Продолжали мы также биться с отысканием занятий. Я случайно познакомилась с соседской-персианкой по имени Zehra (вероятно, по-русски Заира). Она училась на акушерских курсах, говорила по-французски, следовательно, считалась как бы передовой барышней. Заира посоветовала мне давать уроки французского языка и взялась составить турецкими иероглифами объявления о том. Я их развесила в магазинах, на углу улицы и даже перед каким-то учебным заведением недалеко от нас. Русские, лишенные возможности зарабатывать на жизнь честно, шли на разные ухищрения. На маленьких пароходах, обслуживающих Принцевы острова, появились среди пассажиров прилично одетые русские и предлагали вывезенные из России их семейные ценные вещи — серебряные ложки, сахарницы, золотые часы, брошки. Проба 84 (русская) стояла на каждой серебряной реликвии, так же как 56-я проба — на золотых изделиях. Пассажиры, более всего греки, имеющие свои дачи и дома на островах, набрасывались на случай по дешевой цене приобрести вещи русских аристократов в изгнании. Цены действительно стояли дешевле, чем в магазинах. Поторговавшись, как полагается, т. е. очень горячо и красноречиво, греки все спешили купить, пока дурак русский не знает адреса магазина случайных вещей, где, конечно, ему дали бы больше. Но под конец одураченными оказались не русские, а греки, т. к. серебряная сахарница или золотые часы были простого металла, а пробы довольно искусно выгравленными каким-то армянином из GrandBazar. Такого рода подлоги тоже в России карались каторгой, и приходится удивляться, что честные люди так быстро поддавались влиянию нужды и скверному примеру. Если только эти честные люди не были просто российскими рецидивистами. Дядя, обладающий изумительной памятью на лица, узнал кое-кого из них на пароходе «Рион» среди жертв эвакуации. Но были обманы и шантажи со стороны людей заведомо приличных. Один военный, вероятно учившийся в Военно-медицинской академии в Петербурге, успел захватить с собой из России ящичек со складным скелетом. Это было его единственное богатство. Желая как-нибудь с пользой употребить свое имущество, он ничего не выдумал, как повесить его на главной улице Пера около калитки турецкого музея, нарисовать рядом черный гроб и зажечь свечи по его обе стороны. В Турции можно было развешивать что угодно, продавать что вздумаешь — не полагалось никакого налога и никакого наблюдения. Единственно, за что государство требовало плату, — это за проход и проезд по Галатскому мосту. Чтобы пройти с одного берега на другой, надо было в кружку особого сборщика налогов опустить «юс пара» (ходовая монета того времени), и то русские от этой платы были уволены, по крайней мере в первое время. Пользуясь отсутствием налогов и наблюдений, предприимчивый русский повесил свой скелет и под ним большой плакат с объявлением на турецком, греческом и армянском языках о том, что приехал из России знаменитый провидец, предсказывающий безошибочно будущее, раскрывающий настоящее и определяющий прошедшее. За сеанс берет лиру. Тут же указывал свой адрес. Трудно представить себе успех этого провидца, особенно у турецких и греческих женщин. Ревнивые жены, невесты, чающие жениха, бросились к нему за советом, не жалея лиры, которую он, конечно, брал до сеанса. Самый большой успех продолжался, пока висел скелет на Пера. Из Стамбула бегали толпами записывать адрес предсказателя, с некоторым страхом поглядывая на висящие кости и черный гроб. С берегов Босфора приезжали люди поглядеть на невиданное зрелище. Целый день было такое скопление народа на тротуаре и даже на мостовой, что движение трамвая оказалось затрудненным, и английские власти вмешались в дело, приказав скелет снять. Но было поздно. Реклама произвела свое действие, и от клиентов у русского не стало долго отбоя. Наконец провидец, накопив основательную сумму денег, выехал из Турции в Париж и открыл bistrot где-то на Piagalle. Говорят, оно там существует до сих пор. Были изобретатели более мелкого калибра. На площади Taxime русский открыл скачки блох. Чтобы их заставить передвигаться в нужные направления, под ними зажигались лампочки, и