– О том и не спорит никто. Пожалуйста, делайте себе, что пожелаете… глупости всякие. Мне-то что! – Бабетта! С меня довольно! – Впускайте себе на здоровье всяких там… невесть кого. – Что? – Я говорю – невесть кого… Из Академии этой… – Бабетта! В Академии не бывает «невесть кого»! – Ну, тех-то двоих, конечно, все теперь знают… да только потому, что они там померли! Едва успела Бабетта произнести эти слова, как добряк Мартен Латуш схватил ее за горло и зашипел: – Замолчи! – Впервые Мартен Латуш прибегнул к насильственным мерам против своей служанки. Впрочем, он тут же пожалел о своем поступке, устыдившись г-на Ипполита Патара, и стал извиняться: – Прошу у вас прощения, – пробормотал он, силясь унять охватившее его весьма заметное возбуждение, – но эта старая дуреха сегодня невыносима! У нее прямо-таки дар какой-то выводить меня из себя! Право, бывают минуты, когда и самый спокойный человек… Ах, женщин у нас воспитывают ужасным образом! Но присядьте же, господин непременный секретарь, прошу вас… Мартен Латуш придвинул г-ну Патару кресло, обратив его спинкой к Бабетте. Поскольку уходить она не собиралась, он постарался не замечать ее присутствия. Но Бабетта сама о себе напомнила. – Сударь, – заявила она вдруг, – раз вы сейчас со мной такое делали, то я ко всему буду готова, можете меня хоть до смерти убить. Но я все рассказала господину Непременнику. Мартен Латуш стремительно обернулся к ней. В этот миг голова его была в тени, и г-н Патар не видел, какие чувства выражает его лицо, но заметил, что рука старого холостяка, которой тот ухватился за столешницу, заметно дрожала. Мартен Латуш переждал несколько мгновений, понадобившихся ему, чтобы овладеть собой, и спросил надтреснутым голосом: – И что же вы рассказали господину непременному секретарю, Бабетта? Впервые в присутствии г-на Патара он обратился к своей старой служанке на «вы», и тот расценил это как признак крайней серьезности сложившегося положения. – Что господин Мортимар и господин д’Ольнэ к вам сюда приходили… Что вы запирались с ними в маленьком кабинете, перед тем как они померли в Академии, когда читали похвалу тому монсеньору. – Вы клялись молчать, Бабетта. – Да я и молчала… Я заговорила только потому, чтобы вас спасти, хозяин, чтобы вы не померли, как те, другие… – Понятно, – произнес по-прежнему надтреснутый голос Мартена Латуша. – Что вы еще сообщили господину непременному секретарю? – Передала то, что слышала, когда под дверью подслушивала. – Ну так слушай меня внимательно, Бабетта, – начал Мартен Латуш, опять переходя на «ты» со служанкой, что вновь показалось важным знаком г-ну Патару. – Бабетта, я никогда не спрашивал тебя, что ты тогда услышала под дверью, так ведь? – Так, хозяин. – И ты поклялась забыть об этом. Я ведь не выпытывал у тебя, потому что считал это излишним. Но раз уж ты сама вспомнила об этом, то сейчас ты в точности повторишь мне все, что сказала господину непременному секретарю. – Да вот, слово в слово. Сказала, что слышала ваш голос, и как вы крикнули: «Нет! Нет! Возможно ли такое? Это же было бы величайшим преступлением на свете!» После того как Бабетта сделала свое признание, Мартен Латуш некоторое время молчал, словно обдумывая ее слова. Его рука больше не держалась за столешницу и потому стала не видна, равно как нельзя было рассмотреть и все остальное, поскольку он отодвинулся в самую густую тень. Тишина, воцарившаяся в этом старом доме, вдруг напугала г-на Патара так же сильно, как и недавний ритурнель «игреца» на улице. Сейчас музыка не доносилась. Вообще ничего не было слышно… и никого. Наконец Мартен Латуш нарушил молчание: – Ты уверена, Бабетта, что ничего больше не слышала и не рассказала? – Ничего, хозяин! – Я не стану еще раз требовать от тебя клятву, но это, впрочем, и бесполезно. – Да ежели бы я еще чего слыхала, я бы уведомила господина Непременника, потому как вас хотела спасти, а раз я ему ничего такого не сказала, значит, и не слыхала ничего! И тут Мартен Латуш, к великому изумлению и служанки, и г-на Патара, вдруг громко, добродушно и весело расхохотался. Подойдя к Бабетте, он потрепал ее по щеке. – Ну полно, просто я хотел попугать тебя немного, старая дуреха! Ты славная девочка, я тебя очень люблю, но