разбрасывать хлебные крошки в лесу. Мимо промчались крытые расписные сани, похожие на шкатулку для драгоценностей; в них был впряжен черный жеребец, топот копыт почти не слышен, острые полозья лихо разрезают слежавшийся припорошенный сажей снег. Восьмой участок содержался еще в относительном порядке, по сравнению с нашим, Шестым, загаженным сверх всякой меры. Редкие фонари с газовыми лампами отбрасывали свет на витрины, закрытые ставнями, и сосульки, свисающие с карнизов и похожие на хищные клыки, с которых капает слюна. Закутанные в шарфы прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мясник, типичный ирландский крестьянин, вышел из своей лавки, принарядившись. На нем были твидовое пальто, мягкая сдвинутая набок шляпа, вельветовые бриджи. Я шагал по этой тропе из следов тихо и быстро, как только мог. Однако еще задолго до того, как я приблизился к широкому перекрестку Мерсер и Хьюстон, возможности идти по следам уже не осталось – все они терялись в нагромождениях из сугробов, которые высились вдоль дорог. К счастью, мой брат – очень высокий мужчина. Его спина и черный цилиндр мелькали впереди на Мерсер, а перламутровая рукоятка трости отбрасывала светлые блики. Избежав столкновения с тремя вырвавшимися на свободу поросятами и мужчиной, щедро разбрасывающим лопатой на дорогу белый пепел, я перешел Хьюстон и двинулся следом за Валентайном. В голове у меня помутилось, зацепиться пока было не за что. Что заставило моего брата так спешить по направлению к Пятнадцатому участку? В центре этого района располагался небольшой, очень уютный парк под названием Вашингтон-сквер. Летом там буйствовала зелень, в зимнее время он был тих и прозрачен; здесь любила разгуливать в одиночестве Мерси Андерхилл, когда на душе у нее было неспокойно. При мысли о Мерси я тут же укорил себя за то, что не ответил на самое вдохновенное из посланий, когда-либо написанных на бумаге. Нет, подобные чувства и мысли следует подавлять в зародыше, сейчас просто не до того. И я подавил, и принялся размышлять о том, какие причины могли привести Вала к ряду домов на Вашингтон-плейс, или к голландской реформатской церквушке – причудливому старинному строению, – или же к Нью-йоркскому университету с его каменными парапетами и бледными студентами, которые носились кругом на тонких, обтянутых узкими брюками ножках. Нет, вообще говоря, Вал явно устремился сюда по какому-то сугубо личному делу. И я шел следом, стараясь не отставать. И заранее страшился того, что могу узнать. Прямо перед площадью он резко свернул влево, на Эймити-лейн. Единственными свидетелями этой нашей прогулки были теперь вязы с облетевшей листвой и покрытой тонкой коркой льда ветвями. Мы миновали несколько проулков и задних дворов, кирпичные стены домов, сплошь оплетенные густо разросшимся плющом, были едва различимы. Теперь я старался держаться подальше и в тени. Где-то жалобно взвыла собака – видно, тосковала по луне. Но низкое небо было плотно затянуто тучами; казалось, они давят всей своей тяжестью, грозят в любой момент обрушиться на землю. Вот Вал толкнул побеленную известью калитку. Когда она захлопнулась за ним, я осторожно приблизился и заглянул в щель. В снегу была расчищена узкая тропинка, ведущая к дому. Достав из кармана ключ, Валентайн поднялся на четыре деревянные ступеньки, отпер входную дверь и вошел. Уж лучше б я этого не знал и не видел, подумал я. Нет, мне надо знать. Необходимо. И вот я пересек двор, поднялся на крыльцо и подергал ручку двери. Он оставил ее незапертой. И я вошел, с тягостным ощущением чего-то непоправимого. И оказался в темной прихожей, забитой зонтиками, какими-то коробками и зимней обувью. Боты Вала, аккуратно прислоненные