Я Сократ, Я Дирин, Я новгородский дворянин. II Во всех уездах у меня Имения есть, имения есть. Их даже мне не перечесть, Их даже мне не перечесть! и т. д. При назначении Столыпина главою правительства Дирин поехал к нему в Петербург с целью добиться через него губернаторства. Начал свою просьбу очень торжественно: «Ваше Высокопревосходительство, избавьте меня от этой курьезной роли вице-губернатора уже шесть лет!» Столыпин ему ответил: «Будьте уверены, что я это сделаю». Дирин вернулся торжествующим и всем рассказывал об обещании Столыпина. И действительно! Столыпин его освободил, предложив немедленно подать в отставку. Дирин переехал в Старую Руссу, где у них был маленький домик. Мы их встретили на этом курорте несколько лет спустя. Сократ Николаевич горько жаловался на людскую несправедливость и на неумение властей придержащих ценить государственных людей. Таковым он себя, по-видимому, считал. О революции 1905 года и новом назначении отца В 1905 году началось то, что называют первой революцией в России. Для того чтобы остановить ее девятый вал, Столыпину понадобились дельные и мужественные люди. Одним из первых в Новгороде был выбран мой отец Иван Францевич Кошко, репутация которого, как дельного и честного человека, была блестящей. Его назначили самарским вице-губернатором в помощь губернатору Блоку. Через два месяца он был произведен в действительные статские советники, а через шесть — восемь месяцев в пензенские губернаторы. Пансионерки в шутку называли меня «Ваше превосходительство» и пели в мою честь «Боже, царя храни!». О побеге из Пензы и учебе в Петербурге Я никак не могла перенести мысль о деревне зимой и решила лучше пойти «развиваться» на курсы в Петербург. Мои родители, как и вообще то общество, в котором я жила, с презрением смотрело на курсисток, главная цель которых, по их мнению, было свободное общение со студентами и, в лучшем случае, искание женихов. Учение стояло на втором плане и мало кого интересовало. Все они делались революционерами и бросали бомбы. Как же я могла поехать на курсы самостоятельно, когда в шестнадцать лет никогда не выходила на улицу без гувернантки? А все-таки надо же развиваться и начать новую жизнь! И я решила бежать из дому в Петербург на эти курсы, обманув бдительность родителей. Когда я там буду, уж меня силой не вернешь! Я поселилась за двадцать рублей в месяц напротив курсов Раева в меблированном доме на Гороховой улице. Помещение довольно грязное, неуютное, но подруг было много, все первокурсницы и все, как я, ждали чего-то необыкновенного от жизни на курсах. С трепетом входили мы в первый раз в аудиторию на лекцию профессора, этого апостола правды и кладезя знаний. Аккуратно посещали все лекции, садились в первый ряд и слушали жадно. К сожалению, я ни разу не испытывала того захватывающего впечатления, которое дается искренним воодушевлением любящего свой предмет профессора. На лекции профессора Митрофанова (история Рима) ходило много народу. Он читал бойко, не мямлил, но с первой лекции он мне показался кривлякой, позером перед молодыми курсистками, и, когда он как-то, многозначительно посмеиваясь, говорил об императоре Клавдии, ясно было, что он желает произвести среди слушательниц известный эффект на злобу дня: «Конечно, правитель добрый, но недалекий, слабохарактерный, и когда мне про такого рода императора говорят, что доброта — это все и прощает глупость, то, извините, я смеюсь». И он действительно смеялся при общем одобрении и аплодисментах. Я же совсем не смеялась. Мне казалось, что если мы имеем плохого правителя, то надо скорбеть, а не смеяться, чтобы вызвать аплодисменты за удачную иронию насчет этого правителя. Выходит по Гоголю: «И чего вы смеетесь? Ведь вы сами над собой смеетесь!» Был еще профессор Зелинский (история Греции), но этот меня раздражал своими слезами. Как дойдет до смерти какого-нибудь греческого героя, так и ожидай, что голос начнет дрожать, лицо