бедные блохи удирали, почувствовав под собой горячий пол. Подробностей не знаю, но слышала, что турки пропадали на этих скачках, ставя на блох порядочные взносы. Кажется, англичане тоже запретили эти скачки, узнав, что азарт сделался рискованным в публике. Русский с порядочным кушем уехал во Францию, пытался в Париже открыть то же самое, но успеха не имел, прогорел и под конец уехал в Аргентину. Может быть, там ему более повезло. Во время турецкого Рамазана, пользуясь тем, что с появлением луны все население Стамбула выплывает на улицу, как мужчины, так и женщины, двое русских на площади Ая-София снарядили телескоп на ножках с объявлением по-турецки, что каждый через трубку за плату может увидеть на луне тени своих предков. Находились легковерные невежды или просто любопытные, соблазняющиеся новинкой. Проходя мимо, я спросила соотечественников: «Как дела?» — «Очень недурно», — отвечали они. Почти все магазины на Пера имели русских приказчиков. Не столько для русских покупателей, сколько ради недорогой платы, а русский приказчик часто знал несколько иностранных языков, что в международном городе имело большое значение. Быстро устроились калмыки: их взяли на службу англичане как знатоков лошадей. Платили им хорошо. Совершенно особое общество образовали русские бывшие коммерсанты, владельцы в России больших коммерческих банков. Они встретились в изгнании и заключили своего рода пакт, т. е. помогали друг другу продать подороже ту или иную ценную вещь. Как только приходил иностранный пароход с богатыми туристами, русские коммерсанты вскладчину покупали золотой портсигар работы Фаберже в магазине случайных вещей на Пера, где все были знакомы. Они поручали опытной коммерсантке госпоже V, владеющей отлично несколькими языками и обладающей привлекательной внешностью, подняться на пароход для переговоров с капитаном. Она старалась ему вручить портсигар от имени русских коммерсантов, желающих во время бала на корабле торговать красивыми вещами, вывезенными из России. Почти всегда капитан соглашался, находя предложение оригинальным, а портсигар — хорошей работы. Имея позволение, коммерсанты, не жалея чаевых матросам, в день бала расставляли по углам залы складные столики и раскладывали на них самые лучшие вещи, взятые из русско-европейского магазина на Пера. Туристы в большинстве случаев набрасывались на вещи, несомненно принадлежащие когда-то Великим князьям или видным русским сановникам и их женам. Так, мадам V. удалось продать американке роскошное манто — собственность в Петербурге Анны Карениной. Этот довод сыграл большую роль в решении приобрести столь замечательную вещь, и американка, не торгуясь, заплатила крупную сумму долларов. Русские часто удивлялись полной неосведомленности иностранцев в русских вопросах. Никакого понятия о русской истории, смутное — о русской литературе, превратное — о наших обычаях и законах. Как будто Великая Россия находилась не в Европе, а где-нибудь на Марсе. И вместе с тем приезжали же к нам в Россию иностранцы, их принимали гостеприимно, многие наживались у нас, но уезжали такими же невеждами из России, какими приезжали. Чем это объяснить? Трудностью русского языка или равнодушием иностранцев к русским кровным вопросам? Даже и теперь иностранцы о России в широкой публике судят более всего по кинематографу и мало верят, когда их уверяют русские, что кинематограф часто искажает историческую истину. Новое предприятие Аркадия Францевича Кошко в Константинополе Неумолимая борьба за жизнь коснулась и нашей семьи, заставив принять героическое для нас решение. Дядя, не найдя никаких занятий, решился на последние деньги открыть свое дело — частное детективное бюро (Bureau Detektive Privé). Я составляла дяде, как могла, прошения по-французски, ездила с ним к английским властям, т. к. это бюро должно было быть открытым в английской зоне на Пера, да и вообще англичане в Константинополе были хозяевами положения. Нас англичане встретили довольно холодно. Оказывается, уже десяток таких прошений поступило к ним от русских, служащих раньше по полицейской части. Дядя еще на пароходе «Рион» имел