Он затворил за собой дверь, устроился на своем привычном месте, разложил почту на столе и заботливо поместил в углу, за которым ему удобно было приглядывать, свой зонтик; без него Патар никогда никуда не выходил и заботился о нем ревниво, как о предмете почти священном. Потом он снял шляпу, заменил ее маленькой шапочкой черного бархата, украшенной вышивкой, и начал обход помещения мягкими, чуть шаркающими шагами. Столы, мимо которых он проходил, были расставлены таким образом, что между ними оставалось свободное пространство, где помещались кресла. Среди них были и знаменитые. Подходя к таким, г-н непременный секретарь задерживал на них свой опечаленный взгляд, качал головой и шептал прославленные имена. Обойдя весь зал, он очутился перед портретом кардинала Ришельё. Он снял перед ним свою шапочку и поздоровался: – Приветствую тебя, великий человек! – Потом повернулся к великому человеку спиной и погрузился в созерцание одного из кресел. То было кресло как кресло, ничуть не отличавшееся от остальных, собранных в этом зале, – с квадратной спинкой и четырьмя ножками, ни больше ни меньше. Но именно в нем имел обыкновение сиживать во время заседаний монсеньор д’Абвиль, и после смерти прелата оно по-прежнему пустовало. Никто более не садился в него: ни бедный Жан Мортимар, ни несчастный Максим д’Ольнэ, которым так ни разу и не представился случай переступить порог зала закрытых заседаний – Словарного зала. Ибо во всем царстве Бессмертия только здесь было ровно сорок кресел – точно по числу самих Бессмертных. Итак, г-н непременный секретарь созерцал кресло монсеньора д’Абвиля. Он сказал вслух: – Заколдованное кресло! – и пожал плечами. Потом произнес как бы в шутку роковую фразу: – «Горе тому, кто дерзнет сесть в это кресло раньше меня!» – Он вдруг подошел к креслу так близко, что почти задел его. – Ну уж я-то, – вскричал он, ударяя себя в грудь, – я, Ипполит Патар, который смеется над всем этим вздором: и над дурным глазом, и над господином по имени Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс, – я сяду в тебя, Заколдованное кресло! – Развернувшись соответствующим образом, он приготовился осуществить свое намерение. Однако, уже наполовину согнувшись, вдруг передумал, остановился, выпрямился и проворчал: – Впрочем, нет, не стану садиться. Слишком глупо! Таким глупостям вообще не стоит придавать значения. И г-н непременный секретарь вернулся на собственное место, коснувшись на ходу украдкой, одним пальцем деревянной ручки своего зонтика. Тут открылась дверь и вошел г-н канцлер, ведя за собой за руку г-на директора. Г-н канцлер был просто г-ном канцлером, то есть избранным на эту должность сроком на три месяца до следующих выборов, а вот директором в этом триместре состоял сам великий Лустало – один из первых ученых мира. Итак, г-н канцлер вел его, а тот позволял вести себя за руку, как слепого. Происходило это вовсе не потому, что великий Лустало плохо видел, – нет, просто он отличался столь необыкновенной рассеянностью, что в Академии решили не отпускать его одного ни на шаг. Жил он где-то за городом, и, когда собирался в Париж, некий мальчуган лет десяти сопровождал его до самой привратницкой Академии, где и сдавал с рук на руки. Далее заботы о нем брал на себя г-н канцлер. Обычно великий Лустало ничего не замечал и не слышал из того, что происходило вокруг, и каждый старался оставить его в покое, наедине с возвышенными размышлениями, из которых в любую минуту могло родиться грандиозное открытие, способное изменить условия человеческого существования. Но на сей раз обстоятельства были столь серьезны, что г-н непременный секретарь отважился не только напомнить о них великому ученому, но и разъяснить их ему. Лустало не присутствовал на последнем заседании, за ним срочно послали лишь сегодня утром, и было более чем вероятно, что он оказался единственным во всем цивилизованном мире человеком, который