покраснеет и слезы потекут из глаз. Не ожидали греческие герои, что столько слез будет пролито русским профессором над их кончиной! Я предпочла бы, чтобы он своим красноречием заставил нас плакать. А тут наоборот: он плачет, а мы переглядываемся и нам за него неловко. Не буду здесь перечислять всех профессоров, которых я слушала и на курсах и на публичных лекциях, куда я считала необходимым ходить. Красиво говорил профессор Сперанский, но у него было такое нагромождение трескучих фраз, что в этом лабиринте я часто теряла нить того, что он хотел сказать. Одним словом, как ни странно, ни один профессор ни увлек меня своим предметом и ни один не обладал живым огнем, который мне так хотелось почувствовать в речи профессора. Я была очень молода и не знала, что людей с живым огнем так мало во всем мире! Кроме того, мне теперь кажется, что я пошла не по своей специальности. История меня не захватывала, литература также. Но медицина, вероятно, сыграла бы другую роль в моей жизни, и в ней бы, очень может быть, я нашла свое призвание. На Рождество курсы устраивали бесплатный обед беднякам. Каждый бедняк записывался заранее и получал билет. Таким образом выяснялось, какое количество людей следует накормить и сколько мест приготовить. Я внесла свою лепту и пошла прислуживать с другими к столу. Какая жадность чувствовалась у всех, кто ел. Я никогда близко не видела такой бедноты. Но чем же и как помочь, что делать? Если бы у меня были большие деньги на руках, я сейчас бы им помогла, раздала женщинам и детям, и они ушли бы обеспеченными. Но, в сущности, разве так надо помогать? Кажется нет. Записаться в партию, чтобы всем вместе работать? Но в какую? Были в аудиториях сборы партий социалистов-демократов, социалистов-революционеров, кадетов, монархистов. Я ходила на сборы этих партий несколько раз. Ничего талантливого, точно играют в солдатики. Решения скоропалительные. Партия решила то-то, кто не согласен, поднимите руку. Как я могу что-нибудь решить, когда каждая партия кричит свое и в политике я совершеннейший профан. Да и где правда?.. О возвращении в Пензу С тяжелым сердцем уезжала я из Петербурга. Путешествие по Волге продолжалось около недели. Красота реки, простор, спокойствие теплых благоухающих вечеров на палубе большого парохода хорошо подействовали на мои разбитые нервы и как-то подняли мой упавший дух. Не всегда же жизнь бывает такая мрачная, безотрадная. Есть в ней и яркие огоньки, которые освещают и согревают ее. Надо только для собственного счастья не заноситься в несбыточные мечты и быть очень снисходительной к людям, помня, что ты сама далеко не без греха. К тому же мир так велик, имеет столько интересного, разнообразного, что жизни не хватит всего увидеть. Почему бы мне не поехать по России, а потом за границу, посмотреть, полюбоваться на все то, что Творец дает так щедро человечеству? Ведь я молода, ведь жизнь стелется передо мной, широкая, манящая, немного загадочная, чуть-чуть страшная. * * * Каким веселым, светлым городом показалась мне благоухающая черемухой Пенза! Я могла всюду ходить одна, всюду разъезжать, приглашать к себе кого хотела. Кроме того, отец, наверное, решил, что раз я в Петербурге не сделалась революционеркой и ни в какого министра не бросила бомбы, то в Пензе и подавно буду держать себя спокойно, а с моим характером меня нельзя неволить и поступать резко, как с маленькой девочкой. Я чувствовала себя вполне дома, мне было отрадно и весело. Потом перемена обстановки, возможность тратить сколько хочешь (в деньгах никогда не было отказа), посылать деньги тому, кому найдешь нужным, иметь прелестную уютную комнату, каждый день свежие цветы из собственной оранжереи при губернаторском доме — какое это удовольствие. Как это раньше я на это не обращала внимание? Точно глаза у меня открылись на внешнюю красоту жизни. И самый город, расположенный на горе, и так называемый губернаторский дворец, большое трехэтажное здание