неосторожность поделиться своими проектами открыть детективное бюро с добрыми знакомыми, и эти люди поспешили его опередить, подав прошение раньше, чем он соберется с силами это сделать. Я горячо начала отстаивать права дяди на такого рода занятие, упомянула, что он автор учебника, по которому в несколько минут можно определить имя преступника, оставившего во время преступления на каком-нибудь предмете следы пальцев. Этот учебник принят в заграничных полициях, и по дядиной системе работают даже в Лондоне (в Scotland Yard). Мой довод возымел свое действие. Англичане насторожились и уже гораздо любезнее предложили оставить наш адрес, обещая через несколько дней после наведения справок сообщить о решении, будь оно положительным или отрицательным. И действительно, через два-три дня мы получили приглашение явиться опять туда же. На этот раз нас встретил главный начальник английских сил в Константинополе и очень любезно передал официальное разрешение на открытие частного детективного бюро без права арестов и обысков. Если таковые понадобились бы, то дядя должен был обращаться за содействием к английскому начальнику полиции Кеннеди, живущему в Стамбуле. Дядя торжествовал. Но он решил из чувства приличия обратиться за согласием и к турецкому правительству, хотя турецкое решение не имело никакого значения. Мы снова с дядей отправились, и на этот раз в турецкое министерство. Эта просьба показалась туркам до такой степени незаурядной и сложной, что нас направили к великому визирю султана за разрешением столь трудного вопроса. После некоторых формальностей великий визирь нас принял. Это был небольшого роста старик с белой бородой, в сюртуке скорее европейского покроя, но в феске. Прием на отличном французском языке, но чисто турецкий: масса поклонов, комплиментов, улыбок. Проект открыть бюро найден гениальным, и Турция благодарит за честь. Сегодня же великий визирь сделает доклад султану и немедленно пришлет ответ, конечно, благоприятный, но только великий визирь просит вручить ему бумагу с разрешением английского правительства. Умудренный опытом в сношениях с турками, дядя любезно и с почтением вручил ему… копию бумаги. И к счастью, так как ответа от великого визиря мы никогда не получили, а бумагу нам просто не вернули. Бюро было вскоре открыто на Petits-Champespas-saged’Andria, т. е. в центре Пера. Помещение состояло из одной комнаты, разделенной надвое стеклянной стеной. В первом отделении была приемная, и в ней сидела секретарша, т. е. я. Передо мной стояло бюро из ящика, покрытого зеленой салфеткой, с разбросанными на нем тетрадями и книгами делового характера. На соломенном стуле рядом со мной сидел дядин адъютант или чиновник особых поручений в лице моего мужа. За стеклянной же перегородкой во втором отделении помещался так называемый кабинет начальника и его помощника и компаньона, полковника Мартынова, разделяющего половину расходов. Дóрого стоила реклама, но тут нам помог случай в лице американских матросов. В пьяном виде они сорвали с входной двери Bureau Detektive privé плакат и, высоко подняв его над головой, в нанятом автомобиле катались медленно по Пера, призывая преступников спрятаться подальше, а обиженных ими искать защиты в passage d’Andria. Плакат был составлен на нескольких языках, таким образом, кроме местных турок, все могли читать наше объявление, и это дало нам сразу некоторую известность и несколько клиентов. Американское правительство щедро вознаградило бюро за нанесенный материальный убыток, хотя особых претензий мы не предъявляли. В бюро были приглашены три агента из бывших дядиных служащих, наиболее опытных и способных, а также турецкий переводчик, тот самый офицер, который вел для дяди переговоры с доктором Lalix-Bey. Он с радостью согласился работать на проценты, т. к. обнищалое турецкое правительство ему не платило более жалованья уже несколько месяцев. Кабинет начальника детективного бюро не выглядел богаче приемного зала. Обстановка состояла из кухонного стола и рядом нескольких деревянных стульев. Первой клиенткой была француженка, потерявшая свою собаку. Поручила ее найти и внесла за это