Доносился грохот опрокинутой мебели. Я попробовал представить себе, что же там происходило, и пришел к такому выводу: мадемуазель Станжерсон заснула, но ей не давала покоя недавняя ужасная сцена… И вот ей снится сон… Кровавый кошмар подступает к ней… Она вновь видит бросающегося на нее убийцу и с криком «Спасите! Помогите!» хватается за револьвер, который, перед тем как лечь, положила на ночной столик. Но рука ее с такой силой толкает этот столик, что он падает. Револьвер катится вместе с ним на пол, раздается выстрел, и пуля попадает в потолок… Эта пуля в потолке сразу же навела меня на мысль о случайном выстреле… Она подтверждала возможность случайности в этом деле и вполне соответствовала моей гипотезе с кошмаром, став одной из причин, заставивших меня окончательно поверить в то, что само преступление свершилось раньше и что мадемуазель Станжерсон, наделенная исключительным характером и необычайной энергией, скрыла это… Сначала кошмар, потом выстрел… Мадемуазель Станжерсон очнулась в ужасном состоянии, она пытается встать, но тут же падает на пол, опрокидывая мебель и взывая о помощи, потом теряет сознание… А между тем разговор, как вы помните, шел о двух выстрелах… По моим соображениям – и это уже не домысел, – их тоже должно было быть два, но по одному на каждом этапе, а не сразу два друг за другом… Один выстрел, который ранил убийцу, прозвучал раньше, во время первого этапа, а другой – во время кошмара, то есть уже после покушения. Итак, верно ли то, что ночью стреляли дважды? Звуки выстрелов раздались в тот момент, когда с грохотом падала опрокинутая мебель. На допросе господин Станжерсон говорил о первом, глухом звуке и о последующем, более громком! А что, если глухой звук был следствием удара ночного столика о пол? Такое объяснение представляется мне единственно правильным. Я убедился в его верности, когда узнал, что сторожа, то есть Бернье с женой, находившиеся совсем рядом с флигелем, слышали только один выстрел. Они заявили об этом следователю. Таким образом, я уже почти восстановил оба этапа этой драмы, когда в первый раз вошел в Желтую комнату. А между тем тяжесть раны в висок не вписывалась в круг моих рассуждений. И, значит, баранья кость была тут ни при чем: убийца не мог нанести такую серьезную травму во время первого этапа, потому что у мадемуазель Станжерсон недостало бы сил скрыть ее, да она и не скрывала ее, как мне поначалу казалось, прической на прямой пробор. Но в таком случае напрашивался неизбежный вывод, что рана эта была получена во время второго этапа, то есть в момент кошмара. Вот об этом-то я и хотел спросить Желтую комнату, когда явился туда, и Желтая комната дала мне ответ! Сделав паузу, все из того же маленького пакетика Рультабий вытащил листок белой бумаги, сложенный вчетверо, из этого листка белой бумаги извлек невидимый предмет и, зажав его между большим и указательным пальцами, отнес председателю. – Это, господин председатель, волос, белокурый волос, испачканный кровью, волос мадемуазель Станжерсон… Я нашел его приклеившимся к одному из мраморных углов опрокинутого ночного столика… Да и сам мраморный угол был в крови. О! На нем осталось совсем крохотное красное пятнышко, едва заметное, но для меня крайне важное, ибо оно, это маленькое пятнышко крови, поведало мне о том, что, поднявшись в испуге с кровати, мадемуазель Станжерсон упала и со всего размаха ударилась об этот мраморный угол – отсюда рана на виске и этот волос, прилепившийся к углу, волос мадемуазель Станжерсон. Мне стало ясно, почему у мадемуазель Матильды не было необходимости менять прическу. Врачи заявили, что удар пострадавшей нанесли тупым предметом, а под рукой у следователя оказалась баранья кость, и он тут же свалил вину на нее, однако мраморный угол ночного столика тоже является тупым предметом, только ни врачи, ни судебный следователь не подумали о нем, да и сам я, возможно, не наткнулся бы на него, если бы не все тот же здравый смысл, который подсказал мне эту мысль и заставил предугадать этот самый угол. Зал снова чуть было не разразился аплодисментами, но Рультабий продолжил свои показания, и сразу же воцарилась тишина. – Кроме имени убийцы, которое я узнал лишь через несколько дней, мне оставалось определить время первого этапа разыгравшейся