с длинной террасой на площадь, — все казалось новым и красивым. При большевистской революции этот дом был превращен в Чрезвычайку, и в верхних комнатах расстреливали помещиков, не успевших бежать за границу или не желающих покинуть до самого конца своих родовых имений. Черты и силуэты прошлого. Портреты Самой известной и уважаемой дворянской семьей в Пензе были, кажется, Араповы. В наше время они уже утратили и свое влияние, и положение, но в XIX столетии один из Араповых был в течение сорока — пятидесяти лет несменяемым губернским предводителем дворянства. При каждых выборах его дружно выбирали, он любил поломаться, отказывался, его уговаривали, и он наконец с удовольствием соглашался. Рассказывали, что как-то на выборах, окончившихся по обыкновению его избранием, он сказал дворянам речь, неосторожно проронив фразу: «…и на что я вам? Вы бы выбрали молодого, умного». На что язвительный М. Е. Салтыков-Щедрин, присутствующий на выборах, ему с деланым пафосом крикнул: «Не надо нам умного, нам вас нужно!» Ведь известно, что талантливый, но едкий Салтыков-Щедрин вечно воевал и с губернаторами (помпадурами), и с предводителями. Араповы в те времена были крупнейшими помещиками. Имения им приносили что-то вроде ста тысяч рублей годового дохода, и в самой Пензе они умудрялись проживать девяносто тысяч рублей на приемы и другие представительские расходы. По-видимому, охоты были громадными, т. к. одна из мужских гимназий помещалась в здании, служившем в свое время конюшнями и псарнями для араповских развлечений. Все повара в Пензе (а их было немало) начинали когда-то свою карьеру поварятами в многочисленном штате араповских поваров. В наш XX век эта семья значительно обеднела и потеряла свое значение. Представителем ее был очень уж старый Александр Александрович Арапов, гофмейстер восьмидесяти с лишним лет. Про него пензенские языки рассказывали всякие небылицы в лицах, например, относительно его необыкновенного богомолия. В уважение его прежних заслуг ему разрешили иметь свой собственный вагон и даже свою самостоятельную ветку железной дороги, проходящей к араповскому имению Проказне. Злые языки пустили слух, что старичок Арапов завесил стены вагона иконами и каждый вечер перед сном во время своих путешествий обходил их и прикладывался. Притом, чтобы поцеловать самые нижние иконы, он становился на четвереньки, потом выпрямлялся на коленях, потом вставал и прикладывался нормально. Те иконы, которые были повыше, он трогал своей тростью, набожно перед тем поцеловав ее конец, а самым верхним иконам, почти на потолке, посылал сочные воздушные поцелуи. Исполнив обряд, набожный старик отправлялся спать со спокойной совестью исполнившего свой долг человека. Александр Александрович как-то пригласил в Проказну моих родителей и даже прислал за ними свой вагон. Они в вагоне икон в преувеличенном количестве не видели и предполагали, что эти рассказы — пустое зубоскальство. В имении была домашняя церковь (при службах Александр Александрович сам читал «Апостола» и «Часы»), куда Арапов немедленно ввел моих родителей на благодарственный молебен по случаю их благополучного прибытия, хотя Проказна от Пензы отстояла очень близко. После молебна просил у мамы разрешения показать ей несколько могил своих верных крепостных, «живот свой за него положивших» (не помню, по какому случаю). Одна могила была его управляющего имениями, прослужившего в этой должности двадцать пять лет. За свое правление этот честный человек накопил себе две тысячи рублей и их принес Александру Александровичу в трудную минуту. После смерти управляющего жене не осталось ни копейки. Она и сейчас живет у них на покое, как своя. После посещения могил Александр Александрович горячо благодарил маму за визит к его «покойным друзьям». Но, в общем, прием был радушный, широкий, чисто помещичий, как умели принимать в России наши отцы и деды. Дела Араповых в начале XX столетия очень