Бабетта молитвенно сложила руки. – Я Господом нашим поклялась, – прошептала она. Г-н Патар выпрямился во весь рост. – Что ж, сударыня, дело ваше, тогда проводите меня к вашему хозяину. Бабетта подскочила. – Выходит, все кончено? – Что именно? – несколько сурово спросил г-н непременный секретарь. – Я спрашиваю: все кончено? Вы его выбрали в вашу Академию, и он там теперь будет читать похвалу вашему монсеньору д’Абвилю? – Да, сударыня, разумеется. – Читать ее при всем народе? – Безусловно. – Как те двое? – Как те двое? Но так положено! При этих словах голос г-на непременного секретаря уже немного утратил суровость и даже слегка дрожал. – Ну вот что я вам скажу, – спокойно произнесла Бабетта. – Вы убийцы! – Она размашисто перекрестилась и продолжала: – Но я не позволю убить господина Латуша. Я его спасу, несмотря ни на что… несмотря на него самого… несмотря на мою клятву… Сядьте, господин Непременник, я вам все выложу, как на духу. – Она рухнула на колени. – Я спасением души поклялась, и вот… от клятвы своей отступаюсь. Но Господь в моем сердце как по книге читает, уж Он простит меня. Слушайте же, что тогда случилось… Г-н Патар жадно слушал Бабетту, рассеянно поглядывая на улицу через приоткрытый ставень. Он увидел, что «игрец» вернулся и теперь уставился своими моргающими глазками куда-то вверх, примерно на уровень второго этажа, много выше головы г-на Патара. Г-н непременный секретарь вздрогнул. Тем не менее, он сохранил самообладание, чтобы ни одним резким движением не выдать Бабетте, будто на улице что-то происходит. Ее рассказ, таким образом, не был прерван. Стоя на коленях, сама она ничего не могла увидеть, да и не пыталась. Она говорила, не останавливаясь и горестно вздыхая, как на исповеди. Словно спешила избавиться от тяжести, обременявшей ее совесть. – Так случилось, что через два дня после того, как вы не захотели взять моего хозяина в вашу Академию, потому как выбрали на это место господина Мортимара, а потом господина д’Ольнэ… Ну вот, однажды после полудня мне надо было отлучиться из дому, я о том и хозяина предупредила, а сама чего-то не пошла, и господин Латуш о том не знал. И вижу, как приходит к хозяину какой-то человек, и они заперлись вдвоем. Он дорогу на лестницу сам отыскал, но я его раньше не видала никогда. А минут через пять – другой господин, тоже незнакомый. Быстренько так пробрался наверх, словно боялся, что его приметят. Слышу только, стучится в дверь библиотеки. Дверь сразу же открылась, и стало их там трое, в библиотеке: господин Латуш и с ним двое чужих. Час или два прошло, а библиотека-то прямо над моей кухней… Что меня больше всего удивило – я даже не слышала, как они там ходят. Ну ничегошеньки было не слыхать! Сильно меня это озадачило, а я, признаюсь вам, страх какая любопытная! Господин Латуш ведь мне не сказал, что к нему придут. Вот я и поднялась наверх и под дверью слушаю. Да только ничего было не разобрать. Ей-богу, я стучалась, но никто не отозвался. Тогда я приоткрыла дверь, а внутри никого! Там, кроме входной, есть еще одна дверь в маленький кабинет. В библиотеку-то я вошла, а в маленьком кабинете не бывала сроду. Хозяин мой никогда там никого не принимал и меня не пускал – это у него прямо болезнь какая-то, меня туда не пускать. Он там все пишет чего-то и не желает, чтоб его беспокоили. Ну и сидит там, как в могиле. Он мне во многом уступает, если я рассудительно попрошу, а вот в маленький кабинет – ни ногой. Ключ себе заказал особый, чтобы ни я, значит, ни кто другой в тот кабинет попасть не мог. Мне, бывало, говорит: «Этот уголок только мой, Бабетта, а тебе, чтобы мыть да скрести, и остального хватает». Заперся он внутри с чужими этими, которых я отродясь не видала, и стала я тогда прислушиваться через дверь, что там у них творится, о чем говорят. Только беседовали они тихо-тихо, и я все злилась, что ничего не разберу. Вдруг мне