драмы. Допрос мадемуазель Станжерсон – хоть она и постаралась ввести в заблуждение судебного следователя, – а также господина Станжерсона помог мне вычислить это время. Мадемуазель Станжерсон с предельной точностью, чуть ли не по минутам, рассказала о том, как прошел ее день. Мы установили, что убийца пробрался во флигель между пятью и шестью часами; примерно в четверть седьмого профессор с дочерью уже вновь принялись за работу. Выходит, это могло случиться в промежутке между пятью часами и четвертью седьмого. Что я говорю, какие пять часов! Ведь в это время профессор находился рядом с дочерью… А драма могла разыграться лишь в отсутствие профессора! Следовательно, на этом коротком отрезке времени нужно искать такой момент, когда профессор с дочерью не были вместе… Так вот этот момент я обнаружил во время допроса, проходившего в спальне мадемуазель Станжерсон в присутствии господина Станжерсона. Там было отмечено, что профессор с дочерью вернулись в лабораторию около шести часов. «В этот момент, – сказал господин Станжерсон, – к нам подошел лесник, он задержал меня на минутку». Стало быть, состоялся разговор с лесником. Лесник беседует с господином Станжерсоном о вырубке леса и о браконьерстве; мадемуазель Станжерсон уже ушла; она, видимо, вернулась в лабораторию, так как профессор добавил следующее: «Лесник отправился исполнять мое поручение, а я пошел к дочери… Когда я вернулся, дочь уже работала». Итак, значит, драма разыгралась в течение этих коротких минут. Иначе и быть не может! Я отлично представляю себе, как мадемуазель Станжерсон входит сначала во флигель, затем к себе в комнату, чтобы положить шляпу, и оказывается лицом к лицу с бандитом, который ее преследует. Тот уже какое-то время находится во флигеле. Очевидно, он все подготовил, чтобы осуществить свои намерения ночью. Сняв стеснявшие его движения башмаки папаши Жака – об этом я уже рассказывал следователю, – он похищает документы – каким образом, я только что изложил, – затем прячется под кровать. И тут как раз возвращается папаша Жак, моет полы в прихожей и в лаборатории… Время тянется медленно… Но после ухода папаши Жака преступник выбирается из-под кровати, бродит по лаборатории, выходит в прихожую, выглядывает оттуда в сад и видит – ибо в ту минуту только начинало смеркаться и было еще достаточно светло, – что во флигель направляется мадемуазель Станжерсон совсем одна. Никогда бы он не осмелился напасть на нее в такой час, если бы не уверенность, что мадемуазель Станжерсон беззащитна! А если ему показалось, будто она одна, значит, разговор между господином Станжерсоном и задержавшим его лесником происходил в дальнем углу, в стороне от тропинки, том самом, где расположена небольшая рощица, скрывшая их от глаз злодея. И тогда он решается. Ему спокойнее осуществить свой замысел сейчас, оказавшись во флигеле наедине с мадемуазель Станжерсон, чем глубокой ночью, когда папаша Жак спит на своем чердаке. Он-то, верно, и закрыл окно в прихожей! В итоге становится понятным, почему ни господин Станжерсон, ни лесник, находившиеся, впрочем, довольно далеко от флигеля, не слышали выстрела. После этого преступник возвращается в Желтую комнату. Все произошло, видимо, с молниеносной быстротой! Мадемуазель Станжерсон, должно быть, закричала или, вернее, хотела закричать от ужаса: еще бы, человек схватил ее за горло! Он мог задушить ее, удавить… Однако рука мадемуазель Станжерсон нащупала тем временем в ящике ночного столика револьвер, который она прятала там, с тех пор как человек этот стал угрожать ей. Убийца уже размахивает над головой несчастной своим оружием, которое в руках Ларсана – Боллмейера становится страшным, – бараньей костью. Но мадемуазель Станжерсон успевает нажать на спусковой крючок… Раздается выстрел, пуля попадает в руку злодея, выронившего свое оружие. Баранья кость, испачканная кровью, которая течет из раны убийцы, падает на пол, преступник шатается, хочет ухватиться за стену, оставляет на ней след своих окровавленных пальцев и, опасаясь новой пули, убегает… Жертва нападения видит, как он пересекает лабораторию… Прислушивается… Что он там делает в прихожей? Чего он мешкает, не прыгает в окно? Ну вот, наконец-то он спрыгнул! Она бежит к окну и закрывает его. А теперь узнать бы: видел что-нибудь