пошатнулись. Проказна, кажется, оставалась последним оплотом, да и то навряд ли не была заложена. Во всяком случае, с некоторым чудачеством и смешными в наш век привычками, Араповы сохранили и благородные, красивые чувства. Когда был убит в 1905 году пензенский губернатор Александровский, вся губерния дрожала от террористических самоуправств, все, казалось, погибло безвозвратно, старичок Арапов послал председателю Совета министров телеграмму с предложением себя в пензенские губернаторы без жалованья для усмирения крамолы. Старичок в последней вспышке энергии думал, что в его обязанности входит спасти свою родную губернию и даже отдать за нее жизнь. Столыпин на такое предложение не обратил внимания и на телеграмму не ответил, назвав в разговоре с моим отцом такое желание старческим готизмом. Когда грянула вторая и окончательнейшая революция (старичок Арапов, кажется, умер в первый ее день), один из молодых представителей той же семьи — лейб-казак Арапов — был приговорен к расстрелу в нашем же губернаторском доме, превращенном, как я упоминала, в Чрезвычайку. Он отказался от повязки на глаза и крикнул: «Умираю за родину и моего государя! — И, обращаясь к красногвардейцам, приказал: — Стреляйте, мерзавцы!» * * * Вскоре после моего приезда в Пензу мы с мамой были приглашены погостить в имение Загоскиных Владыкино. Оно находилось не так далеко от Пензы, а самое главное, только в двадцати пяти верстах от имения Тарханы, где когда-то родился, воспитывался и был похоронен мой любимый поэт Лермонтов. После роковой дуэли в Пятигорске тело Лермонтова было перевезено его бабушкой Арсеньевой в их родовое имение Тарханы с пятигорского кладбища. Тогда еще не было железной дороги в Пензе. Гроб везли на дровнях (широких раскрытых санях) в гололедицу, а сзади в дормезе (старинный экипаж для далеких передвижений) следовала верная бабушка Арсеньева, хоронившая с единственным внуком всю свою радость и надежду в этом бренном мире. Она не очень долго пережила внука, и после ее смерти имение перешло дальнему родственнику, какому-то полусумасшедшему Столыпину, никогда туда не заглядывавшему. Загоскины пошли навстречу моему желанию, и мы на тройке выехали как-то утром в Тарханы. Там мы нашли большой помещичий дом с террасой, выходящей в липовый сад с обязательной длинной аллеей перед домом и знаменитыми дубами со скамеечкой, под которыми Лермонтов написал столько блестящих стихов, но, в общем, было пусто, одиноко, точно тело без души. Впечатление, как от умирающей вдали грустной песни. Люди ушли, хозяина нет, и только остались воспоминания о нем, заставляющие болезненно сжиматься сердце. Нет, тоскливо посещать старые имения, где уже никто не живет, но где на каждом шагу напоминается тот, кто более не существует. Могила Лермонтова в родовом склепе Арсеньевых была великолепной. Видно, бабушка Арсеньева вложила все труды для украшения последнего убежища внука, к которому ходила ежедневно и плакала так много и долго, что под конец ослепла от слез. Около мраморной гробницы Лермонтова находилась золотая книга, в которой и мы все расписались, как и многие туристы. Имение Загоскиных хотя и не было так обширно, как Тарханы, но зато более уютно и позже принадлежало к эпохе крепостного права. На самом верху дома, в так называемых антресолях, стояли старинные прочные, кованные железом сундуки, где хранились театральные костюмы крепостных актрис, которые когда-то и жили в этих маленьких комнатках, ожидая знака помещика, чтобы выйти на сцену крепостного театра, зала которого тоже сохранилась в доме. Говорят, иногда проявлялись настоящие таланты, которые, увы, должны были только ублажать своего владыку, если не похищались или не покупались каким-нибудь завистливым или влюбленным соседом-помещиком. Редко такие талантливые крепостные актрисы достигали настоящего столичного театра, из которого, впрочем, владелец-помещик мог их в любую минуту вернуть обратно к себе по этапу. В те времена