еще не знал в этот час, что Максима д’Ольнэ постигла та же злая участь, что и Жана Мортимара, автора «Трагических ароматов». – Ах, господин директор, какая катастрофа! – вскричал г-н Ипполит Патар, воздевая руки к небесам. – Что же такое случилось, мой дорогой друг? – соблаговолил добродушно осведомиться великий Лустало. – Как? Вы разве не знаете? Разве господин канцлер вам ничего не сообщил? Выходит, мне самому придется объявить вам эту скорбную весть?! Максим д’Ольнэ скончался! – Упокой, Господи, его душу, – промолвил великий Лустало, сохранивший всю свою детскую веру в полной неприкосновенности. – Скончался, как и Жан Мортимар, прямо здесь, в Академии… произнося свою торжественную речь… – Что ж, тем лучше, – ответил ученый муж с самым серьезным видом. – Прекрасная смерть! – Он безмятежно потер руки. – Вы ради этого меня побеспокоили? Г-н непременный секретарь и г-н канцлер обескураженно переглянулись. Затем, догадавшись по рассеянному взгляду великого ученого, что тот думает уже о чем-то другом, отвели его на привычное место. Там они его усадили, дали бумагу, перо, чернильницу и удалились с таким видом, будто хотели сказать: «Здесь ему будет покойно!» Потом, устроившись в оконной нише, г-н канцлер и г-н непременный секретарь, бросив взгляд на пустынный двор, поздравили себя с удачной военной хитростью, которую пустили в ход, чтобы избавиться от газетчиков. Накануне вечером было официально объявлено, что после принятия решения о присутствии на похоронах Максима д’Ольнэ Академия соберется в полном составе лишь через неделю, чтобы обсудить вопрос о новом преемнике м-ра д’Абвиля, поскольку вопрос этот, несмотря на два успешных голосования, по-прежнему оставался открытым. Однако журналистов обманули. Выборы назначили на другой же день после смерти Максима д’Ольнэ, то есть на тот самый, когда мы проследовали за г-ном непременным секретарем мимо привратницкой в Словарный зал. Попросту говоря, на сегодня. Заботами г-на непременного секретаря каждый академик был предупрежден об этом заранее в частном порядке, и заседание, столь же чрезвычайное, сколь и тайное, должно было начаться через полчаса. Г-н канцлер шепнул на ухо г-ну Ипполиту Патару: – А Мартен Латуш? От него есть хоть какие-нибудь известия? Задав этот вопрос, г-н канцлер в упор посмотрел на г-на непременного секретаря с беспокойством, которое даже не пытался скрыть. – Ничего не знаю, – уклончиво ответил г-н Патар. – Как? Вы ничего не знаете? Г-н непременный секретарь указал на свою нераспечатанную почту: – Видите, я еще не вскрыл ни одного письма. – Ну так вскройте же скорее, несчастный! – Вы чересчур торопитесь, господин канцлер, – произнес г-н Патар с некоторым колебанием. – Патар, я вас не понимаю! – Вы слишком торопитесь… узнать, что Мартен Латуш, единственный, кто осмелился выставить свою кандидатуру вместе с Максимом д’Ольнэ и кто, впрочем, уже дважды был нами отвергнут… так вот, повторяю, господин канцлер: вы слишком торопитесь узнать, что Мартен Латуш, единственный, кто у нас остался, сейчас, быть может, отказывается от кресла монсеньора д’Абвиля. Г-н канцлер в изумлении вытаращил глаза, потом крепко стиснул руки г-на непременного секретаря: – О-о, Патар, я вас понимаю… – Тем лучше, господин канцлер, тем лучше! – Но тогда… выходит… что вы вскроете свою почту, лишь после того как… – Вы сами это сказали, господин канцлер. Когда избрание состоится, мы вполне успеем узнать, что Мартен Латуш снял свою кандидатуру. Ах, не слишком-то их много, охотников сесть в Заколдованное кресло! Едва промолвив эти слова, г-н Патар содрогнулся. Он, непременный секретарь Академии, произнес запросто, как нечто вполне обыденное: «Заколдованное кресло»! Между двумя учеными мужами воцарилось молчание. Тем временем снаружи, во дворе, потихоньку собирались какие-то люди, но г-н непременный секретарь и г-н канцлер, поглощенные своими невеселыми думами, не обратили