теперь мне нужно поговорить с господином непременным секретарем. Так что до завтра, Бабетта. – До завтра, сударь! Храни вас Бог. А я свой христианский долг исполнила. Она весьма церемонно поклонилась г-ну Патару и ушла, тщательно притворив за собой дверь библиотеки. Мартен Латуш подождал, пока ее шаги не смолкнут на лестнице, потом обратился к г-ну Патару в несколько шутливом тоне: – Ох уж эти старые служанки, сударь! Столько преданности, а порой и столько неудобства! Она, должно быть, наплела вам всяких ужасов. Она, знаете, и так на них несколько помешана, а тут еще две смерти в Академии… Это окончательно вывело ее из равновесия. – Она заслуживает всяческого снисхождения, – заметил г-н Патар. – Ибо в Париже найдется немало людей, получивших гораздо лучшее образование, чем она, простушка, но тоже совершенно спятивших. Однако я счастлив узнать, дорогой коллега, что это плачевное событие, это досадное совпадение… – О, сударь, что вы! Я вовсе не суеверен! – Даже не будучи суеверным… – пробормотал бедняга Патар, глубоко взволнованный недавними криками и страхами Бабетты. – Господин непременный секретарь, я, как вы сами только что слышали от моей сумасшедшей экономки, беседовал с господином д’Ольнэ накануне его смерти на этом вот самом месте. Могу вам заявить со всей откровенностью, что он очень тяжело переживал несвоевременную кончину господина Мортимара, случившуюся вскоре после угроз этого Элифаса. У господина д’Ольнэ было больное сердце, поэтому, когда он сам, как и Жан Мортимар, получил нелепое письмо, сочиненное, конечно же, каким-то мрачным шутником, он наверняка испытал мощное потрясение, хоть и скрыл его за показной храбростью. А при закупорке сосудов, знаете ли… Г-н Патар встал. Грудь его расширилась, набирая воздух, и он испустил один из тех вздохов, которые возвращают жизнь ныряльщику, непомерно долго находившемуся под водой. – Ах, господин Мартен Латуш! – воскликнул он. – Какое облегчение слышать эти слова! Не буду скрывать от вас, что после всех жутких историй вашей Бабетты я и сам начал сомневаться в прописных истинах, которые должны быть очевидны любому здравомыслящему человеку. – Ну да! – добродушно усмехнулся Мартен Латуш. – Очень хорошо себе представляю – «игрецы»! Дело Фюальдеса. Мои встречи с господами Мортимаром и д’Ольнэ… их скоропостижная смерть… ужасные слова, произнесенные в таинственном маленьком кабинете, – и готово! – Да-да! Все так и было, – подхватил г-н Ипполит Патар. – Я уж не знал, что и думать! Тут Мартен Латуш схватил г-на непременного секретаря за руки в порыве внезапного доверия и дружбы. – Господин непременный секретарь! Я умоляю вас лично посетить мой таинственный маленький кабинет. – Он улыбнулся и продолжил: – Я хочу, чтобы вы узнали все мои тайны… хочу доверить их вам. Ведь вы такой же старый холостяк, как и я… Вы меня поймете! А поняв, простите, а простив – улыбнетесь! – И Мартен Латуш, открыв дверь особым ключиком, с которым, по его же словам, никогда не расставался, ввел г-на непременного секретаря в таинственный маленький кабинет. – Вот она, моя пещера! – крикнул славный малый, захлопнув за собой дверь. Они оказались в тесной каморке размером лишь в несколько квадратных метров. Ее окно было распахнуто, а на паркетном полу валялись в великом беспорядке перевернутое кресло, стол, бумаги и множество более мелких предметов. На маленьком пианино горела лампа, освещая развешанные по стенам весьма причудливые музыкальные инструменты. Г-н Ипполит Патар, оказавшись среди этих древностей, вытаращил глаза от изумления. Что касается Мартена Латуша, то он, заперев дверь на ключ, быстро подошел к окну, выглянул наружу, потом закрыл и его. – Похоже, он опять ушел! – вздохнул он. – Понял, наверное, что сегодня снова не получится. Признаться, он мне надоел, хотя меня трудно вывести из себя. – О ком вы говорите? – встревожился успокоившийся было г-н Ипполит Патар. – Да об «игреце», разумеется! Так его окрестила моя Бабетта. – Он спокойно поставил стол и кресло на ножки, потом улыбнулся г-ну непременному секретарю, чуть прищурив свои добрые глаза, и добавил вполголоса: – Видите ли, господин непременный секретарь, только здесь я по-настоящему чувствую себя дома! Здесь нет такого