На совершенно черную улицу… Теперь он дрожал на площади Дофина перед домом Мартена Латуша, ухватившись за дверной молоток. Молоток стукнул еще раз, но дверь не открылась… Вдруг г-ну непременному секретарю совершенно явственно почудилась слева от себя, в неверном свете уличного фонаря какая-то тень – странная, загадочная, необъяснимая. Он воочию увидел шагающий ящик. Да, квадратный ящик с маленькими ножками, который, быстро перебирая ими, бесшумно убегал куда-то в ночь. Поверх ящика ничего не было – во всяком случае, г-н Патар ничего не заметил. И, однако, – шагающий ящик! Ночью! На площади Дофина! Г-н непременный секретарь неистово забарабанил в дверь. Ни под какими угрозами он не осмелился бы взглянуть в ту сторону, куда удалилось это опасное видение. В двери жилища Мартена Латуша наконец открылось смотровое окошечко. Блеснул луч света и ударил прямо в лицо г-ну непременному секретарю. – Вы кто такой? Чего надо? – спросил грубый голос. – Я… Ипполит Патар… – Патар? – Непременный секретарь Французской Академии… При слове «Академия» окошечко со стуком захлопнулось, и г-н непременный секретарь снова остался в одиночестве на безмолвной площади. Внезапно, на сей раз справа от себя, он опять заметил тень шагающего ящика. Холодный пот заструился по худым щекам чрезвычайного посланца прославленного Братства. Но к чести г-на Ипполита Патара мы должны отметить: волнение, готовое охватить его в эту ужасную минуту, в меньшей степени было вызвано невероятным зрелищем шагающего ящика и боязнью ограбления, нежели тем оскорблением, которое только что нанесли Академии в лице ее непременного секретаря. Ящик, неожиданно появившись, столь же быстро исчез. Изнемогая, несчастный стал озираться по сторонам затравленным взглядом. Ах, эта старая, старая площадь с неровными, уступчатыми тротуарами, угрюмыми фасадами и огромными, словно прорубленными в них окнами, черные голые стекла которых, кажется, понапрасну держат взаперти сквозняки пустых комнат, покинутых людьми давным-давно, не счесть сколько лет тому назад… Слезящиеся глаза г-на Ипполита Патара на какой-то миг устремились поверх острых крыш к небосводу, загроможденному тяжелыми тучами, потом снова спустились к земле, чтобы успеть увидеть в пространстве, простирающемся до Дворца правосудия и озаренном коротким проблеском лунного света, шагающий ящик. На самом деле ящик не шагал, а бежал – со всех своих ножек – в сторону Часовой башни. Это было черт знает что! Какая-то дьявольщина! Бедняга в отчаянии вцепился обеими руками в ручку своего зонтика. И вдруг подскочил от неожиданности. Позади него что-то загрохотало… Чей-то гневный голос… – Опять ты! Опять ты! Вот я тебя сейчас взгрею! Г-н Ипполит Патар вжался в стену, обессиленный, на подгибающихся ногах, не способный испустить даже слабый вскрик. Над его головой взметнулась какая-то палка, видимо, ручка от метлы… Он закрыл глаза, принося свою жизнь в жертву Академии. И снова открыл их, удивляясь, что все еще жив. Ручка от метлы, вращаясь в воздухе, удалялась, сопровождаемая шумом развевающихся юбок и стуком калош по тротуару. Выходит, эта метла, эти крики, угрозы предназначались вовсе не ему? Он перевел дух. Но откуда взялось новое видение? Г-н Патар обернулся. Дверь позади него была приоткрыта. Он толкнул ее и вошел в какой-то коридор, ведущий во внутренний дворик, где, казалось, все сквозняки назначили друг другу свидание. Он очутился в доме Мартена Латуша. Задолго до того г-н Патар навел справки. Он знал, что Мартен Латуш – старый холостяк, которого ничто на свете, кроме музыки, не интересовало. Жил он со старой экономкой, которую терпеть не мог. Экономка эта была сущим тираном, и о ней говорили, что она изрядно портит жизнь бедняге. Но зато она была ему так предана, что и выразить нельзя, и, когда тот хорошо себя вел, баловала его, как ребенка. Мартен Латуш переносил эту преданность с кротостью мученика. Ведь и великий Жан-Жак Руссо познал испытания подобного рода, что, однако, не помешало ему создать «Новую Элоизу». Вот и Мартен Латуш, несмотря на ненависть своей Бабетты к духовым инструментам и вообще ко всему, из чего можно извлечь мелодию, умудрился с большой дотошностью написать пять томов «Истории музыки», удостоившейся во Французской Академии самых высоких похвал. Г-н Ипполит Патар остановился в коридоре перед самым выходом во дворик, уверенный, что только что сподобился видеть и слышать ту самую жуткую Бабетту. Он имел все основания полагать, что она скоро вернется. Обуреваемый этими предчувствиями, он стоял ни жив ни мертв, не решаясь кликнуть хозяина из страха разбудить сердитых соседей, равно как и спуститься во двор, чтобы ненароком не свернуть себе шею в потемках. Впрочем, терпение г-на непременного секретаря вскоре было вознаграждено. Снова послышался стук калош, и входная дверь с