друг к другу, стояли в углу. Впереди через приоткрытую дверь просачивался свет, пятна его падали на деревянный пол. Я двинулся вперед по коридору, в неизведанное. Едва я успел переступить через порог, как чья-то огромная рука ухватила меня сзади за горло. Я пытался вырваться – бесполезно. Напавший переступил с ноги на ногу, затем дал мне подсечку, и я распростерся на полу. Перед глазами вспыхнули и затанцевали искры. Я затряс головой, чтобы вновь обрести способность мыслить трезво. – Неужели это было необходимо? – пробормотал я. Вроде бы не пострадал, руки и ноги целы, но перспектива провести вечер распростертым на полу как-то не слишком устраивала. И вот я перевернулся на спину и гневно уставился на Валентайна. И представлял, как буду колошматить его что есть силы, пока не превращу в котлету. – А что за необходимость была выслеживать меня, точно раненого оленя в лесу? – огрызнулся он. В пустой гостиной мы были одни. Жутко до чего не хотелось даже начинать описывать ее. Вдоль стен – тоже ящики и коробки, на столе – два чемодана и дорожный сундук; тут же валяется пара лайковых мужских перчаток, слишком маленьких по размеру для Вала. Почему мы с братом непременно начинаем выяснять отношения, оказавшись в комнатах или домах, куда, судя по всему, только что переехали – это было выше моего понимания. У камина стояла пара кресел с бледно-голубой обивкой, окна завешаны шторами из кораллово-красного дамаска. И больше почти никакой мебели. Лишь какой-то непонятный и крупный предмет перед окном – наверное, пианино. И это меня насторожило. Ведь Вал не играл на пианино. – Где мы, черт побери? – сердито спросил я, вставая с пола. – Ты хотя бы осознаешь, насколько неуклюжи твои попытки выследить меня? – Вал стоял, скрестив руки на груди, выражение лица – самое трагическое. – Я ведь сказал тебе, разбужу через час или два. А ты сорвался и преследовал меня, как охотничий пес подстреленного оленя. Неужели нельзя хоть ненадолго оставить человека в покое? – Никак нет. Потому что ты лгал, не хотел говорить, где был сегодня утром. – Потому, что убивать беспомощных дамочек – это в моем стиле. А ты – просто жалкий и злобный завистливый головастик. – Нет. В твоем стиле – это превращать в калек ублюдков из партии вигов; ну, время от времени – еще и охотников за рабами. Травить себя всякой дрянью, затаскивать в постель все, что шевелится, а теперь еще и лгать мне. Прежде ты не лгал. – Если думаешь, что я позволю какому-то недоумку с щенячьими мозгами допрашивать себя… – О, ради бога, я вас умоляю, – донесся со стороны двери красивый интеллигентный голос. – Сегодня утром он был со мной. Я только что переехал в новую квартиру, а, смею заметить, переезд всегда дело очень хлопотное, и без помощи тут не справиться. Если б не Вал, я бы просто сжег все свои вещи. Ну, а потом купил бы новые. – Джим, – сказал я. А потом добавил: – Привет. – Улыбка на губах превратилась в какую-то дурацкую ухмылку. Это еще не самое худшее, что я уже знал о Вале. Это… да примерно все то же самое. – Бог ты мой, какой сюрприз. Рад вас видеть. – Взаимно, – несколько неуверенно произнес Джим. Кроткий Джим, так я успел прозвать его, был удивлен моей приветливостью. Следовало признать, многие мужчины отнеслись бы куда как враждебнее к парню, который разводит шуры-муры с их родным и единственным братом. Однако сам я не придавал этому особого значения. Я понимал: если речь заходит о Вале, сентиментальные молли менее всего меня беспокоят. Друг моего брата был выходцем из Лондона. Стройный и красноречивый, акцент позаимствовал непосредственно из недр Британского парламента. Довольно гибкий. Гибкость в отношениях вполне устраивала меня, особенно если речь шла о