строгого порядка, как в других комнатах, но зато нога Бабетты ни разу сюда не ступала! Именно тут я прячу от нее свои музыкальные инструменты, всю мою коллекцию! О, стоит ей только пронюхать об этом, и она все тотчас бросит в огонь! Да-да! В огонь! И мою старинную северную лиру[28], и менестрелеву арфу[29], которая датируется, ни много ни мало, пятнадцатым веком! А мой набулон[30]! А мой псалтерион[31]! А моя гитерна[32]! Ах, господин непременный секретарь, вы видели мою гитерну? Взгляните же! А мой архилют[33]! А мою теорбу[34]? И все это – в огонь! В огонь! А мою мандору[35]? Вы видите мою гитерну? Знайте же: это самая древняя предшественница гитары. Вот! А Бабетта все это бросит в огонь! Да-да, сожжет, точно вам говорю! Ах! Ну почему она так не любит музыку?! Мартен Латуш испустил вздох, едва не разорвавший сердце г-на Ипполита Патара. – И все это, – продолжал старый меломан, – все это из-за того, что она с детства наслушалась всяких вздорных историй про Хромушу и Фюальдеса. Мы ведь с ней оба из Родеза, а там в дни нашей юности ни о чем другом и не говорили… Все про «игрецов», которые крутили свою музыку, пока убивали того беднягу! Так вот, Бабетта, господин непременный секретарь, с тех пор видеть спокойно не может музыкальный инструмент. Вы даже не представляете, каких уловок мне стоило доставить сюда все эти сокровища. Вот, полюбуйтесь! И как раз сейчас мне представился случай купить шарманку. Это только так называется – шарманка, а на самом деле это один из самых древних инструментов такого рода, настоящий орган! И ведь какая была удача – наткнуться на нее! Бедный малый, который молол на ней свои песенки, даже не подозревал, какая драгоценность у него в руках. Я встретил его на набережной возле Нового моста как-то вечером, часов около четырех. Малый попросил за нее сущие гроши, нищим и то больше подают… Но я порядочный человек, сударь, я предложил пятьсот франков за его старый ящик. Мы сразу ударили по рукам, вы же понимаете! Пятьсот франков! Для него это целое состояние! Для меня, впрочем, тоже. Я ведь вовсе не хотел обворовывать его, поэтому просто предложил все, что у меня было. Так что сейчас я, к слову сказать, почти законный владелец инструмента. Но нелепость моего положения в том, что я никак не вступлю во владение своей же собственностью! Разумеется, окончательно рассчитаться мы сможем лишь при условии, что Бабетта ни о чем не узнает. И ведь надо же! Прямо злой рок какой-то – она вечно торчит здесь, стоит ему прийти! То во дворе с ним столкнется, то на лестнице – всякий раз, когда мы думаем, что она ушла куда-нибудь. Она на беднягу настоящую охоту устроила! Еще слава богу, что малый достаточно проворен… Нынче вечером мы договорились, что, как только Бабетта ляжет спать, я втащу инструмент на веревке через окно прямо в маленький кабинет. И я уже залез на стол, чтобы спустить веревку, как тут… – вот незадача! – стол перевернулся, а затем и вы оба подоспели, крича, что меня убивают. Ну до чего же вы были забавны, господин непременный секретарь, с этим вашим зонтиком и каминными щипцами! Вид у вас был, конечно, весьма воинственный, но и комичный, тем не менее! Мартен Латуш расхохотался. Смеялся и г-н Ипполит Патар – на этот раз от чистого сердца. Смеялся не только над тем, как выглядел в глазах Мартена Латуша, но и над своими собственными пустыми страхами перед шагающим ящиком. «Вот как все, оказывается, просто разъяснилось! Да и могло ли быть иначе? Право же, случаются минуты, когда взрослый человек становится не рассудительнее, чем малое дитя, – думал г-н Патар. – Ах, как я был смешон, приняв всерьез все эти бабеттины россказни об “игрецах”!» О, после стольких ужасных переживаний что это за дивный миг! Г-н Патар был искренне тронут участью старого холостяка Мартена Латуша, павшего жертвой – увы, не он один – тирании своей собственной старой служанки. – Полно, не стоит слишком меня жалеть, – подал голос меломан. – Если бы у меня не было Бабетты, я бы скоро очутился на соломе со своими причудами! Мы ведь совсем не богаты, а я ради коллекции совершаю настоящие безумства. Бедная Бабетта вынуждена каждую полушку резать еще пополам, лишь бы хоть как-то свести концы с концами, и все из-за меня. Она