отец? Или слышал? После того как опасность миновала, несчастная думает только об отце… Сделав над собой нечеловеческое усилие, она старается скрыть от него все. Только успеть бы! И когда господин Станжерсон возвращается, дверь в Желтую комнату уже закрыта, а его дочь сидит в лаборатории, склонившись над письменным столом, вся внимание и за работой! – Тут Рультабий поворачивается к господину Дарзаку. – Вы знаете правду, – восклицает он, – ответьте же нам, так ли все происходило на самом деле? – Я ничего не знаю, – отпирается господин Дарзак. – Вы просто герой! – усмехается Рультабий, скрестив на груди руки. – Но если бы мадемуазель Станжерсон, увы, могла знать, что на вас пало обвинение, она освободила бы вас от данного вами слова и сама попросила бы вас рассказать обо всем, что доверила вам… Да что там говорить – она сама пришла бы сюда, чтобы защитить вас! Господин Дарзак не шелохнулся и не вымолвил ни слова. Он только с грустью посмотрел на Рультабия… – Ну что ж, – продолжал тот, – мадемуазель Станжерсон, к сожалению, нет здесь, зато есть я! И поверьте, господин Дарзак, существует только один способ спасти мадемуазель Станжерсон и вернуть ей разум – это добиться вашего оправдания! Гром аплодисментов стал ответом на эту последнюю фразу. Председатель и не пытался сдержать энтузиазм зала. Робер Дарзак был спасен. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на заседателей. Всем своим видом они открыто выражали свое мнение. – Но в конце-то концов, – воскликнул председатель, – что же это за тайна, вынуждавшая мадемуазель Станжерсон, которую пытались убить, скрывать от отца подобное преступление? – Этого, сударь, я не знаю, поверьте мне, – отвечал Рультабий. – И это не мое дело! Тогда председатель снова попробовал подступиться к господину Роберу Дарзаку. – Вы по-прежнему отказываетесь изложить нам, сударь, что вы делали в то время, когда кто-то покушался на жизнь мадемуазель Станжерсон? – Я не могу вам этого сказать, господин председатель… Председатель взглядом вымаливал у Рультабия каких-нибудь объяснений. – Надо полагать, господин председатель, что отсутствие господина Робера Дарзака в известные нам дни самым непосредственным образом связано с тайной мадемуазель Станжерсон. Поэтому господин Дарзак почитает своим долгом хранить молчание… Не исключено, что Ларсан, который трижды покушался на жизнь мадемуазель Станжерсон и при этом каждый раз делал все возможное, чтобы навлечь подозрения на господина Дарзака, сам назначал ему все три раза встречи в каком-нибудь компрометирующем его месте, где речь, видимо, и шла о той самой тайне… Господин Дарзак согласится скорее умереть, чем признается в чем-либо или растолкует что-либо, касающееся тайны мадемуазель Станжерсон. Ларсан достаточно хитер и вполне способен на такую проделку! Председатель как будто дрогнул, но не сумел унять любопытства и снова задал тот же вопрос: – Однако что это за тайна? – Ах, сударь, не могу вам сказать! – отвечал Рультабий, отвесив поклон председателю. – Только думается, что теперь вы довольно всего знаете и наконец оправдаете господина Робера Дарзака!.. При условии, конечно, что не объявится Ларсан! Правда, я лично в такую возможность не верю! – добавил он и залился громким, радостным смехом. Все вокруг стали смеяться вместе с ним. – Еще один вопрос, сударь, – снова обратился к нему председатель. – Мы понимаем – если согласиться с вашим предположением, – что Ларсан хотел навлечь подозрения на господина Робера Дарзака, но какой интерес он преследовал, навлекая их также и на папашу Жака? – Я бы сказал, чисто полицейский, сударь. Ведь в его интересах было блеснуть своей проницательностью, разоблачив несостоятельность самим же им и подброшенных улик. Это здорово придумано! Он доказывал невиновность одного, чтобы сразу же обвинить другого. Согласитесь, господин председатель, такое дело, как это, готовилось Ларсаном загодя, исподволь. Говорю вам: он все досконально изучил и прекрасно знал каждого человека, вообще все. Если вы полюбопытствуете, каким образом ему удалось это, то узнаете, что какое-то время Ларсан состоял посредником между полицейской лабораторией и господином Станжерсоном, от которого тогда требовали опытов. Так что еще задолго до преступления у Ларсана имелась возможность дважды