свобода личности не существовала для холопов. Достаточно мне вспомнить имение Аксаковых в Самарской губернии по имени Страхово. Посередине очень старинного парка с многочисленными аллеями, ведущими все в так называемый лабиринт, откуда трудно было выбраться в желаемое направление, находилось маленькое озеро. Название его у меня осталось в памяти — Егошиха. Сергей Аксаков и его жена, Веруля, рассказывали, что деду их, писателю, очень понравилась в их крепостной деревне за парком молодая девушка Егошова. По-крестьянски Егошиха. Несмотря на то что девушка была уже просватана и не сегодня-завтра собиралась под венец, барин велел ее привести в Страхово к себе в наложницы. На следующий день девушка утопилась в озере. С тех пор это озеро стало называться Егошиха. И вот так действовал писатель Аксаков, считавшийся в свое время передовым человеком. Что же ждать от остальных? В революцию мужики, вообще не любившие Аксаковых, камня на камне не оставили от имения. Дом сожгли, парк вырубили. Жалко! В доме была старинная библиотека, которая послужила бы следующим поколениям. Много таким образом пропало памятников старины. Молодое поколение Загоскиных состояло из старшей дочери Софьи и сына Николая лет двадцати. Был еще мальчик лет десяти, но я его мало видела. Дочь была невестой товарища моего брата — Шингина, а сын поступал в Петровско-Разумовскую академию в Москве. Это был очень славный молодой человек, гостеприимный хозяин, любимец родителей. Он охотно показывал мне имение, старинные портреты всяких дедушек и бабушек в допотопных костюмах, и благодаря его инициативе мы быстро собрались в Тарханы. С удовольствием вспоминаю утренний чай на веранде. Разливает чай важная бабушка Владыкина, которой, в сущности, и принадлежала большая часть имения. На столе неимоверное количество всяких варений разных сортов, горячие пирожки, слоеные булочки, которые намазывались свежим, только что сбитым маслом, поданным в виде аппетитных катышков. Чайных прозрачных чашек стояла уйма около блестящего серебряного самовара, т. к. чай не наливался вторично в одну и ту же чашку, а наполнялся каждый раз в чистую. Я в уме высчитывала, сколько же одинаковых чашек в сервизе должно быть у помещицы для всего количества гостей, тем более что употребленные уже чашки сразу не уносились и не мылись, а просто отставлялись горничной на особый стол в стороне. На третьей дюжине я спуталась. После чая молодежь бежала в сад и решала важный вопрос, что нам сегодня делать — ехать ли в поле или в лес за ягодами или еще что-нибудь осмотреть в окрестностях имения? Когда мы с мамой уезжали, Коля Загоскин нас проводил верхом до какого-то пункта, потом повернул обратно лошадь, помахал шляпой: «До свидания! До свидания!» Это «до свидания» никогда не осуществилось. Через месяц Коля утонул, купаясь в Суре в день свадьбы сестры в их имении. Грустная свадьба! Родители остались неутешными. Воображаю, что из этого имения сделал большевистский переворот! По слухам, Загоскины все погибли, исключая дочери, бежавшей с детьми за границу. Смерть была ужасной. Мужики подняли их на вилы. Если бы Коля Загоскин остался жив, то и его, наверное, постигла бы та же участь. А тут он умер молодым, еще не разочарованным в жизни, верующим в добро и справедливость. Как не сказать словами Некрасова: Не рыдай так безумно над ним — Хорошо умереть молодым! Еще несколько лет мы пробыли в Пензе. Вспоминая жизненные годы, должна искренне сознаться, что от этого времени у меня сохранилось впечатление веселой, радостной жизни, полной красивых развлечений, приятных встреч и очень разнообразных интересных наблюдений над жизнью и людьми, меня окружавшими. В общем, это была та дворянская Россия, описанная от Тургенева до Салтыкова-Щедрина, со своими традициями, достоинствами, недостатками и враждебной оппозицией ко всякому постороннему, желающему войти в их тесный круг. Дворянство являлось особой кастой, державшейся особняком, свысока