– Э-э, да полноте, не горячитесь; может быть, Фредерик Ларсан и прав! – не удержавшись, прервал я Рультабия. – Вы уверены, что господин Дарзак и вправду невиновен? Мне кажется, столько досадных совпадений… – Совпадения, – ответил мой друг, – самые злостные враги истины. – А что думает по этому поводу следователь? – Господин де Марке, в чем я его вполне понимаю, не решается предъявить обвинение господину Роберу Дарзаку без достаточно веских доказательств. Мало того, что общественное мнение будет не на его стороне, и это не считая Сорбонны. Его наверняка осудят и господин Станжерсон, и мадемуазель Станжерсон! Мадемуазель Станжерсон обожает господина Робера Дарзака, в этом нет сомнений. Пускай она видела убийцу лишь мельком, но убедить публику в том, что она не узнала господина Робера Дарзака, если тот и в самом деле напал на нее, будет нелегко. В Желтой комнате было, разумеется, темно, и все-таки маленький ночник освещал ее, не забывайте этого. Вот, мой друг, каково было положение дел, когда три дня назад или, вернее, три ночи назад произошло то самое неслыханное событие, о котором я упоминал. Глава XIV «Сегодня вечером я жду убийцу» – Придется показать вам место действия, – сказал мне Рультабий, – чтобы вы могли понять или, уж скорее, чтобы вы убедились в том, что понять ничего нельзя. Мне думается, я разгадал то, над чем до сих пор бьются все остальные, а именно: каким образом убийце удалось выйти из Желтой комнаты без помощи сообщников и без всякого участия господина Станжерсона. До тех пор пока я не буду знать точно, кто убийца, я не открою свою гипотезу и тем не менее считаю ее верной, а кроме того, в ней нет ничего противоестественного, то есть, иными словами, она предельно проста. А вот что касается случившегося три ночи назад здесь, в самом замке, то в течение двадцати четырех часов это казалось мне превосходящим всякое воображение. И даже теперь, когда в глубине моего сознания зарождается некая гипотеза, она представляется мне до того абсурдной, что я предпочел бы ей мрак неизвестности. С этими словами юный репортер предложил мне выйти вместе с ним. Мы обошли замок кругом. Под ногами у нас шуршали палые листья, и это был единственный шум, нарушавший тишину. Можно было подумать, что в замке никого нет. Эти древние камни, эта стоячая вода во рвах, окружавших башню, эта безутешная земля, покрытая останками минувшего лета, черные скелеты деревьев – все способствовало тому, чтобы это печальное место, над которым витала необъяснимая тайна, выглядело поистине мрачно. Когда мы огибали донжон, нам встретился «зеленый человек» – лесник, который даже не поздоровался с нами, пройдя мимо, словно нас вовсе не было. Выглядел он точно так же, как в первый раз, когда я увидел его из окна харчевни папаши Матье: на плече ружье, во рту трубка, на носу – пенсне. – Странный субъект! – сказал тихонько Рультабий. – Меня он настораживает. – Вы с ним разговаривали? – спросил я друга. – Да, но из него ничего не вытянешь… Он что-то ворчит в ответ, пожимает плечами и уходит. Живет он обычно на втором этаже донжона в просторной комнате, которая раньше служила молельной. Крайне нелюдим и ходит всегда с ружьем. Любезен только с девицами. Ночами часто отсутствует. Говорит, что преследует браконьеров, но я подозреваю, что он ходит на свидания. Сильвия, горничная мадемуазель Станжерсон, – его возлюбленная. В настоящий момент он также сильно увлечен женой папаши Матье, хозяина харчевни, но папаша Матье глаз не спускает со своей супруги, и, мне думается, невозможность подобраться к госпоже Матье делает «зеленого человека» еще более угрюмым и замкнутым. Красивый парень, ничего не скажешь; ухоженный, пожалуй, даже элегантный… Женщины на три лье вокруг без ума от него. Миновав донжон, расположенный в самом конце левого крыла, мы очутились позади замка. Указав на окно, как я помнил, спальни мадемуазель Станжерсон, Рультабий произнес: – Если бы вы оказались здесь два дня назад в час ночи, то увидели бы вашего покорного слугу на самом верху лестницы, готового проникнуть в замок через это окно! И так как я выразил некоторое удивление по поводу столь своеобразной ночной гимнастики, он попросил меня постараться запомнить внешнее расположение замка, после чего мы вернулись в здание. – Теперь, – объявил мой друг, – мне надо показать вам правое крыло второго этажа. Там-то как раз я и живу. Чтобы дать читателю возможность понять расположение мест, я предлагаю план второго этажа этого самого правого крыла – план, нарисованный Рультабием на другой день после необычайного происшествия, о котором вы сейчас узнаете во всех подробностях. 1. Место, куда Рультабий поставил Фредерика Ларсана. 2. Место, куда Рультабий поставил папашу Жака. 3. Место, куда Рультабий поставил господина Станжерсона. 4. Окно, через которое вошел Рультабий. 