посетить флигель. Он загримировался таким образом, что даже папаша Жак не смог впоследствии его узнать, зато Ларсан нашел удобный случай и стащил у папаши Жака пару старых башмаков и ненужный берет, которые слуга господина Станжерсона завязал в узелок, собираясь, верно, отнести его одному из своих друзей, угольщику из Эпине. Когда же преступление раскрылось, папаша Жак, узнавший принадлежавшие ему вещи, поостерегся сразу заявить об этом, считая, что они бросят тень на него. Этим-то и объясняется его волнение, когда мы заговорили с ним о случившемся. Все это проще простого и ясно как божий день; впрочем, я вынудил Ларсана во всем признаться мне. И надо сказать, что сделал он это с явным удовольствием, ибо если он и бандит – а в этом, смею надеяться, никто больше не сомневается, – то все-таки еще и артист своего дела! Такой уж у него характер, у этого человека, такая манера… Точно так же он действовал и при ограблении банка «Креди универсель», и в деле с золотыми слитками. Кстати, эти дела, господин председатель, следует пересмотреть; надеюсь, вы понимаете, что, с тех пор как Боллмейер – Ларсан пробрался в полицию, в тюрьмах томятся невиновные люди! Глава XXVIII, в которой выясняется, что никогда нельзя предусмотреть всего Оживление в зале, шепот, крики «браво». Мэтр Анри-Робер вносит предложение отложить рассмотрение дела ввиду дополнительно поступивших сведений, и прокурор соглашается с этим. Дело было отложено. На другой день господина Робера Дарзака отпустили на поруки, а папашу Матье освободили «за отсутствием состава преступления». Поиски Фредерика Ларсана не увенчались успехом. Таким образом, невиновность господина Дарзака получила полное подтверждение. Он был спасен от нависшей над ним страшной угрозы, а после посещения мадемуазель Станжерсон у него появилась надежда, что заботливый уход близких людей скоро вернет ей разум. Что же касается этого юнца Рультабия, то он, разумеется, стал героем дня. Толпа с триумфом вынесла его из зала заседаний Версальского суда. Газеты всего мира описывали его подвиги и помещали его фотографии, и он, столько раз бравший интервью у разных знаменитостей, сам стал в свою очередь знаменитым и раздавал теперь интервью. Однако должен заметить, что он ничуть не возгордился. Из Версаля мы вернулись с ним вместе, весело отужинав в ресторанчике «Курящий пес». И только в поезде я набросился на него с вопросами, весь вечер не дававшими мне покоя: мне стоило немалого труда молчать за ужином, я ведь знал, как не любит Рультабий работать за едой. – Друг мой, – начал я, – это дело Ларсана просто великолепно и вполне достойно вашего героического ума. Тут он прервал меня, попросив говорить проще, и стал уверять, что никогда не сможет утешиться, если такой светлый ум, как у меня, померкнет, погрузившись в мерзопакостную бездну глупости, тем более если причиной тому послужит мое восторженное к нему отношение. – Перехожу к делу, – сказал я, немного обиженный. – Из всего, что произошло сейчас, я так и не понял, зачем вы ездили в Америку. Если не ошибаюсь, вы ведь и так все знали о Фредерике Ларсане, когда в последний раз покидали Гландье? Вы четко уяснили, что Ларсан – убийца, и для вас уже не составляло тайны, каким образом он готовил свои покушения, так? – Верно. А вы, – произнес он, переводя разговор на другое, – вы разве ни о чем не догадывались? – Ни о чем! – Невероятно. – Но, друг мой, вы так старательно скрывали от меня все! Не понимаю, каким образом я мог бы угадать ваши мысли… Кстати, когда я приехал в Гландье с револьверами, в тот момент вы уже подозревали Ларсана? – Да! Я уже сделал вывод относительно событий в загадочной галерее, однако пенсне, объясняющее причину возвращения Ларсана в спальню мадемуазель Станжерсон, еще не было найдено… К тому же подозрение мое основывалось на чисто математических расчетах, а мысль о Ларсане-убийце казалась мне настолько чудовищной, что, прежде чем развивать ее дальше, я решил дождаться вещественных доказательств. И все-таки мысль эта не давала мне покоя, поэтому порой я заговаривал с вами о полицейском так, что вам следовало бы задуматься кое о чем. Прежде всего я уже не упоминал о его добрых намерениях и лучших побуждениях и не говорил вам, что он заблуждается. Обсуждая с вами его методы работы, я