Ларсан шантажировал Дарзака точно так же, как Матильду, пользуясь тем же оружием – все той же тайной… В своих письмах, настоятельных, словно приказы, он выражает готовность вступить в переговоры, отдать всю любовную переписку прежних лет, а главное, исчезнуть – за хорошую цену, конечно… Дарзак вынужден ходить на встречи, которые злодей ему назначает под угрозой немедленного разглашения тайны, точно так же как Матильда вынуждена соглашаться на свидания, которые требует бывший супруг. И в тот самый час, когда Боллмейер покушается на жизнь Матильды, Робер появляется в Эпине, где сообщник Ларсана – существо довольно странное, порождение злых сил, с которым мы еще когда-нибудь встретимся, – удерживает его, заставляя терять драгоценное время и дожидаясь, пока это страшное совпадение, о причинах которого завтрашний подсудимый ни за что не решится рассказать, не заставит его совсем потерять голову. Однако Боллмейер совершил грубую ошибку, не приняв в расчет нашего Жозефа Рультабия. Но теперь, когда тайна Желтой комнаты наконец раскрыта, не следовать же нам за Рультабием в Америку, не отставая от него ни на шаг? Мы знаем юного репортера, знаем, какими мощными средствами информации, скрытыми в двух бугорках у него на лбу, он располагал, чтобы до конца распутать полную приключений историю мадемуазель Станжерсон и Жана Русселя. В Филадельфии он сразу же получил все необходимые сведения, касающиеся Артура Ранса; Рультабий узнал о его самоотверженном поступке, но в то же время и о цене, которую тот рассчитывал за это получить. В свое время в гостиных Филадельфии пошли толки о предстоящем будто бы браке между ним и мадемуазель Станжерсон… Такая нескромность молодого ученого, его неустанные домогательства, которыми он продолжал досаждать мадемуазель Станжерсон даже в Европе, беспорядочная жизнь, какую он вел под предлогом того, что хотел-де утопить свое горе, – все это не вызывало у Рультабия симпатии к Артуру Рансу. Этим-то и объясняется та холодность, с какой он встретился с ним в зале для свидетелей. Впрочем, он сразу же понял, что Ранс ни в коей мере не причастен к злодействам Ларсана. Итак, Рультабию оставалось выяснить, кем же был Жан Руссель. Поэтому из Филадельфии он отправился в Цинциннати, проделав путешествие, совершенное некогда Матильдой. В Цинциннати он разыскал старую тетушку и сумел расположить ее к разговору. История с арестом Боллмейера пролила некоторый свет на события, и ему все стало ясно. В Луисвилле он посетил «дом священника» – красивое скромное жилище в старом колониальном стиле, которое и в самом деле «не утратило своего очарования». Затем, распростившись с прошлым мадемуазель Станжерсон, он устремляется вслед за Боллмейером – из тюрьмы в тюрьму, с каторги на каторгу, от преступления к преступлению; и когда наконец Рультабий уже отплывал обратно в Европу, он знал, что именно здесь, с этого самого причала, пять лет назад ступил на корабль Боллмейер, имея в кармане документы на имя некоего Ларсана, почтенного коммерсанта из Нового Орлеана, которого незадолго до этого он убил… Теперь вы, конечно, полагаете, что вам полностью известна тайна мадемуазель Станжерсон? Ошибаетесь. От брака с Жаном Русселем у мадемуазель Станжерсон родился ребенок – мальчик. Он появился на свет во время пребывания молодой женщины у старой тетушки, которая настолько ловко все устроила, что в Америке никто и никогда так ничего и не узнал о ребенке. Вы спросите, что сталось с этим мальчиком? Но это уже другая история, которую когда-нибудь я вам обязательно расскажу. Прошло около двух месяцев после описанных здесь событий, и я снова повстречал Рультабия. Он в задумчивости сидел на скамье во Дворце правосудия. – О чем это вы замечтались, мой дорогой друг? – обратился я к нему. – Вид у вас довольно печальный. Как поживают ваши друзья? – А разве, кроме вас, у меня есть истинные друзья? – ответил он мне вопросом на вопрос. – Но я надеюсь, что господин Дарзак… – Конечно, конечно… – И что мадемуазель Станжерсон… Кстати, как ее