– Я не принимаю всерьез никакого вздора, господин непременный секретарь. Но я ни за что не сяду туда просто потому, что мне это не угодно. Коллега, занявший место г-на Реймона де ла Бесьера, тотчас же освободил его и поинтересовался вполне пристойно и без тени насмешки, верит ли г-н Реймон де ла Бесьер, так долго живший в Египте и по роду своих занятий глубоко, как никто другой, проникший к истокам Каббалы, в силу заклятий? – Я далек от того, чтобы отрицать ее. Это заявление заставило насторожиться всех присутствующих, а поскольку для подготовки к голосованию, ради которого сегодня собралось столько Бессмертных, требовалось еще с четверть часа, г-на де ла Бесьера попросили объясниться. Академик, бросив вокруг себя пристальный взгляд, сперва убедился, что никто не улыбается и что даже г-н Патар утратил свой проказливый вид. Тогда он веско изрек: – Здесь мы прикасаемся к Тайне. Ибо все незримое, что окружает нас, есть Тайна. Современная наука, глубже древней проникшая в суть видимого мира, отстала от нее в постижении Незримого. Сила заклятий незрима, но она, тем не менее, существует. Кто станет отрицать, что существуют удача и неудача? Ведь обе они способны властвовать и над людьми, и над событиями, и над предметами с очевидным постоянством. Сегодня об удаче или неудаче говорят как о некоей неизбежности, против которой ничего нельзя поделать. Но древняя наука за многие сотни веков непрерывных опытов постигла эту таинственную силу, и, быть может (я повторяю – быть может!), тот, кто проник в самые глубины сокровенного знания, умеет этой силой управлять. То есть насылать либо доброе, либо злое заклятие. Наступила тишина. Все присутствующие безмолвно воззрились на Заколдованное кресло. Через какое-то время г-н канцлер нарушил молчание: – А господин Элифас де ла Нокс и вправду проник в Незримое? – Полагаю, что да, – твердо ответил г-н Реймон де ла Бесьер, – иначе я не голосовал бы за него. Именно подлинное знание Каббалы делает его достойным войти в наше Братство. – И он добавил: – Каббала, которая, похоже, заново родилась в наши дни под именем пневматологии, – это самая древняя наука, достойная всяческого уважения. Только глупцы способны насмехаться над ней. Г-н Реймон де ла Бесьер вновь обвел присутствующих проницательным взглядом. Но никто уже не смеялся. Мало-помалу помещение заполнялось. Кто-то спросил: – А что такое Тайна Тота? – Тот, – ответствовал ученый, – это изобретатель египетской магии, и его тайна – это тайна жизни и смерти. Послышался насмешливый фальцет г-на непременного секретаря: – Обладая подобной тайной, наверное, очень досадно не быть избранным во Французскую Академию! – Господин непременный секретарь, – торжественно заявил г-н Реймон де ла Бесьер, – если господину Бориго, или Элифасу – зовите его, как вам заблагорассудится, так вот, если этому человеку удалось постичь Тайну Тота, на что он притязает, то он приобрел силу большую, чем у вас и у меня вместе взятых. Умоляю вас верить этому! И уж если со мной случится несчастье сделать его своим врагом, то я предпочту встретить ночью на своем пути шайку вооруженных разбойников, чем его одного средь бела дня с голыми руками! Старый египтолог произнес эти слова с такой силой и убежденностью, что произвел настоящую сенсацию. Но г-н непременный секретарь продолжал упорствовать и сказал с суховатым смешком: – Видимо, сам Тот надоумил его прохаживаться по парижским салонам в фосфоресцирующих одеждах. Ведь он, если не ошибаюсь, председательствовал на собрании пневматистов в каком-то светящемся костюме? – У каждого, – спокойно возразил г-н Реймон де ла Бесьер, – есть свои маленькие причуды и слабости. – Что вы хотите этим сказать? – неосторожно спросил г-н непременный секретарь. – Ничего, – загадочно ответил г-н Реймон де ла Бесьер. – Единственно, господин непременный секретарь, позвольте мне удивиться тому, что насмешки над таким солидным магом, как господин Бориго, позволяет себе самый закоренелый фетишист из всех нас. – Я?! Фетишист? – возопил г-н Ипполит Патар, надвигаясь на своего коллегу и свирепо выпятив челюсть, словно собираясь разом проглотить всю египтологию. – С чего вы взяли, сударь, что я фетишист? – Я видел, как вы прикасаетесь к дереву, думая, что этого никто не замечает. – Я?! Прикасаюсь к дереву? Вы видели, как я прикасаюсь к дереву? – Да больше двадцати раз на дню! – Вы лжете, сударь! Тотчас же кинулись их разнимать. Раздались возгласы: – Полно, господа! Господа! – Господин непременный секретарь, уймитесь! – Господин де ла Бесьер, эта ссора недостойна ни вас, ни этих стен! Все достопочтенное собрание впало в состояние такого лихорадочного возбуждения, которое совершенно не вязалось с обликом Бессмертия. Один лишь великий Лустало, казалось, ничего не видел и не слышал, упорно погружая свое перо в табакерку. Г-н Ипполит Патар, привстав на цыпочки, высоко задрав голову и буравя