называл их прискорбными и не скрывал своего презрения к Ларсану; вам казалось, что в этом выражалось мое отношение к нему как к полицейскому. Ничего подобного. Я подозревал в нем бандита, и в этом все дело, этим-то и объяснялась моя неприязнь к нему… Вспомните, перечисляя улики, выдвигавшиеся против господина Дарзака, я сказал: «Именно эта гипотеза, которую лично я считаю ложной, и ввела в заблуждение Фредерика Ларсана…» И еще добавил – тоном, который должен был бы по меньшей мере удивить вас: «А теперь остается выяснить: действительно ли эта гипотеза вводит в заблуждение Фредерика Ларсана? Вот в чем вопрос! Именно в этом, и только в этом!» Мои последние слова: «Вот в чем вопрос! Именно в этом, и только в этом!» – преследовали цель заставить вас призадуматься; в них и выражались мои сомнения. А взять, например, такую фразу: «Действительно ли эта гипотеза вводит его в заблуждение?» Что она означала? Если сам он не ошибается, очевидно, его гипотеза призвана ввести в заблуждение нас! Я смотрел на вас в этот момент, а вы даже не дрогнули и так ничего и не поняли… Говоря откровенно, я был рад этому, потому что, до того как нашлось пенсне, я не относился к мысли о преступности Ларсана иначе, чем как к абсурдной версии… Но зато после того, как обнаружилось пенсне, объяснившее мне причину возвращения Ларсана в спальню мадемуазель Станжерсон… Вспомните мою радость, мои восторги! О, я-то отлично это помню! Я как безумный бегал по комнате и кричал про великого Фреда: «Клянусь вам, я его обставлю… Да еще как!» Слова эти, безусловно, относились к бандиту. Вспомните еще: в тот вечер, когда господин Дарзак поручил мне охранять спальню мадемуазель Станжерсон, я до десяти часов преспокойно ужинал вместе с Ларсаном, не принимая никаких мер предосторожности, – пока он сидел рядом, мне нечего было беспокоиться! В тот момент, дорогой друг, вы опять-таки могли бы догадаться, что только этого человека я и опасаюсь… А вспомните мои слова о Фредерике Ларсане, сказанные в ту минуту, когда мы с вами говорили о скором появлении убийцы: «Ну ничего, если сейчас его нет, ночью-то, я уверен, он будет!» Я полагал, что вас насторожит этот мой прозрачный намек. Однако есть одна существенная деталь, которая могла бы и, конечно, должна была бы полностью и сразу же просветить нас относительно личности преступника, деталь, которая с головой выдавала Фредерика Ларсана и которую мы с вами оставили без внимания! Неужели вы забыли историю с тростью? Да, кроме логических рассуждений, призванных разоблачить Ларсана в глазах любого здравомыслящего человека, произошла еще эта история с тростью, изобличавшая его даже в глазах простого наблюдателя. Тут мы с вами оба, увы, оказались не на высоте. Так знайте же: я крайне удивился, когда во время следствия Ларсан не воспользовался тростью в качестве обвинения против Дарзака. Ведь трость эта была приобретена вечером, в самый день преступления, причем приметы купившего ее человека полностью соответствовали внешности господина Дарзака. И представьте себе, я спросил у Ларсана, прежде чем он исчез, укатив на поезде, почему он не использовал эту трость как улику. Он ответил мне, что вовсе не собирался этого делать, что не замышлял против господина Дарзака ничего такого, что связано с этой тростью, и что в тот вечер в кафе Эпине мы с вами поставили его в крайне затруднительное положение, уличив во лжи. Помните, он говорил, что эту трость ему подарили в Лондоне, а судя по марке, она была куплена в Париже! Почему же в тот момент, вместо того чтобы думать: «Фред лжет; он был в Лондоне; он не мог получить там в подарок парижскую трость», мы с вами не сделали такого вывода: «Фред лжет. Он не был в Лондоне, раз купил эту трость в Париже»? Фред – обманщик, Фред в момент покушения, оказывается, находился в Париже! Да это сразу же навело бы нас на мысль о его причастности к преступлению! И когда после расспросов в лавке Кассета вы узнали, что трость эту купил мужчина, и одеждой, и внешним видом напоминавший господина Дарзака, а со слов самого Дарзака мы знали, что он не покупал никакой трости, хотя после истории с почтовым отделением номер сорок нам уже было известно, что в Париже есть человек, подделывающийся под Дарзака, и мы задавались вопросом, кто же этот субъект, который, приняв