5. Окно, найденное Рультабием открытым, когда он вышел из своей комнаты. Он его запер. Все остальные окна и двери тоже были закрыты. 6. Терраса над комнатой на первом этаже, образующей выступ. Рультабий подал мне знак следовать за ним по двойной монументальной лестнице, образовывавшей на втором этаже площадку. С нее можно было пройти по центральной галерее и в правое и в левое крыло замка. Галерея эта, прямая, высокая и просторная, тянулась вдоль всего здания и начиналась с фасада, выходившего на север. Из нее можно было попасть в комнаты, окна которых глядели на юг. Профессор Станжерсон жил в левом крыле замка. Апартаменты мадемуазель Станжерсон размещались в правом крыле. Мы вошли в галерею и свернули в правое крыло. Узкий ковер, постеленный на сверкавший, словно зеркало, до блеска натертый паркет, заглушал шум наших шагов. Рультабий шепнул мне, чтобы я соблюдал осторожность, так как мы проходили мимо спальни мадемуазель Станжерсон. Он сообщил мне, что апартаменты мадемуазель Станжерсон состоят из спальни, прихожей, маленькой ванной, будуара и гостиной. Разумеется, из одной комнаты в другую можно было попасть не выходя в галерею. Только две двери – из гостиной и из прихожей – вели непосредственно на прямую галерею. Дальше галерея тянулась до самой восточной оконечности здания, где находилось высокое окно (на плане окно 2). Где-то примерно на уровне двух третей длины этой галереи она под прямым углом соединялась с другой галереей, которая сразу же вела в правое крыло замка. Для большей ясности повествования мы станем называть участок прямой галереи, который шел от лестницы к окну, выходившему на восток, правой галереей, а конец прямой галереи, который поворачивал вместе с правым крылом и соединялся с правой галереей под прямым углом, – сворачивающей галереей. Как раз на перекрестке этих двух галерей находилась комната Рультабия, примыкавшая к комнате Фредерика Ларсана. Двери этих двух комнат выходили на сворачивающую галерею, а двери апартаментов мадемуазель Станжерсон – на правую галерею (см. план). Открыв дверь своей комнаты, Рультабий пропустил меня вперед и запер за нами дверь на задвижку. Я еще не успел как следует оглядеться, как вдруг услышал возглас удивления: Рультабий показывал мне на пенсне, лежавшее на тумбочке. – В чем дело? – вопрошал он. – Откуда на моей тумбочке взялось это пенсне? Я затруднялся ему ответить. – Разве что… – начал он. – Разве что… разве что… разве что это пенсне и есть как раз то, что я ищу… и что… и что… и что это пенсне дальнозоркого человека! Он с жадностью набросился на пенсне, поглаживая пальцами выпуклости стекол… Потом взглянул на меня, и в глазах его я увидел ужас. – О!.. О!.. Он без конца повторял свое «О!.. О!..», словно осенившая догадка чуть не лишила его рассудка… Вид у него и в самом деле был безумный, он встал и, положив мне руку на плечо, сказал: – Это пенсне сведет меня с ума, ибо такое вполне допустимо… Да-да, допустимо, если рассуждать математически… Но если рассуждать по-человечески, этого никак не может быть… или же… или же… или же… В дверь комнаты тихонько стукнули два раза. Рультабий приоткрыл ее и кого-то впустил. Я узнал жену сторожа, которую видел на допросе во флигеле, и очень удивился, так как полагал, что она все еще сидит под замком. – В щели, между паркетинами! – едва слышно прошептала женщина. – Спасибо, – пробурчал в ответ Рультабий, и женщина тут же удалилась. Тщательно заперев за ней дверь, мой друг вернулся ко мне и с растерянным видом произнес совсем непонятные слова: – Но раз это математически возможно, почему бы и по-человечески этому не быть? А если это возможно по-человечески, то дело просто потрясающее! Прервав монолог Рультабия, я спросил: – Значит, сторож и его жена на свободе? – Да, – кивнул Рультабий, – я попросил отпустить их. Мне нужны верные люди. Сторож теперь готов умереть за меня, да и жена его души во мне не чает… А раз это пенсне дальнозоркого человека, то мне наверняка понадобятся преданные люди, которые готовы пожертвовать собой за меня! – О-о! – молвил я. – Так вы не шутите, друг мой? И когда же надо быть готовым умереть? – Сегодня вечером! Ибо, должен признаться вам, мой дорогой, сегодня вечером я жду убийцу! – О-о! О-о! Вы ждете убийцу сегодня вечером… Неужели, неужели вы ждете его сегодня вечером?.. Однако вы, стало быть, знаете его? – Ну что ж… Теперь я, возможно, и знаю его. Я был бы, конечно, безумцем, если бы решился категорически утверждать, что знаю его; правда, я вычислил его с математической точностью, однако моя математика дает столь ужасающие, я бы даже сказал, чудовищные результаты, что хотелось бы надеяться на вероятность ошибки с моей стороны! О, я от всей души уповаю на это! – Как же так? Еще пять минут назад вы не знали, кто убийца, а теперь заявляете, что ждете убийцу сегодня вечером. Почему? – Потому что я знаю, что он придет. Рультабий не торопясь набил трубку и так же не