маленькими глазками старика Реймона, вопил: – Он окончательно утомил нас этим своим огнем святого Эльма![25]Этим Элифасом – Кукишем-с-маслом! Тайбуром-Самодуром! Боригоновым ослом[26]! Перед этой остротой, столь же неистовой, сколь и неуместной в устах непременного секретаря Французской Академии, г-н Реймон де ла Бесьер сохранил все свое хладнокровие. – Господин непременный секретарь, – сказал он, – я не солгал ни разу за всю свою жизнь и не собираюсь учиться этому в моем нынешнем возрасте. Не далее, как вчера, перед торжественным заседанием я сам видел, как вы поцеловали ручку своего зонтика! Г-н Ипполит Патар буквально взвился в воздух, и понадобились усилия всех собравшихся, чтобы вернуть его на землю и удержать от оскорбления действием, которому он готов был подвергнуть престарелого египтолога. При этом Патар верещал: – Мой зонтик! Мой зонтик! Да я вам даже упоминать запрещаю о моем зонтике! Но г-н Реймон де ла Бесьер заставил его умолкнуть, всего лишь указав трагическим жестом на Заколдованное кресло: – Раз вы не фетишист, то сядьте туда, если осмелитесь! Г-н Ипполит Патар буркнул на это: – Сяду, коли захочу! Я ни от кого не намерен получать указания. И вообще, господа, позвольте напомнить, что час, назначенный для голосования, пробил пять минут назад! Моментально восстановив свое достоинство, он первым отправился на свое место. Тем не менее, прежде чем он достиг его, за ним по пятам проследовало несколько иронических усмешек. Он заметил их. Когда все расселись, готовясь к заседанию, и пресловутое кресло, таким образом, осталось пустовать, он изрек весьма натянутым и чопорным тоном: – Правила не возбраняют коллеге, пожелавшему занять кресло монсеньора д’Абвиля, сделать это. Никто не шевельнулся. Но среди академиков все-таки отыскался один, обладавший большей находчивостью, чем остальные, и сумевший успокоить совесть всех присутствующих следующим соображением: – Лучше пока не занимать кресло из уважения к памяти покойного монсеньора д’Абвиля. В первом же туре голосования Мартен Латуш, единственный кандидат, был избран единогласно. Только тогда г-н Ипполит Патар вскрыл свою почту и испытал великую радость, которая разом его утешила: никаких известий от Мартена Латуша не поступило. Патар смиренно принял от Академии чрезвычайное поручение: лично известить новоиспеченного академика о счастливом событии. Такого еще не бывало. – Что же вы ему скажете? – спросил г-н канцлер у г-на непременного секретаря. Г-н непременный секретарь, у которого слегка мутилось в голове от всех этих событий, рассеянно ответил: – А что я, по-вашему, должен ему сказать? Скажу: «Мужайтесь, друг мой…» Вот так и случилось, что вечером того же дня, часов около десяти, некая тень, принимавшая, казалось, огромные предосторожности, чтобы никто за ней не следил, проскользнула по пустынным тротуарам старой площади Дофина и остановилась наконец перед невысоким домиком, чей дверной молоток отозвался на это прибытие довольно зловещим стуком в ночной тиши. Глава III. Шагающий ящик Господин Ипполит Патар никогда не выходил из дому после ужина. Он не знал, что такое прогуляться поздно вечером или ночью. Но он слышал и читал в газетах, что это очень опасно. Когда он думал о ночном Париже, ему представлялись темные извилистые улицы, кое-где и кое-как освещенные тусклыми фонарями, сторонясь которых, то там, то сям крадутся подозрительные типы, подстерегая мирного обывателя, – совсем как во времена Людовика XV. Но этой ночью Ипполит Патар, безвыездно проживавший на улице Бюси, в маленькой квартирке, покинуть которую его не заставили бы ни чей-то литературный триумф, ни какое-либо другое событие из жизни Академии, пробирался на тихую площадь Дофина по пустынным набережным, древним узким улочкам и особо опасному Новому мосту. Никакой разницы между тем, что рисовало ему воображение, и тем, что он наблюдал теперь в реальной действительности, он не обнаруживал. Короче, ему было очень страшно. Он боялся грабителей. Но еще больше – журналистов. Он буквально трепетал при мысли, что какой-нибудь газетчик увидит и узнает его, г-на непременного секретаря, предпринявшего ночное путешествие в поисках недавно избранного академика Мартена Латуша. Поэтому он предпочел выполнить свое исключительной важности поручение в спасительном ночном мраке, нежели среди бела дня. К тому же в эту ночь Ипполит Патар беспокоился не столько о том, чтобы скорее сообщить Мартену Латушу о его избрании в Академию (в чем тот мог и не сомневаться), сколько о том, чтобы лично выяснить у Латуша, правда ли, что он снял свою кандидатуру и отказывается от кресла м-ра д’Абвиля? Ибо такова была версия вечерних газет. Окажись это правдой, положение Французской Академии стало бы ужасным… И, пожалуй, смешным. Г-н Ипполит Патар не колебался ни минуты. Прочитав после ужина тревожную новость, он сразу же надел шляпу, взял зонтик и вышел на улицу.