вид Дарзака, является вечером в день преступления в лавку Кассета и покупает трость, а затем мы видим ее в руках у Фреда, – почему, почему, почему же тогда мы не сказали друг другу: «Но… но позвольте… а что, если этот незнакомец, принявший вид Дарзака и купивший трость, оказавшуюся в руках у Ларсана… Что, если… что, если… это и есть сам Фред?» Разумеется, то обстоятельство, что он служил в полиции, отнюдь не благоприятствовало подобной гипотезе, и все-таки, после того как мы поняли, с каким ожесточением Фред нагромождает одну за другой улики против Дарзака и с какой яростью преследует несчастного, нас должен был поразить столь серьезный обман Фреда: у него в руках оказалась трость, которую он не мог получить в Лондоне. Пускай даже он нашел ее в Париже, обман с Лондоном все равно никуда не денешь. Все, даже его начальство, считали, будто он в Лондоне, а он в это время покупал трость в Париже! И еще одно обстоятельство: как же так получилось, что он ни разу не использовал эту трость, найденную будто бы у Дарзака, в качестве улики против него? Это объясняется весьма просто. Настолько просто, что мы с вами об этом не подумали… Ларсан купил трость, после того как был слегка ранен в руку выстрелом мадемуазель Станжерсон, с единственной целью: иметь опору, всегда держать ее в руках, чтобы даже случайно не открыть руку и не дать увидеть никому постороннему рану на ладони. Теперь понимаете, в чем дело? Вот что он сказал мне, этот Ларсан, и я припоминаю, как часто говорил вам, до чего мне кажется странным, что он никогда не расстается с этой тростью. За столом, когда мы вместе ужинали, он, едва выпустив из рук трость, сразу же хватался правой рукой за нож, который уже не выпускал. К сожалению, все эти детали всплыли в моей памяти уже после того, как я сделал окончательный вывод относительно Ларсана, и потому ничем мне не помогли. Так, например, в тот вечер, когда Ларсан сделал вид, будто его усыпили, и притворился спящим в нашем присутствии, я склонился над ним и незаметно проверил его ладонь. К тому времени на ней остался только пластырь, скрывавший рану, вернее, легкую царапину. Я понял, что теперь он вполне может утверждать, будто повредил руку как-нибудь иначе, и что револьверная пуля тут ни при чем. И все-таки в ту минуту для меня это был еще один осязаемый след, который отлично вписывался в круг моих рассуждений. Как объяснил мне Ларсан, пуля лишь слегка задела ладонь, вызвав сильное кровотечение. Если бы в тот момент, когда Ларсан обманул нас, мы проявили бо́льшую проницательность и он почувствовал бы опасность, то наверняка, чтобы сбить нас с толку и отвести от себя подозрения, вытащил бы на свет выдуманную нами историю с тростью, найденной у Дарзака; однако события разворачивались настолько стремительно, что мы и думать забыли о трости! Тем не менее, сами того не подозревая, мы доставили немалое беспокойство Ларсану – Боллмейеру! – Но, – прервал я его, – если, покупая эту трость, он не имел никакого злого умысла, зачем же в таком случае ему понадобилось преображаться в Дарзака? Надевать непромокаемый плащ, котелок и так далее? – Да затем, что это было как раз после покушения, и, совершив преступление, он тут же снова принял облик Дарзака, который сопутствовал ему на протяжении всего этого дела, подкрепляя известный вам злой умысел. Вы, конечно, понимаете, что раненая рука сильно смущала его, и, оказавшись на улице Оперы, он вдруг решил купить себе трость и тут же осуществил это намерение. А было восемь часов! Человек, похожий на Дарзака, покупает трость, которую я вижу в руках у Ларсана. А я, догадавшись, что к этому времени несчастье уже свершилось, вернее, только что свершилось, и будучи почти уверенным в невиновности Дарзака, все-таки не подозреваю Ларсана! Да, бывают минуты… – Бывают минуты, – подхватил я, – когда даже самые великие умы… Рультабий сделал мне знак замолчать, и я вдруг заметил, что он меня больше не слушает… Он засыпал. И я еле разбудил его, когда мы прибыли в Париж! Глава XXIX Тайна мадемуазель Станжерсон В последующие дни мне представилась возможность снова спросить его, зачем он ездил в Америку и что там делал. Однако он и на этот раз не ответил ничего определенного, и узнал я ничуть не более того, что уже слышал от него в поезде