торопясь стал раскуривать ее. Это предвещало начало захватывающего сюжета. В этот момент в коридоре послышались чьи-то шаги, кто-то прошел мимо нашей двери. Рультабий прислушался. Шаги стихли. – А Фредерик Ларсан сейчас у себя в комнате? – спросил я, кивнув в сторону перегородки. – Нет, – ответил мой друг, – отсутствует. Сегодня утром он собирался в Париж: по-прежнему следит за Дарзаком! Господин Дарзак тоже уехал сегодня утром в Париж. Боюсь, что все это очень плохо кончится… Я предвижу, что не позднее чем через неделю господина Дарзака арестуют. Самое скверное, что все, кажется, сошлось вместе, чтобы обернуться против этого несчастного: события, вещи, люди… И часа не проходит без того, чтобы против господина Дарзака не выдвигалось какое-нибудь новое обвинение… Следователь уже изнемогает под бременем этих улик, он ослеплен… В общем-то, я его понимаю: есть от чего ослепнуть!.. Хватило бы и меньшего… – Но ведь Фредерик Ларсан, казалось бы, не новичок. – Я думал, Фред гораздо сильнее, – с легким презрением поморщился Рультабий. – Разумеется, это не какая-нибудь посредственность… Я даже восхищался им, до тех пор пока не столкнулся с его методами работы. А они, надо сказать, весьма прискорбны… Своей репутацией он обязан исключительно своей ловкости, но философского подхода у него нет, а бедность его математических концепций очевидна и не выдерживает никакой критики… Глядя на Рультабия, я невольно улыбнулся: этот восемнадцатилетний мальчишка свысока отзывался о пятидесятилетнем мужчине, который снискал себе славу самого проницательного сыщика в Европе… – Вот вы улыбаетесь, – заметил Рультабий, – а совершенно напрасно! Клянусь вам, я его обставлю… Да еще как! Но надо спешить, ведь пока что это он меня обошел, у него колоссальное преимущество, а все из-за господина Робера Дарзака, и сегодня вечером этот господин наверняка ему поможет… Представляете: каждый раз, как убийца приходит в замок, господин Робер Дарзак по странному стечению обстоятельств отсутствует и отказывается к тому же давать какие-либо объяснения по этому поводу – просто рок какой-то немыслимый! – Каждый раз, как убийца приходит в замок! – воскликнул я. – Стало быть, он снова приходил? – Да, в ту самую знаменитую ночь, когда случилось это из ряда вон выходящее событие… Итак, сейчас я наконец узнаю об этом удивительном происшествии, на которое вот уже полчаса намекал Рультабий, так ничего и не объясняя. Но я уже привык никогда не торопить Рультабия… Обычно он начинал говорить, когда ему вздумается и в основном когда видел в этом какой-то прок, причем заботился он не о том, чтобы удовлетворить мое любопытство, а желал, скорее, сделать выводы для себя самого, подробно рассказав об интересующем его важном инциденте. Вот и на этот раз он короткими, торопливыми фразами поведал мне о таких вещах, что я почувствовал, как на меня находит одурь, иначе и не назовешь, ибо, честно говоря, явления такой, например, мало исследованной области, как гипнотизм, конечно, таинственны и необъяснимы, но не более, я думаю, чем исчезновение материальной сущности убийцы в тот момент, когда его, можно сказать, держали в руках четверо. Я говорю о гипнотизме, но с тем же успехом мог бы привести в пример электроэнергию, природа которой нам неведома и законы которой нами еще мало изучены, так что на данный момент объяснение этому делу стоило бы искать, на мой взгляд, только в необъяснимом, то есть, иными словами, объяснять его чем-то таким, что неподвластно известным нам естественным законам. А между тем если бы у меня был ум Рультабия, то я точно так же, как и он, предугадал бы уже естественное объяснение всему происходящему, ибо самое любопытное во всех тайнах замка Гландье – это, несомненно, та естественность, с которой Рультабий нашел им объяснение. Но кто бы рискнул похвастаться тогда, да и теперь, что обладает умом Рультабия? Ведь таких своеобразных и лишенных всякой гармонии бугорков, как у него на лбу, я никогда ни у кого не видывал, ну разве что на лбу у Фредерика Ларсана. Правда, у него они не такие заметные, и надо хорошенько приглядеться, чтобы угадать их существование на лбу у знаменитого полицейского, в то время как бугорки Рультабия – да простят мне столь сильное и смелое выражение, – буквально бросались в глаза окружающим. Среди прочих бумаг, переданных мне юным репортером после завершения дела, у меня сохранился блокнот, где я нашел подробный отчет о «явлении исчезновения материальной сущности убийцы» и запись тех мыслей, которые появились у моего друга в связи с этим необычайным происшествием. Предпочтительно, мне кажется, предложить вниманию читателя этот отчет, нежели продолжать пересказывать мой разговор с Рультабием, так как я опасаюсь – особенно в такой истории, как эта, – прибавить то или иное слово, которое не в полной мере будет соответствовать абсолютной истине. Глава XV Западня