двадцать турецких лир. Дядя созвал мальчишек, шнырявших по passage’у, дал каждому по двадцать пиастров, описал собаку и обещал лиру тому из них, кто ее найдет. Через два часа собака была найдена. Потом явилась ревнивая гречанка с поручением следить за ее мужем. Дала пятнадцать лир, по пять лир в день на расходы. Но через два дня явилась вместе с мужем, успокоенная и уверенная в его непогрешимости, а потому просящая вернуть ей пять лир за третий неиспользованный день. Это были маленькие неинтересные дела, но далее пошли уже более серьезные и сложные. Англичане все чаще и чаще обращались к дяде и даже посылали ему клиентов как к специалисту по каверзным делам. С Кеннеди отношения самые лучшие. Бюро удалось меблировать гораздо лучше. Одним словом, все благополучно. Но после победы турецкой армии во главе с Мустафой Кемалем греки бросились уезжать из Константинополя, а за ними и все иностранцы, почему-либо не ладившие с турками. С боем брались места в поездах и пароходах. Дядя тоже решил уехать, т. к. свое бюро открыл без согласия турок, а англичане поспешно начали укладываться. Нам дали визу в Америку и Францию. Мы выбрали Францию как страну ближе к родной России и более знакомую. Париж В Париже мы устроились в отеле на avenu des Gobelins. Я должна была поступить на службу через неделю, и дядя настаивал, чтобы я с ним пошла в префектуру, как нам советовали в Лионе. В префектуре мы просили аудиенцию у какого-то лица, на котором лежала обязанность принимать решения. Это лицо нас выслушало, оглядело внимательно и записало адрес, сказав, что на днях мы получим ответ. Через день рано утром явился из префектуры служащий и пригласил нас всей семьей к секретарю префекта. Каково было наше удивление и ужас, когда принявшей нас чиновник заявил нам, что, по их сведениям, мы приехали из России на ярмарку в Лион для шпионажа по поручению большевиков и, не добившись там ничего, решили попробовать сделать то же в парижской префектуре. И поэтому нам подлежит в сорок восемь часов покинуть Францию, а если мы этого не сделаем добровольно, то нас под стражей отвезут на границу Бельгии. Мы начали протестовать, но чиновник встал и вышел из бюро. Вот тут-то мы почувствовали всю бесправность несчастного беженца. В отчаянии пришли мы в свой отель, бросались за помощью всюду, куда нам советовали, но без всякого результата. Наконец, знакомая француженка из России, возвращенная на родину французским правительством и имеющая место где-то в министерстве, посоветовала обратиться к некоему m-r Marlier, занимающему видное положение в Министерстве внутренних дел. Он к тому же интересуется русскими вопросами. Без всякой надежды на успех, для очистки совести побрели мы в Министерство внутренних дел. К нашему удивлению, мы были приняты monsieur Marlier немедленно. Его кабинет был довольно большой и прилично меблированный. Посередине стоял широкий министерский стол, за которым сидел господин лет сорока — сорока пяти на вид. Вежливо ответив на наш поклон, он указал нам на два стула напротив стола и заявил: «Я знаю, кто вы такие, и знаю, что monsieur отлично говорит по-французски». Дядя, не поняв ничего, кроме слова monsieur, к нему относящегося, или поняв сказанное по-своему, неожиданно закивал головой и с радостной улыбкой, но с ужасным русским акцентом заявил: «Oui, oui, monsieur». Я, несмотря на свои заботы, не могла сдержать улыбки и пояснила: «Мой дядя знает французский язык ровно столько, сколько учили его когда-то в лицее, т. е. очень мало и очень давно. Поэтому я его сопровождаю в качестве переводчицы». И потом он начал расспрашивать, когда мы выехали из России и где были эти годы. Узнав, что у дяди в Константинополе три года было детективное бюро, он спросил, нет ли у дяди письма с адресом этого бюро. Я перевела дяде его вопрос, и он в бумажнике нашел какое-то частное письмо, адресованное ему на константинопольское бюро с турецкой маркой. Marlier, осмотрев конверт, тут же сказал: «Madame, это письмо является лучшим доказательством правоты того, что вы мне изложили. Я вам верю!» Я горячо его поблагодарила и тут же добавила, что уехать из