по дороге из Версаля. Затем он перевел разговор на другое, и мы стали обсуждать разные стороны этого дела. Но вот настал день, когда он все-таки сказал: – Да поймите же наконец, что мне необходимо было установить истинную личность Ларсана! – Это-то как раз понятно, – заметил я, – но почему вам понадобилось ехать за этим в Америку? Повернувшись ко мне спиной, он закурил трубку. Дело, как выяснилось, касалось тайны мадемуазель Станжерсон. Рультабий решил, что разгадку этой тайны, связывавшей каким-то ужасным образом Ларсана с дочерью профессора, тайны, никакого объяснения которой он, Рультабий, не мог найти в жизни мадемуазель Станжерсон во Франции, следует искать в ее американской жизни. И он сел на корабль. Там-то Рультабий наконец узнал, кто такой этот Ларсан, и собрал необходимые сведения, чтобы заставить его замолчать… Потому-то он и отправился в Филадельфию. Результат нам известен. Итак, что же это за тайна, обрекавшая на молчание мадемуазель Станжерсон и господина Робера Дарзака? По прошествии стольких лет, да еще после некоторых публикаций в скандальной хронике, к тому же теперь, когда господин Станжерсон все знает и уже все простил, можно, пожалуй, снять покров с этой истории. Впрочем, она не такая уж длинная, зато все станет на свои места, ибо нашлись-таки жалкие умы, во всем винившие мадемуазель Станжерсон, которая в этом мрачном деле всегда была жертвой – с самого начала и до конца. Начало этой интриги восходит к тем временам, когда совсем юная мадемуазель Станжерсон жила с отцом в Филадельфии. Там на каком-то вечере у одного из друзей отца она познакомилась со своим соотечественником, французом, который сумел очаровать ее своими манерами, складом ума, нежностью и любовью. Ходили слухи, будто он богат. В скором времени он попросил у знаменитого профессора руки его дочери. Тот навел справки о господине Жане Русселе и сразу же понял, что имеет дело с мошенником и проходимцем. Этот господин Жан Руссель и был, как вы уже, наверное, догадались, небезызвестным криминальным виртуозом Боллмейером, преследуемым во Франции и укрывшимся в Америке, точнее, одной из его ипостасей. Однако господин Станжерсон ничего этого не знал, его дочь, конечно, тоже. Но, получив необходимые сведения, профессор не только отказал господину Русселю в руке своей дочери – он запретил ему бывать в своем доме. Юной Матильде, сердце которой открылось для любви, ее Жан представлялся совершенством, лучше и прекраснее его не было в целом мире; почувствовав себя оскорбленной, она не стала скрывать от отца своего недовольства, и тот отправил ее немного успокоиться на берега Огайо, к старой тетушке, проживавшей в городе Цинциннати. Однако Жан и там отыскал Матильду, и, несмотря на величайшее почтение, которое она питала к своему отцу, мадемуазель Станжерсон осмелилась обмануть бдительность родственницы и бежать с Жаном Русселем: оба они преисполнились решимости, воспользовавшись попустительством американских законов, как можно скорее сочетаться браком. Так оно и случилось. Тем не менее убежали они недалеко, не дальше Луисвилла. И там-то в одно прекрасное утро в дверь к ним постучали. То была полиция, явившаяся арестовать господина Жана Русселя и не обращавшая внимания ни на его протесты, ни на слезы дочери профессора Станжерсона. Полиция не преминула сообщить Матильде о том, что ее муж не кто иной, как хорошо, вернее, печально всем известный Боллмейер! В совершенном отчаянии после безуспешной попытки покончить с собой Матильда вернулась к тетке в Цинциннати. Увидев ее, та чуть не умерла от радости. Целую неделю она неустанно всюду разыскивала Матильду и все еще не решалась известить о несчастье ее отца. Матильда заставила тетушку поклясться, что господин Станжерсон никогда ни о чем не узнает. А тетушка, кляня себя за невольное попустительство в столь серьезном деле, разумеется, только об этом и мечтала. Месяц спустя мадемуазель Матильда Станжерсон возвратилась к отцу с раскаянием в душе и сердцем, навсегда закрытым для любви, она желала лишь одного: никогда больше не слышать о своем муже, ужасном Боллмейере, искупить свою вину в собственных глазах и оправдаться перед своей совестью беззаветным трудом и безграничной преданностью отцу. Она сдержала слово. Однако в тот момент, когда, во всем