смотревшей на другие слои общества и считавшей себя оплотом монархической власти, но, в сущности, как мне кажется, мало делавшей, чтобы заслужить такую оценку. Это особенно сказалось при свержении монархии и аресте императора Николая II. Сделали ли дворяне достаточно усилий, чтобы защитить своего государя и спасти монархический строй? А между тем дворяне были осыпаны монаршией милостью. Для них привилегий в обыденной жизни было много: в морской корпус допускались только сыновья потомственных дворян; в лицей, в правоведение, в пажеский корпус также. Окончившие эти привилегированные учебные заведения имели возможность сделать более блестящую карьеру, чем выпускники университетов или кадеты корпусов. В гвардию выходили только дворяне, но офицеры этих гвардейских полков могли жениться только на дворянках. Даже на некоторые штатские должности допускались только дворяне, например, учреждение земских начальников при своем возникновении ясно указывало, что назначен мог быть только потомственный дворянин, владеющий известным земляным цензом, т. е. тот же помещик. Нечего говорить про придворные чины и ордена. В мое время многие просвещенные люди из правительства сознавали несправедливость таких привилегий и все-таки точно по инерции подчинялись такому положению вещей и с ним не пытались бороться. Столыпин, человек, безусловно, умный, широких взглядов правитель, при назначении отца губернатором в Пензу рекомендовал ему действовать справедливо и энергично, но по возможности, если это не должно вредить делу, считаться с местным дворянством и избегать положений, которые могли бы задеть их самолюбие и тщеславие. Кстати, мой отец в первый же месяц своего правления в Пензе глубоко погрешил против этого правила — щадить дворянское самолюбие. Один из видных помещиков, еще не знакомый с новым губернатором, прислал со своей охоты ему в подарок какого-то убитого им зверя. Отец нашел это бестактным и отослал подношение обратно, заявив, что от незнакомых людей не принимает подарки. Помещик смертельно обиделся и во все время нашего пребывания в Пензе ни разу у нас не был. Но при всем своем тщеславии, высоком о себе мнении и избалованности дворяне, несомненно, имели и свои достоинства. Это были люди крепких традиций, патриоты, умеющие подчиняться долгу, часто образованные и почти всегда воспитанные. В эмиграции они сумели приспособиться к новому образу существования, проявили при этом и необходимую энергию, и терпение, и трудоспособность. Как жаль, что эти ценные свойства своевременно они в полной мере не проявляли у себя на родине! Назначение Ивана Францевича пермским губернатором. Жизнь в Перми После Пензы мой отец неожиданно вышел в отставку, обидясь на Столыпина, но обида длилась всего несколько месяцев, и в ту минуту, как мы собирались ехать в Ниццу, он был вновь назначен губернатором в Пермь. Эта огромная губерния охватывала главную часть Урала и, согласно путеводителю Карла Бедекера, по площади превосходила Францию. Там были громадные заводы, состояния людей измерялись не тысячами, а миллионами, уральские камни в некотором виде продавались ведрами бабами на рынке, а пушных зверей и дичи в девственных лесах было такое множество, что охота и также рыболовство по могучим рекам понятия не имело о позволениях, как в Европе. Но назначение отца губернатором в Пермь вызвало во мне большое разочарование. Прежде всего, меня пугал климат. Пермь расположена на северо-востоке, и губерния одной своей частью доходит до Ледовитого океана. Значит, холод, длинная зима и короткое лето. Совсем не то, что приятный климат Средней России. Не только климатом отличалась Пермь от Пензенской губернии, но и жители ее оказались совсем иными. Настоящие коренные пермяки были потомками сосланных сюда когда-то неугодных людей для европейской России. Очень многие из этих потомков до наших дней остались неотступными раскольниками и очень сдержанно относились к правительству «никонцев», т. е. дружбы с ним не водили, держались своей среды и вели замкнутый образ жизни. Из других неугодных людей для европейской России можно упомянуть о людях, имевших в своей жизни скверные истории, в которых их виновность не была доказана, но отпечаток этих историй оставался на их репутации, и на всякий случай таких запачканных личностей ссылали подальше на Урал или они сами добровольно туда исчезали. Пермь — преддверие Сибири по эту сторону Урала, Екатеринбург — уже Сибирь по ту сторону Урала. Почва Пермской губернии разнообразна своими богатствами. И вот эти ловкие, испытанные жизнью люди принимались усердно работать на ней и очень часто достигали своей цели, богатели, открывали заводы и всякие предприятия, которые делали их миллионерами. Дети продолжали работу отцов, и капиталы умножались и умножались. Притом богатство не развивало в них стремления к красивой и бездеятельной жизни, как у пензенских дворян, не развивало даже более утонченных вкусов. На самых больших приемах, скажем у губернатора, т. к. предводителей дворянства в Пермской губернии не существовало за отсутствием дворян, миллионеры являлись в длинных допотопных сюртуках, застенчиво жались по углам и конфузливо кланялись малознакомым людям. Дамы их наоборот. Некоторые выписывали платья из Парижа или Москвы, украшали головы модными эгретками, но не скажу, чтобы эти наряды им очень подходили. Возможно, что они были бы гораздо эффектнее в сарафане и шелковом платочке. Очень часто у нарядной местной дамы я слышала восклицание пермского происхождения «Вон чё!» вместо «Вот что!», и никакое образование не могло у коренных жительниц искоренить эту привычку к букве «о», т. е. безбожное оканье. Но скромные уральские миллионеры иной раз любили пощеголять друг перед другом необычайными тратами. В Екатеринбурге, где более всего сосредоточились денежные магнаты, на провинциальной широкой улице можно было увидеть прекрасный дом в итальянском стиле, построенный итальянским архитектором, выписанным специально из Италии. Другой миллионер не остался в долгу и сейчас же выписал архитектора из Англии для постройки себе английского коттеджа. Но как владелец итальянского дома, так и владелец английского коттеджа раскрывали парадные двери только на приемы архиерея или губернатора, а в остальное время ютились с семьей на задворках, не имея никакой потребности к роскоши для себя и занятые лишь своими приисками и заводами. Это не мешало ему давать детям образование, посылать их за границу на изучение какой-нибудь специальности, но что сын, что дочка никогда не утрачивали ни в разговоре, ни, пожалуй, во внешности что-то уральское, самобытное, а также часто и своеобразного языка. Земства было богатое и очень деятельное. Миллионеры бывали членами земства или жертвовали для своего города на всякие культурные начинания. В Екатеринбург мы ездили на открытие нового театра, нисколько не хуже столичного, с тремя ярусами и обширным партером. Помню бал, который нам давал этот город, в ответ на прием в триста — четыреста человек, устроенный Екатеринбургу моим отцом до этого. После двенадцати часов ночи из зала собрания, где танцевала молодежь, открылись двери в другой зал с длиннейшим столом, ломившимся от горячих и холодных блюд. Посредине стола возвышалась какая-то ледяная глыба со свежей зернистой икрой, далее, на особом блюде, гигантская стерлядь, на серебряном подносе крупные раки и проч. и проч. в головокружительном количестве и разнообразии. Стульев не было, и я решила, что это ужин à lafourchette ввиду громадного наплыва публики. Ко мне подбежала жена городского головы, одна из хозяек приема, и осведомилась, чем меня потчевать. Я сказала, что очень люблю свежую икру и с удовольствием ее попробую. Та бросилась к икре и, к моему изумлению, всунула мне столовую ложку и глубокую тарелку, доверху полную зернистой крупной икрой. Отказаться невозможно, сплавить тарелку некуда, пришлось с