здоровье? Получше? – Много лучше, да, она идет на поправку. – Так отчего же вы грустите? – Я невесел оттого, – сказал он, – что мне вспомнились духи дамы в черном… – Духи дамы в черном?! Послушайте, вы всегда говорите о них! Так объясните же мне наконец, почему этот аромат с такой настойчивостью преследует вас? – Когда-нибудь, может быть… Потом когда-нибудь… – промолвил Рультабий. И глубоко вздохнул. Заколдованное кресло Глава I. Смерть героя – Поскорей бы все это закончилось… По правде сказать, у меня нервы на пределе. Скверная его ждет минута – такому не позавидуешь. – Да уж. Но говорят, он вообще ничего не боится!.. – Дети у него есть? – Нет! И он вдовец к тому же!.. – Тем лучше! – Все-таки будем надеяться, что он не погибнет. И давайте поспешим! Услышав эти мрачноватые речи, г-н Гаспар Лалуэт, почтенный человек, торговец картинами и антиквариатом, вот уже десять лет проживавший на улице Лаффит, а сегодня вышедший прогуляться по набережной Вольтера, чтобы порыться на лотках продавцов старинных гравюр и прочей древней рухляди, поднял голову… И в тот же миг столкнулся с кучкой молодых людей в студенческих беретах, выскочивших из-за угла улицы Бонапарта. Молодые люди, не переставая болтать, слегка оттеснили его в сторону на узком тротуаре и продолжили свой путь, даже не дав себе труда мало-мальски извиниться. Опасаясь быть втянутым в неприятную ссору, г-н Гаспар Лалуэт подавил в себе досаду, вызванную подобной невежливостью, и рассудил, что студенты, вероятно, торопились на какую-то дуэль, роковой исход которой и обсуждали во всеуслышание. Он опять стал внимательно изучать некий выставленный в витрине ларчик с геральдическими лилиями, выглядевший так, будто относился к временам Людовика Святого[15], и, быть может, некогда заключал в себе молитвенник или четки самой Бланки Кастильской[16]. Но тут позади него снова раздался голос: – Что бы там ни говорили, а он действительно храбрец! Другой голос ответил: – Я слышал, он три раза обошел вокруг света! Но все же, честно признаться, не хотел бы я оказаться на его месте! Только бы не опоздать! Г-н Лалуэт обернулся. Два старичка проследовали мимо него в сторону Академии, ускоряя шаг. «Однако! – подумал г-н Лалуэт. – Неужто и старики вдруг так же очумели, как и те молодчики? – (Самому г-ну Лалуэту было около сорока пяти лет – возраст не молодой и не старый). – Эти двое, похоже, бегут на то же злополучное свидание, что и давешние студенты». Рассуждая так, он приблизился к повороту на улицу Мазарини и, вероятно, двинулся бы по этому извилистому пути, но тут четверо солидных господ, в которых по долгополым сюртукам, цилиндрам и сафьяновым портфелям под мышкой за версту можно было распознать профессоров, внезапно выскочили перед ним, громко крича и размахивая руками. – Все равно вы не заставите меня поверить, что он не написал завещание! – Если он этого не сделал, то зря! – Говорят, он не раз смотрел смерти в лицо! – А когда друзья пришли его разубеждать, выставил их за дверь! – Но, может, он все-таки одумается в последний момент? – Вы что, считаете его трусом? – Смотрите! Вон он! Вон он! И четыре профессора припустили бегом через улицу, потом свернули на набережную, направо, к мосту Искусств. Г-н Гаспар Лалуэт более не колебался. Он напрочь забыл о старом хламе в витринах. Теперь им двигало одно лишь любопытство – поскорее выяснить, что за человек собирался рискнуть жизнью при обстоятельствах и по причинам ему, Гаспару Лалуэту, еще неведомым, но которые он уже готов был счесть чрезвычайно героическими. Он устремился напрямик под арки Академии, пытаясь догнать профессоров, и вскоре очутился на маленькой площади, украшенной одним-единственным монументальным зданием, покрытым сверху чем-то вроде колпачка, который все называли попросту «куполом». Сейчас площадь кишмя кишела народом. Теснились экипажи, кричали, переругиваясь, кучера и разносчики. Под аркой, ведущей в первый двор Академии, шумная толпа окружала какого-то человека, который, казалось, с трудом вырывался из ее восторженных