Джиме; немного бесила, правда, эта подобострастная улыбочка – всегда была наготове, о чем бы ни шла речь. Я часто задумывался: на что он живет и чем занимается. И у меня сложилось мнение, что, судя по мелким хитроватым морщинкам в уголках его меланхоличных голубых глаз, примерно восемьдесят процентов мыслей остаются у него в голове. На нем были плотно облегающие брюки, рубашка цвета индиго и бордовый узорчатый китайский шелковый халат с завязанным наспех поясом. Волосы черные, гладкие и блестящие, черты лица с высокими скулами – мелкие и точеные, типично английские, у мужчины любой другой национальности они послужили бы признаком порочности или женственности. И теперь, когда его интерес к Валентайну носил, скорее, романтический, а не развлекательный характер (как я догадываюсь, в более тесных отношениях они состояли два-три месяца назад), он относился ко мне, как к некоему старому потрепанному документу, который следовало поместить в рамочку, повесить на стену в укромном уголке и не слишком часто выставлять на всеобщее обозрение. Вряд ли мой брат назвал бы этот свой интерес романтическим – если честно, Джим был «жидковат» для этой роли. Просто мне, к сожалению, довелось видеть Валентайна в состоянии одержимости, и я знал, какие она у него принимает формы. Вот Джим шагнул в гостиную из дверного проема. Одна рука на бедре, поза заносчивая, но несколько неуверенная. Словно это он только что отпускал в мой адрес колкости, а не наоборот. – Валентайн вовсе не затаскивает в постель все, что шевелится, Тимоти, – язвительно произнес Джим. – Он умеет проводить черту между домашними и дикими млекопитающими. Риск гидрофобии и все такое прочее. – Ну, что, теперь доволен? Хотел узнать, есть ли у меня алиби? Вот оно. – Вал плюхнулся в одно из кресел и передернулся от отвращения. – Когда парню надобно перевезти все свое барахло, это, знаешь ли, требует времени и сил. И вчера, когда моя смена в пожарном депо закончилась, я подъехал к Джиму и подставил плечо. – Так значит, работал, – я взирал на него с сомнением. – Не… развлекался. – Как скажешь. – И ничего такого, на что вы только что намекали, не было. – Джим кашлянул и смотрел с опаской и одновременно заносчиво. – И еще считаю, что вашему брату неприятно обсуждать, как он провел здесь ночь. Я тут же перевел взгляд на Валентайна. Тот не выказывал и признака смущения. – Просто помог ему перевезти пианино, – пояснил он. Прикинув, стоит ли уведомлять моего безумного братца о том, что большинство мужчин не стали бы принимать извращенные услуги во французском стиле от лощеных артистических типов как вознаграждение за перевозку мебели, я все же решил воздержаться. Голова у меня разболелась. Как-то не хотелось представлять, какие именно эротические услуги склонен оказывать Кроткий Джим, когда речь идет о моем брате. Особенно когда совсем недавно до меня дошло, что Валентайн весьма… склонен к чувствам на основе взаимности. Гордится своей удалью и силой в постели. И не испытает желания становиться чьим-то должником. – Страшно тяжелая оказалась штука, – продолжил Валентайн, указывая на пианино. – Да еще к тому же эта лестница… – Ладно, ладно, – замахал я руками. – Лучше уж помолчи. – Но ты же хотел знать каждую деталь тех противозаконных поступков, которые я якобы совершил. Жалкая коровья лепешка! – Нет, теперь чем меньше деталей, тем лучше. – Да будет тебе, Тим, это всего лишь шутка. Он мой близкий друг. И что с того, если мы с ним немного пошалили? – А вот это уж точно противозаконно. Тебе, видно, и в голову не приходило? – Но ведь не должен же я арестовать его за это? – Не его надо арестовать! Тебя! – воскликнул я. – Наказание за такие штуки – десять лет каторжных работ.