грохотом затворилась. И сразу же какая-то черная масса наткнулась в темноте на робкого посетителя. – Кто тут? – Это я… Ипполит Патар… из Академии, непременный секретарь… – отозвался дрожащий голос. О, Ришельё! – Чего вам надо? – Господина Мартена Латуша. – Нету его здесь. Ну да ладно уж, входите, скажу вам кое-что, так и быть. Г-на Ипполита Патара втолкнули через открывшуюся под сводом дверь в какое-то помещение. Бедный непременный секретарь заметил при свете коптилки, стоявшей на грубо сколоченном столе из некрашеного дерева, целую батарею кухонной утвари у стены и догадался, что попал на кухню. Позади него хлопнула дверь, а впереди возник чудовищный живот, покрытый клетчатым фартуком, и два кулака, упершихся в необъятные бедра, причем один из этих могучих кулаков все еще сжимал ручку метлы. Поверх всего этого из темноты прогремел хриплый голос, навстречу которому г-н Ипполит Патар не осмеливался поднять глаза: – Так вы его убить хотите? Фразу произнесли со своеобразным аверонским выговором, поскольку и Бабетта, и Мартен Латуш были родом из Родеза в Авероне. Г-н Патар не ответил, но вострепетал. Голос повторил: – Ну-ка, скажите, господин Непременник, вы его убить хотите? «Господин Непременник» энергично замотал головой в знак отрицания. – Нет, – наконец осмелился он вымолвить, – нет, сударыня, я не хочу его убивать… Но мне очень нужно с ним повидаться. – Ну ладно, господин Непременник, вы его увидите… В общем-то, вы похожи на честного человека, чего уж там… Ладно, вы его увидите, тут он. Только для начала мне надо сообщить вам кое-что… Для того я и затащила вас в свое хозяйство, уж извините. Отбросив наконец ручку от метлы, грозная Бабетта поманила г-на Ипполита Патара в угол к окну, где для каждого из них нашлось по стулу. Но, прежде чем усесться, Бабетта спрятала светильник за камином, и уголок, куда она затащила «господина Непременника», погрузился в кромешную тьму. Она вернулась на свое место и слегка приотворила один из внутренних ставней, закрывавших окно. Сквозь прутья оконной решетки просочилась малая толика мутного света от одинокого уличного фонаря напротив и мягко осветила лицо Бабетты. Г-н непременный секретарь теперь рассмотрел это лицо и немного успокоился, поскольку все предосторожности, принятые старой служанкой, не могли не заинтриговать его, а отчасти и встревожить. Это лицо, при определенных обстоятельствах неизбежно вызывавшее опасения, в данную минуту выражало какую-то сострадательную мягкость и в целом располагало к доверию. – Господин Непременник, – начала Бабетта, усаживаясь напротив академика, – вы моим повадкам не очень-то удивляйтесь. Я вас сюда, в самую темень затем посадила, что мне надо подстеречь этих игрецов… Но сейчас не о том речь… сейчас я вам хочу сказать кое-что… – В ее хриплом голосе послышались слезы. – Вы что, убить его хотите? При этих словах Бабетта взяла своими ручищами руку г-на Ипполита Патара, и он не отнял ее, странно взволнованный этим печальным южным выговором, который, казалось, достигал самого сердца, завернув по пути в Аверон. – Послушайте, – продолжала Бабетта, – я вас прошу, господин Непременник, я вас от всей души прошу, ответьте мне по чести да по совести, как судьи говорят: сами-то вы верите, что те двое попросту взяли да померли? Отвечайте, господин Непременник! От этого вопроса, который он никак не ожидал, г-н Непременник почувствовал легкую дурноту. Но после некоторого молчания, наверняка показавшегося Бабетте весьма торжественным, он произнес окрепшим голосом: – По чести и по совести… да. Я считаю, что обе эти смерти вполне естественны. Воцарилось молчание. – Господин Непременник, – послышался серьезный голос Бабетты, – вы, может, мало подумали? – Сударыня, врачи утверждают… – Врачи частенько ошибаются, сударь. По правде, я и сама это видела. Подумайте-ка об этом еще разок, господин Непременник. Вот что я вам скажу: этак запросто не помирают – вот так враз, на одном и том же месте, говоря одни и те же слова, оба, один через пару недель после другого – без того, чтобы это кто-то не подстроил! Неспроста это, ох неспроста! В своей речи, более выразительной, чем правильной, Бабетта сумела восхитительно точно обрисовать ситуацию. Г-н непременный секретарь был сражен. – Так вы полагаете… – залепетал он. – Я полагаю, – оборвала собеседника Бабетта, – что этот Элифас или как его там – грязный колдун! Обещал ведь, что отомстит, вот и отомстил – перетравил их всех… А отраву, должно, в письма подсыпал. Вы что, не верите мне? По-вашему, не так все было? Да послушайте же вы меня, господин Непременник, хорошенько послушайте! Может, тут чего другое… Скажите мне опять по чести да по совести: если мой хозяин станет у вас читать это свое похвальное слово, как те двое, – и вдруг помрет, а? Что тогда? Снова заявите, что это естественно?