— У вас, дорогой хозяин, найдется тонкий, но длинный клинок? — Клинок? — не сразу понял Скорняков. — Ну да. Что-то вроде ножичка, но с длинным лезвием. Скорняков поглядел на Гридина с каким-то сомнением, потом спросил: — Нож для резки бумаги подойдет? Гридин коротко кивнул, и видно было, что он велнуется, хотя и старается это скрыть. Взяв у Скорнякова нож, он посмотрел на него: — Ну, благословляете? Скорняков кивнул. Прислонив кончик ножа к гербу, Гридин почти замер. Только по дрожанию прикрытых век и легким движениям пальцев рук, державших нож, можно было понять, что он что-то ищет. Так продолжалось несколько секунд, которые казались нескончаемыми. Потом Гридин замер, будто штангист, готовящийся к толчку, а потом резким, но бережным движением убрал руки от ларца. Воронов не сразу увидел, что крышка ларца выглядит иначе. Из герба, казавшегося прежде единой сплошной поверхностью, теперь поднимался какой-то шип. Скорняков впился в ларец немигающим взглядом — было очевидно, что он не верит своим глазам и долго стоял неподвижно. Потом, не отрывая взгляда от ларца, спросил: — Что это, Павел Алексеевич? Гридин, указывая на ларец, сказал: — Позвольте представить вам немого свидетеля существования славного рыцарского рода Хёенбергов! — Какого рода? — Хёенбергов, — с готовностью повторил Гридин. — Рода, давно вымершего. Однако свидетельства его существования, как видите, добрались до Сибири. Скорняков бросился к книгам: — Конечно, рыцарские времена — не мой конек, но сейчас мы хоть что-то узнаем о них. Как вы сказали — Хёенберги? Гридин кивнул: — Да. Но вряд ли у вас найдется хоть что-то о них. Но Скорняков, видимо, не слышал его. Он вытаскивал из стеллажа то один том, то другой, перелистывал их, возвращал обратно и брался за другой. Так продолжалось несколько минут, в течение которых Гридин спокойно курил, как человек, сделавший свое дело. Наконец, Скорняков отошел от стеллажа, закурил и сел в кресло: — Павел Алексеевич, признаю: вы меня поразили и заинтриговали. Вы — специалист по Средневековью? — Нет, — пожал плечами Гридин. — И вообще Хёенберги — мое случайное знание. — Случайное? — удивился Скорняков. — Именно, — подтвердил Гридин. — Случайное и загадочное. — Но как же вы это знание получили? — не унимался Скорняков. Гридин потушил сигарету: — Это долгая история. Скорняков тоже потушил сигарету: — А мы никуда не спешим. Повернулся к Воронову: — Мне вообще начинает казаться, что у нас все больше и больше общего. Гридин посмотрел на обоих: — Ну, если у вас так много свободного времени… * * * Сначала нужно сказать о том, как менялось мое отношение к Воронову, который в первые минуты знакомства показался мне человеком малодостойным доверия. Отвечая на его вопросы, я с самого начала не лгал, поверьте мне. Просто поначалу я не спешил открывать ему все, что знаю, как не спешит открывать свою душу перед первым встречным любой здравомыслящий человек. Что побудило меня быть с Вороновым более откровенным? Не смогу ответить в двух словах, а на долгие рассуждения у читателя, боюсь, не хватит терпения. Наверное, меня подтолкнуло к этому изменению исчезновение Ирмы. Конечно, каждый из нас, взрослея, меняется. Верю, что из грешников вырастают святые, ибо в жизни возможно все. Но эта девица с самого начала показалась мне существом с какой-то извращенной женской сутью. Она любила играть мужчинами и не скрывала этого, как не скрывала, что каждый мужчина был для нее подобен патрону, который годен только на один выстрел. Увидев ее на пороге своего дома, я сразу же вспомнил все, что с ней было связано, хотя со времени нашей последней встречи прошло лет около двадцати. Вернемся к исчезновению Ирмы. Когда ее бабушка Нателла со слезами на глазах говорила Воронову об исчезновении внучки, мне казалось, что я различаю в ее интонациях лукавство и соучастие в игре внучки. Какова была суть игры, в чем она заключалась — я не знал. Сейчас, обдумывая эти строки, понимаю — не знал, к сожалению. Но, возможно, именно потому и взялся за это сочинение, что хочу предупредить других о вредности поспешных выводов. По выздоровлении я, используя свои знакомства, о которых уже говорил не раз, смог увидеться с человеком, которому в повествовании дал имя Сава. Визит, который я нанес, был с ним заранее согласован, чтобы не было никаких обид с его стороны, ибо я имел самое точное представление о том, как протестуют подобные ему люди против нарушения ими установленных правил. Сава, однако, оказался человеком разумным, и мы с ним довольно долго обедали, причем меню было составлено в полном соответствии с его пожеланиями. Правда, происходило все это в пределах помещения для встреч с адвокатами и родственниками, но это уже детали, не имеющие решающего значения. Кстати, если бы я не знал его и встреча произошла, например, в столовой какого-нибудь санатория, предназначенного для очень особенных гостей, мне не пришло бы в голову предположить, что это за человек, из какого мира! Мнение Савы меня интересовало в первую очередь в отношении Воронова: мне очень не хотелось ошибаться на его счет, и я был рад, когда он решительно и бесповоротно отвел все мои подозрения. Ну а теперь — к рассказу не просто потрясшему меня, но и перевернувшему многие мои представления. Часть третья. 1991 год 19 Поезд уходил из Москвы ровно в полдень. Зайдя в пустое купе, Гридин порадовался своему счастью — он ехал один. Все время, вплоть до самого вечера, он то проваливался в беззаботный сон железнодорожного пассажира, то, отлежав бока, садился и глазел в окно. Устав от такого безделья, он решил, что обратно полетит самолетом, были бы только билеты на вечер. В том, что все дела он успеет сделать за день, Гридин не сомневался. Это был не первый и не последний случай в его обширной практике. Он спокойно лег спать, но вскоре плавное течение его поездки было нарушено. Ночью на какой-то станции в купе ввалилась компания попутчиков, которые сразу же продолжили застолье, от которого их, видимо, не вовремя оторвали. Они о чем-то все время спорили, и это были бестолковые и бесконечные споры пьяных людей. Время от времени в ком-нибудь из них просыпалась справедливость, они будили Гридина, приглашая его к столу. Он отказывался, и тогда на смену справедливости приходила обида. Когда ему это окончательно надоело, Гридин отправился к проводнице, но той не было. Он ждал ее долго, пытаясь перебороть надвигающуюся злость, но, когда проводница вернулась, ничего не произошло. На жалобу Гридина она возразила: — А я что с ними сделаю? — и закрылась в своем купе. В общем, Гридин совершенно не выспался. К тому же проводница — то ли по ошибке, то ли в отместку — разбудила его на час раньше прибытия. Когда же он стал собираться и поднял дерматиновую штору, закрывавшую окно, одна из женщин, так весело сидевшая ночью за столом и спавшая теперь неуверенным сном пьяного человека, немедленно вскочила и со словами «Хоть поспать-то дайте!» резко штору опустила. Так что и одеваться, и собираться пришлось в темноте. На пустой перрон Гридин вышел в никудышном настроении, в гостинице сразу же после регистрации плотно позавтракал и рухнул в постель. Проснулся, когда солнце уже светило откуда-то с самого верха и в комнате было жарко. Кондиционера не было, и Гридин отправился в душ. Начинался рабочий день.