заботится обо мне, как родная мать. Но, увы, она и слышать ничего не хочет о музыке! Выговорив это, Мартен Латуш благоговейно провел рукой по своим обожаемым инструментам. А те будто только и ждали ласки его трепетных пальцев, чтобы всей своей нежной душой отозваться, застонать, заплакать вместе с хозяином… – Вот так я их и ласкаю – нежно-нежно, нежно-нежно… Так нежно, что одни лишь мы знаем, о чем плачем! А порой… иногда… очень редко, когда мне удается услать Бабетту за покупками, я беру свою милую гитерну, на которую натянул самые старые струны, какие только сумел раздобыть! И играю на ней старинные мелодии, как заправский трубадур. Нет-нет! Я вовсе не несчастен, господин непременный секретарь. Верьте мне! К тому же, должен вам сказать: у меня ведь еще есть пианино! Уж на нем-то я играю когда угодно и что угодно: душещипательные арии, сладкозвучные увертюры, бравурные марши, – в полную силу, во весь голос! О-о, это совершенно волшебное пианино, и оно ничуть не тревожит Бабетту, когда она занята стиркой! Тут Мартен Латуш подскочил к пианино и набросился на него с неистовой яростью, стремительно молотя пальцами по всей длине клавиатуры. Г-н Ипполит Патар, став свидетелем этого бурного натиска, приготовился к тому, что инструмент мощно отзовется. Но каково же было его изумление, когда в ответ на столь пылкие старания не послышалось ни единого звука! Это оказалось так называемое «немое» пианино, одно из тех, что производят для любителей упражняться в гаммах, не терзая при этом уши соседей. Мартен Латуш играл, откинув голову, обратив взор к небесам. Его кудри развевались по ветру вдохновения. Он томно молвил, летая пальцами по клавишам: – Иногда я играю так весь день! И один лишь я слышу это! Но это оглушает. О-о, как это оглушает! Словно настоящий оркестр! Потом он вдруг резко захлопнул крышку инструмента, и г-н Патар с удивлением увидел, что он плачет… И тогда растроганный непременный секретарь приблизился к несчастному любителю музыки. – Друг мой… – произнес он очень тихо и ласково. – О-о, вы так добры… Я знаю, вы так добры!.. – отвечал Мартен Латуш дрожащим голосом. – Я так счастлив быть в Академии, там, где есть такой человек, как вы! Ну вот, теперь вам известны все мои маленькие тайны и слабости и мой таинственный маленький кабинет, где происходят подозрительные встречи… Теперь вы, наверное, понимаете, почему я пришел в такое раздражение, когда узнал, что Бабетта подслушивает под дверью. Я ее очень люблю, мою старую экономку, мою Бабетту, но я люблю также и мою милую гитерну и не хотел бы потерять ни ту, ни другую. Тем более… – Он наклонился к уху г-на Патара – тем более, что порой здесь бывает нечего поесть. Но тсс… Ах, господин непременный секретарь! Вы, конечно, старый холостяк, однако не коллекционер! Нет ничего губительнее души коллекционера для тела старого холостяка. Да-да! К счастью, у меня живет Бабетта. И я все равно заполучу ту шарманку, которая мелет такие старые-престарые песни! Не исключено, что это та самая шарманка, которая фигурировала в деле Фюальдеса, кто знает? – Г-н Мартен Латуш встал и вытер взмокший лоб тыльной стороной ладони. – Идемте, – спохватился он. – Уже поздно. – С великими предосторожностями он проводил г-на непременного секретаря из таинственного маленького кабинета в просторную библиотеку. Тщательно заперев за собой дверь, он сказал, стоя на пороге: – Да, уже поздно! Но как вы решились добраться до меня в такое время, господин непременный секретарь? – Прошел слух, что вы отказываетесь от кресла монсеньора д’Абвиля… Так напечатано в вечерних газетах. – Глупости! – заявил Мартен Латуш серьезным тоном. – Я сейчас же сяду за написание тройного похвального слова – в честь д’Абвиля, Мортимара и д’Ольнэ. Г-н Патар добавил: – А я завтра отправлю протест в газеты. Ответьте мне, дорогой коллега… – начал он фразу, но замялся. – Что же вы? Продолжайте! – Вероятно, я покажусь нескромным… – Чувствовалось, что г-н Ипполит Патар действительно в большом затруднении. Он вертел туда-сюда ручку своего зонтика. Наконец решился: – Вы оказали мне столько доверия, что я рискую навлечь на себя… Могу ли я хотя бы спросить… если вы не сочтете это невежливым… Вы хорошо знали господ Мортимара и д’Ольнэ?