на них никакого внимания. Наконец г-н непременный секретарь глубоко вздохнул, а г-н канцлер нахмурился и воскликнул: – Вы только представьте! Какой разгорится скандал, если в Академии останется всего тридцать девять кресел! – Я этого не переживу, – ответил Ипполит Патар, который, по-видимому, вполне готов был выполнить то, что обещал. Тем временем великий Лустало преспокойно мазал себе нос чернилами, думая, что чернильница – это его табакерка, и засовывая туда пальцы. Вдруг дверь с шумом распахнулась и в зал влетел Барбантан, автор «Истории дома Конде», неисправимый роялист. – Вы знаете, как его зовут? – закричал он с порога. – Кого «его»? – спросил г-н непременный секретарь в самом мрачном расположении духа, каждый миг ожидая нового несчастья. – Да его, конечно! Вашего Элифаса! – Вот как? Нашего Элифаса? – Ну, пусть будет не вашего, а ихнего Элифаса!.. Оказывается, этот самый Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс зовется всего-навсего господином Бориго! В этот момент в зал вошли и другие академики. Все они говорили разом и в огромном возбуждении. – Да, да! – повторяли они. – Бориго! Прекрасная госпожа де Битини дала одурачить себя какому-то Бориго! Газетчики так болтают! – А откуда здесь газетчики? – воскликнул г-н Патар. – Что значит «откуда»? Их полным-полно во дворе. Они знают, что у нас сегодня заседание, и утверждают, что Мартен Латуш откажется от кресла. Г-н Патар побледнел. Потом набрался духу и выпалил: – Не имею на этот счет никаких известий! – Его забросали вопросами, и он отвечал, правда, без особой убежденности: – Все это очередная выдумка журналистов. Я знаю Мартена Латуша. Он не такой человек, чтобы дать себя запугать. Впрочем, мы сейчас же приступим к избранию… Его прервало шумное появление одного из восприемников покойного Максима д’Ольнэ, графа де Брэ. – Вы знаете, чем он занимался, этот ваш Бориго? – громогласно вопросил он. – Торговал оливковым маслом! А поскольку родом он с окраины Прованса, из долины Карей, то звался сначала Бориго дю Карей! В этот миг дверь снова открылась и вошел г-н Реймон де ла Бесьер, старый египтолог, написавший о пирамидах столько толстенных томов, что из них вполне можно было бы сложить еще одну. – Под именем Жана Бориго дю Карея я и узнал его впервые, – сказал он. Г-на Реймона де ла Бесьера встретили ледяным молчанием. Дело в том, что он единственный в свое время проголосовал за Элифаса. Именно Бесьеру Академия была обязана своим стыдом, что за какого-то Элифаса вообще подали голос. Но Реймон де ла Бесьер являлся старым другом прекрасной г-жи де Битини. Г-н непременный секретарь шагнул ему навстречу. – Дорогой коллега, – начал он, – не могли бы вы просветить нас, торговал ли тогда господин Бориго оливковым маслом? Или, может быть, кожей младенцев, или волчьими зубами, или печенью висельников? Раздались смешки. Г-н Реймон де ла Бесьер сделал вид, будто не слышит их, и ответил: – Нет, ничего подобного. В то время он находился в Египте, где состоял секретарем Мариет-бея[22], знаменитого последователя Шампольона[23]. Он расшифровывал загадочные тексты, высеченные тысячелетия тому назад в Саккаре[24] на стенах пирамид фараонов V и VI династий. Он искал там Тайну Тота! Высказав это, старый египтолог направился к своему месту. Но оно было занято по рассеянности одним из академиков. Г-н Ипполит Патар, следивший за Реймоном коварным взглядом поверх очков, ехидно спросил: – Что же вы, мой дорогой коллега? Не угодно ли присесть? Кресло монсеньора д’Абвиля само раскрывает вам свои объятия! Г-н де ла Бесьер ответил таким тоном, что несколько Бессмертных обернулись: – Нет! Ни за что я не сяду в кресло монсеньора д’Абвиля! – Это почему же? – с неприятным смешком осведомился г-н непременный секретарь. – Почему вы ни за что не сядете в кресло монсеньора д’Абвиля? Неужели вы тоже приняли всерьез весь тот вздор, который болтают о Заколдованном кресле?