трудом докончить до дна, но уже после икры я есть более ничего не могла и вообще на икру целый год смотрела с отвращением. Когда все основательно закусили и испробовали несметные разнообразие водок, вдруг торжественно открываются следующие двери и нас просят после закуски к ужину. Оказывается, по сибирскому обычаю после обильной закуски начинается настоящая еда в виде обеда или ужина. Я была прямо в отчаянии. Икра меня настолько насытила, что я не была в состоянии ничего проглотить, а тут мне подносят три супа на выбор и предлагают попробовать, какой вкуснее. Я взмолилась, к великому огорчению гостеприимной жены городского головы, которая не понимала, как это можно насытиться от какой-то глубокой тарелки икры. Но, увидев, что я отказываюсь серьезно, а не из желания поломаться, с сожалением отошла. Сибиряки, такие нетребовательные для себя, имели размах большой, например, для украшения своего города. Они построили женскую гимназию до такой степени великолепную, что министр народного просвещения Кассо был при посещении ее недоволен, находя в ней излишнюю роскошь, ненужную и вредную для детей. Узнав, что пермский богач и благотворитель Мешков выразил желание пожертвовать деньги на университет в Перми, немедленно Екатеринбург стал хлопотать об открытии у себя Горного института. Тогда Мешков, помимо университета, стал отрывать огромный ночлежный дом с банями, пекарнями и дортуарами. За три — пять копеек бродяга или труженик имел на ночь крышу над головой в теплом и чистом помещении. При входе его отправляли в баню; пока он мылся, его платье дезинфицировалось, чистилось, и он входил в общий дортуар чистым и сытым, потому что после бани полагались большой кусок черного хлеба и тарелка мясных наваристых щей все за те же три — пять копеек за вход. Предполагались аптека и дежурный доктор. Мешков не только построил этот дом, но даже отложил особый капитал для его поддержки и впредь. Это был бесценный подарок для Перми, и жители решили преподнести ему титул «гражданина города Перми», по крайней мере, в наше пребывание был поднят этот вопрос при общем сочувствии. Мешков был действительно большой благотворитель и делец. Проводил отдельные ветки железной дороги, нигде не отказывался помогать на нужные предприятия и частным людям, если они действительно нуждались, даже евреям на синагогу пожертвовал семьдесят — восемьдесят тысяч рублей. Он имел репутацию либерального человека, и даже поговаривали, что в 1905 году одно время считался политически неблагонадежным. Что касается его ночлежного дома, то при нас он только кончал достраиваться, но все-таки был настолько уже достопримечательным, что его показывали и Великой княгине Елизавете Федоровне и принцессам Баттенбергским, приехавшим как раз перед войной знакомиться с Уралом. Кажется, этот дом во время войны временно использовали на военные нужды. Что сделали с ним большевики, мне неизвестно. Я описываю вкратце богатое и благотворительное общество Пермской губернии в противовес пензенской дворянской среде, но ни то, ни другое не нашло пощады у большевиков. Были расстреляны как представители красивого, но малодеятельного дворянства, так и корифеи щедрого благотворительного, но, по мнению большевиков, слишком богатого класса ненавистных буржуев. Уральское общество оставило мне впечатление чего-то мощного, самобытного, непреклонного. Ясно проявлялся свободный характер уральского населения, никогда не знавшего крепостного права. Это наложило отпечаток независимости, стремление к вольному труду и к культурному развитию при своеобразной верности добрым началам старины. Здоровый консерватизм они не утрачивали даже при усвоении европейского просвещения. Это придавало свой особый стиль быта. Если бы не трагедия большевизма, можно было бы ожидать от уральского населения быстрого органического роста, благотворных результатов которого даже трудно было бы сейчас предвидеть. О Первой мировой войне и помощи раненым