показалось, что, вроде, у них спор какой вышел. Хозяин мой голос-то возвысил и говорит… я это явственно услыхала: «Возможно ли такое? Это же было бы величайшим преступлением на свете!» Вот чего я услыхала! Своими собственными ушами. Да только это и все. Я от этого еще и в себя-то прийти не успела, как тут вдруг дверь отворилась, и те, чужие, кинулись на меня. Хозяин-то как закричит: «Не делайте ей больно! Я за нее ручаюсь». А сам ко мне подошел и говорит: «Я, Бабетта, не стану тебя ни о чем спрашивать, слышала ты что-нибудь или нет. Но ты поклянешься сейчас на коленях Господом нашим, что никому, ни единой душе не расскажешь, что видела и слышала! Я-то ведь поверил, что ты ушла, стало быть, ты и не могла видеть, как ко мне приходили. Запомни, ты не знаешь этих господ. Поклянись в этом, Бабетта». Тут я глянула на своего хозяина, и, доложу вам, никогда не видала у него такого лица. Он всегда такой ласковый, позволял мне делать все, чего захочу, слова поперек не скажет! А тут его от гнева аж не узнать, так изменился. И те двое, чужие, тоже нагнулись надо мной, и лица такие… угрожающие! Пала я тут на колени и поклялась во всем, что они меня заставляли. Потом те двое ушли, а я к себе в кухню спустилась ни жива ни мертва… А как глянула в окошко посмотреть, что те двое точно уходят, в первый раз и приметила… игреца! Вон там он стоял, где и сейчас. Я себя крестным знамением осенила: ну все, пришла беда – отворяй ворота… Г-н непременный секретарь, во все уши слушая исповедь старой Бабетты, по-прежнему не спускал глаз с «игреца». И был немало удивлен, видя, как тот, высунувшись из-за своего ящика, подает кому-то загадочные знаки… Наконец шагающий ящик – уже в который раз за эту ночь – скрылся в темноте. – Закончила я, – сказала Бабетта. – Пришла беда – отворяй ворота… – А этих людей, – спросил г-н Патар, которого исповедь старой служанки встревожила сверх всякой меры, – вы потом когда-нибудь еще встречали? – Одного-то из них я уж точно никогда больше не встречала, господин Непременник. Потому как помер он. А вот фотографию его в газетах видела. Это был тот самый господин Мортимар. Г-н Непременник подскочил, будто ужаленный. Он никак не ожидал такое услышать! – Мортимар?! А другой? – Другой-то? И его фотографию в газетах печатали. Господин д’Ольнэ это был, вот кто! – Д’Ольнэ! А с ним вы еще встречались? – С этим-то? Как же, встречалась… Приходил сюда намедни… как раз перед тем, как помереть, господин Непременник. – Накануне своей смерти? Позавчера? – Точно позавчера. Ох, постойте, я же вам не все рассказала! А надо бы! Он ведь явился сразу после того, как я игреца во дворе увидала! Этот-то, лишь меня завидел, сразу дал деру. Я тут же подумала: не к добру это, ох не к добру. Дурной знак! Мне еще двоюродная бабушка моя всегда советовала: «Бабетта, держись от этих игрецов подальше». А эта бабушка моя, господин Непременник, до древних лет дожила, и уж она-то знала, что говорит! Она и жила-то как раз напротив того дома… это у нас там, в Родезе… где в ту ночь Хромуша сгубил бедного господина Фюальдеса. И она своими ушами слыхала ту злодейскую музыку, которую игрецы да шарманщики под окнами крутили. А Хромуша с Бастидом да дружки их резали в то время на столе горло бедняге… Это, сударь, такая музыка, что на всю жизнь у нее в ушах осталась. Старушка-то покойница мне ее не единожды певала, да только тихо-тихо и так, чтобы никого поблизости не было… Бабетта вдруг встала, двигаясь, как заведенная, уставившись в окно остекленевшими глазами. Ее лицо, слабо освещенное тусклым красноватым светом уличного фонаря, выразило самый неописуемый ужас, а вытянутая рука указывала куда-то наружу, откуда доносилась тихая музыка – старинный танец, медленный, тягучий, бесконечно грустный ритурнель. – Она это! – прохрипела Бабетта. – Она! Та самая музыка! Слышите? Та самая! Глава IV. Мартен Латуш Тотчас же сверху, из комнаты, находившейся