объятий. Четверо профессоров были уже там и вместе со всеми воодушевленно вопили: – Браво! Г-н Гаспар Лалуэт со шляпой в руке протолкался к одному из этих господ и весьма застенчиво спросил, не соблаговолит ли тот объяснить ему, что тут, собственно, происходит? – Э? Да вы что, сами не видите? Это же капитан первого ранга Максим д’Ольнэ! – Он собирается драться на дуэли? – осведомился г-н Лалуэт с самой подобострастной почтительностью. – Да нет же! С какой стати? Он сейчас будет произносить речь по поводу своего избрания во Французскую Академию! – крайне раздраженно ответил профессор. Тут по толпе прокатилась волна – и г-на Лалуэта отрезало от профессоров. Выяснилось, что друзья Максима д’Ольнэ, проводив его до самых дверей, пытаются теперь напористо, но безуспешно прорваться в зал публичных заседаний. Образовался затор, поскольку входные билеты при такой давке потеряли всякое значение. В убытке оказались даже самые предусмотрительные, заранее нанявшие кого-нибудь, чтобы им «держали» места. Нанятые, придя ради других, остались ради самих себя, пригвожденные к чужому месту любопытством, которое сумело превозмочь даже собственную выгоду. Меж тем к г-ну Лалуэту, загнанному толпой в когтистые лапы смирного каменного льва, охраняющего врата Бессмертия, обратил свою речь некий перекупщик. Он сказал: – Сударь, ежели хотите войти, то с вас двадцать франков. Г-н Гаспар Лалуэт, хоть и будучи всего лишь торговцем картинами и старой рухлядью, питал глубочайшее почтение к изящной словесности. Он и сам был не чужд литературных трудов. Он даже опубликовал в свое время парочку своих работ, ставших гордостью всей его жизни. Одна была посвящена изучению подписей знаменитых художников и способам установления подлинности их полотен, другая – искусству обрамления картин. Вследствие этого он был официально уведомлен, что Французская Академия «отмечает» его заслуги. Но в самой Академии он никогда не был и, тем более, никогда и помыслить не мог, что публичное заседание этой самой Академии превратится в свалку, которую он наблюдал вот уже больше четверти часа. Равным образом в его голове не укладывалось, почему для приема в Академию желательно быть вдовцом, не иметь детей и заранее составить завещание? Короче, он отдал свои двадцать франков и, получив по пути тысячу тумаков, добрался до некоего возвышения, битком набитого людьми, пристально глядящими в зал. И тут под своды ступил Максим д’Ольнэ. Он шел чуть бледный, прикрытый с боков своими восприемниками – графом де Брэ и профессором Палезо, еще более бледными, чем он сам. Долгая судорога всколыхнула ряды собравшихся. Женщины, присутствовавшие здесь во множестве и принадлежавшие по большей части к самому изысканному обществу, не смогли удержать бурных проявлений восхищения и жалости. Какая-то богобоязненная вдовица истово перекрестилась. Все повскакали с мест, всех охватило чувство бесконечного благоговения, словно сама Смерть витала над ними. Прибыв на свое место, новообращенный уселся между двумя своими телохранителями, потом вскинул голову и твердым взором обвел всех людей: коллег, публику, президиум, – пока наконец не остановился на удрученном лице того из членов знаменитого Братства, которому выпала обязанность приветствовать его. Обычно этот человек являлся на заседание с самым зверским лицом, предвещавшим литературные каверзы, затаенные в недрах его приветственной речи. Но сегодня у него была сочувственная физиономия исповедника, пришедшего напутствовать осужденного в его последние минуты. Г-н Лалуэт, не переставая изучать повадки этого странного племени, облаченного в дубовые листья[17], старался не упустить ни словечка из того, что говорилось вокруг. А говорилось вот что: – Ах! Жан Мортимар, бедняга, был так же молод и красив, как и этот! – И так счастлив, что его избрали! – А помните, как он встал, чтобы произнести свою речь? – Казалось, он сияет! Он был так полон жизни… – Что бы там ни говорили, но естественной такую смерть не назовешь! – Нет-нет, ни в коем случае!