признавшись господину Роберу Дарзаку и думая, что Боллмейер умер, так как прошел слух о его смерти, она после стольких лет искупления решила даровать себе высшую радость и соединить свою жизнь с надежным другом, судьбе угодно было воскресить из мертвых Жана Русселя – Боллмейера ее юных лет! Тот дал ей знать, что никогда не допустит ее брака с господином Робером Дарзаком и что по-прежнему любит ее. Увы, это и в самом деле соответствовало истине. Мадемуазель Станжерсон без колебаний доверилась господину Роберу Дарзаку; она показала ему то самое письмо, в котором Жан Руссель – Фредерик Ларсан – Боллмейер напоминал ей о первых часах их союза в маленьком очаровательном домике, который они сняли на время в Луисвилле: «…Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает». Злодей писал, что он богат, и выражал намерение отвезти ее туда. Мадемуазель Станжерсон заявила господину Дарзаку, что, если отец хотя бы заподозрит ее в таком бесчестье, она наложит на себя руки. Господин Дарзак поклялся, что заставит молчать американца любой ценой, пускай даже ценой преступления. Однако господину Дарзаку это было не по силам, и он наверняка потерпел бы неудачу, если бы не славный человечек – Рультабий. Что же касается мадемуазель Станжерсон, то посудите сами: могла ли она противостоять чудовищу? В первый раз, когда после предварительных угроз, заставивших ее держаться настороже, он возник перед ней в Желтой комнате, она пыталась убить его. К несчастью, ей это не удалось. И с той минуты она стала беззащитной жертвой этого человека-невидимки, который мог шантажировать ее до самой смерти, жил в доме ее отца с нею рядом, причем она об этом не подозревала, и требовал свидания во имя былой любви. Сначала она отказала ему в свидании, на котором он настаивал в письме, адресованном до востребования в почтовое отделение номер сорок, что и послужило причиной трагедии, разыгравшейся в Желтой комнате. Затем, получив от него следующее письмо, пришедшее по почте и доставленное ей обычным путем в ее комнату, где она едва начинала приходить в себя после первого покушения, мадемуазель Станжерсон снова уклонилась от свидания, запершись со своими сиделками у себя в будуаре. В этом письме злодей предупреждал, что раз она ввиду ее состояния не может передвигаться, то он сам явится к ней и будет в ее спальне в такую-то ночь, в такой-то час… и пусть она примет все меры, дабы избежать скандала… Матильда Станжерсон, зная, что от отчаянного Боллмейера всего можно ожидать, оставила в его распоряжение свою спальню… Тогда-то и произошли в загадочной галерее известные нам события. В третий раз она устроила все так, чтобы свидание состоялось. Дело в том, что, прежде чем покинуть пустую спальню мадемуазель Станжерсон в ночь событий в загадочной галерее, Ларсан, как мы помним, написал ей последнее письмо и оставил его на столе своей жертвы. В этом послании он требовал «эффективного» свидания, назначив день и час и пообещав ей вернуть бумаги отца, одновременно угрожая сжечь их, если она снова скроется. Мадемуазель Станжерсон нисколько не сомневалась, что драгоценные документы и в самом деле находятся в руках этого негодяя; он наверняка повторил свою знаменитую кражу, ибо она давно уже подозревала, что тогда, в Филадельфии, именно он при ее невольном содействии похитил из ящиков отца важные бумаги… Она достаточно хорошо его знала, чтобы понять: не подчинись она его воле – и от стольких лет работы, стольких усилий и стольких научных надежд вскоре останется один только прах. Поэтому она решила еще раз увидеться с ним, лицом к лицу встретиться с человеком, который некогда был ее мужем, и попытаться тронуть его сердце… Легко догадаться о том, что произошло. Мольбы Матильды, жестокая непреклонность Ларсана… Он требует, чтобы она отреклась от Дарзака… Она говорит о своей любви… И он наносит удар… с мыслью отправить на эшафот другого! Ибо он-то, конечно, хитер и ловок, а маска Ларсана, за которой он надеется скрыться, поможет ему спастись… Так он думает… В то время как тот, другой… и на этот раз не сможет сказать, где был и что делал в момент преступления… В этом отношении, будьте уверены, Боллмейер принял все необходимые меры предосторожности. Хотя мысль его, как правильно угадал юный Рультабий, была предельно проста…