над кухней, донесся сильнейший грохот, стук падающей мебели, словно там разыгралось настоящее сражение. Потолок содрогнулся. Бабетта завопила: – Его убивают! На помощь! Подскочив к очагу, она схватила увесистую кочергу, ринулась вон из кухни, протопала по коридору и понеслась вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. Г-н Патар прошептал: – О Боже!.. И остался на месте, подавленный ужасом, оглушенный стуком в висках, парализованный невероятностью всего происходящего, в то время как на улице по-прежнему крутился этот проклятый ритурнель – банальный, старомодный мотивчик; но при этом такая угроза звучала в его навязчивом ритме: воистину это была дьявольская музыка – сообщница какого-то нового преступления, предназначенная для того, чтобы заглушать вопли несчастного, которому режут глотку… Она пронизывала все существо трепещущего непременного секретаря: от ушей, в которых умерли все прочие звуки, до его закоченевшего сердца. Он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Лишь внезапный стыд за собственное малодушие, настигший его на краю темной бездны, удержал г-на Патара от падения в пустоту, где теряется человеческая душа, охваченная слабостью. Он вспомнил вдруг, что был когда-то непременным секретарем самого Бессмертия, и отчаянно решился (уже во второй раз за этот переполненный событиями вечер) принести на его алтарь свою жалкую жизнь. И он беззаветно отдался могучему физическому и духовному порыву, который повел его несколькими секундами позже, вооруженного зонтиком (в правой руке) и каминными щипцами (в левой), на приступ второго этажа, где Бабетта выламывала ударами кочерги дверь, – та, впрочем, открылась сама собой. – Уж не спятила ли ты, моя милая Бабетта? – произнес несильный, но спокойный голос. На пороге библиотеки стоял человек лет шестидесяти, седовласый, кудрявый, с красивой белой бородой, обрамлявшей его румяное и свежее лицо, на котором мягко лучились добрые глаза. В руках он держал лампу. Это был Мартен Латуш. Заметив между щипцами и зонтиком г-на Патара, он воскликнул: – Как! Господин непременный секретарь, вы здесь? Что тут, в конце концов, происходит? – спросил он, почтительно поклонившись. – Эх, сударь! – вскричала Бабетта, бросая свою кочергу. – Мы вас как раз о том же спрашиваем! Господи, да разве можно так шуметь? Мы уж невесть что подумали… что вас убивают! А тут еще игрец этот затеял свою фюальдесову музыку крутить… да прямо под окнами… – Твой «игрец» поступит лучше всего, если отправится спать, – спокойно ответствовал Мартен Латуш, – да и ты тоже, добрая моя Бабетта. – И он добавил, обращаясь к г-ну Патару: – Господин непременный секретарь, мне было бы чрезвычайно любопытно узнать, чему я обязан высокой честью вашего посещения в столь поздний час. Сказав это, Мартен Латуш избавил г-на Патара от его щипцов и впустил в библиотеку. Бабетта последовала за ними. Войдя туда, она обшарила все углы. Однако мебель стояла на своих местах: столы, этажерки – все было в полном порядке. – Да чего же это? Ведь не приснилось нам это с господином Непременником! Грохот стоял такой – можно было подумать, что тут дерутся или мебель таскают… – Успокойся, милая Бабетта. Это я виноват – неловко опрокинул кресло в маленьком кабинете. А теперь пожелай нам спокойной ночи и ступай. Бабетта подозрительно посмотрела на дверь маленького кабинета – ту самую заповедную дверь, которая никогда перед ней не открывалась, и вздохнула: – И чего вы вечно там от меня прячетесь! – Ступай, Бабетта! – Говорили, что не хотите больше в Академию… – Бабетта, изволь выйти вон! – А сами-то… – Бабетта! – Письмо написали, а на почту и не снесли… – Господин непременный секретарь, эта старая баба просто несносна! – А чего вы в библиотеке запираетесь… да еще на два оборота?! И не отпираете, когда тут чуть дверь не выламывают. – Что хочу, то и запираю! Кто тут хозяин, в конце концов?