Франции сейчас, когда мне предстоит работа, ужаснейшая драма, т. к. моя заветная мечта — выписать к себе из Советской России своего больного после тюрьмы брата и старика отца. Я почувствовала, что у меня задрожал голос, и с трудом я удержала слезы. Это не помешало мне заметить, что Marlier сделал какое-то нервное движение, точно желая подавить волнение, и очень мягко ответил: «В эту ужасную войну (1914) мы с женой принуждены были наспех бежать от немцев. По дороге мы потеряли нашу маленькую дочь и пережили из-за этого много горя. По окончании войны мы ее нашли у каких-то добрых людей, которые приютили бедного ребенка. Так вот в память этого прекрасного поступка я решил всегда помогать в свою очередь людям в безысходном горе. Не беспокойтесь, madame, вы останетесь во Франции и увидите своего отца». И, взяв трубку телефона, позвонил в префектуру. Окончив разговор по телефону, Marlier спросил меня, не знаем ли мы кого-нибудь, носящего нашу фамилию и занимающего в последние годы у большевиков видное место на юге России. Я посоветовалась с дядей, и мы оба вспомнили о Владимире Степановиче Кошко, нашем однофамильце, приезжавшем в Константинополь будто бы по поручению большевиков, а на самом деле за поддельными паспортами себе и своей семье, проживающей в ожидании его приезда в Крыму. Он занимал у большевиков большое положение, заведовал, кажется, всеми портами на Черном море, но на самом деле только и думал, как бы бежать с семьей из этого рая, получив им всем поддельные паспорта. Владимир Степанович даже обедал у нас в Константинополе, как старый знакомый по Петербургу. Но в этом длинноволосом большевике, одетом в пиджак из грубого военного сукна и в приплюснутой кепке, я с трудом узнала бывшего элегантного товарища министра, останавливающегося у нас в доме при деловых командировках по землеустройству в Пензу или в Пермь. Мой отец говорил про него, что он очень умный, дельный и образованный человек. Что касается родства, то они, как ни бились в перечислении предков, не нашли никого, т. к. Владимир Степанович не скрывал, что по происхождению не дворянин и, как сам, смеясь, выразился, происходил, вероятно, из нашей дворни. Довольно часто бывало, что дворовые унаследовали фамилию своих бар. Например, дворня Кировых называлась Киреевские. Наша фамилия не склоняется и, вероятно, оставалась неизменной. Marlier записал все, что я ему изложила, и сказал, чтобы мы собрали все бумаги о детективном бюро — например, о согласии англичан на его открытие, благодарность их же за раскрытие трудного преступления и т. д. Весь пакет с бумагами мы даже можем принести не в министерство, а на его квартиру на rue Ranelagh в собственные руки. При прощании Marlier мне сказал: «Вы даром не потеряли времени, придя ко мне». И правда! Что с нами было бы без его вмешательства?! Вспоминаю monsieur Marlier всегда с благодарностью и жалею, что никогда не смогу отплатить ему за его доброту и благородство. Несколько лет спустя, при убийстве сына Леона Доде (я ясно не помню всей этой истории), имя Marlier было почему-то замечено в этом скандале. Его собирались отправить (и, кажется, отправили) в благородную ссылку, т. е., судя по газетам, он получил назначение губернатором Корсики. Вероятно, это была политическая интрига, т. к. я лично не допускаю мысли, чтобы он принимал даже косвенно участие в убийстве мальчика. Это так не соответствует его поступкам. Прошло несколько лет. Русские беженцы понемногу начали устраиваться в новой жизни. Их довольно охотно принимали на частные места, т. к. они дорожили службой, работали добросовестно, а вместе с тем платить им можно было несколько дешевле, чем французам. Многие мужчины, предпочитая свободную профессию, сделались шоферами taxi. Говорят, в Париже из семнадцати тысяч шоферов четыре были русскими, а может быть, и больше. Это показывает, как быстро русский человек способен усвоить иностранный язык. Среди французов разнесся слух, что у руля, если шофер русский, сидит или генерал, или титулованный смертный. Это, конечно, очень преувеличено, но этим пользовались русские шоферы, далеко не вельможи. Мне рассказывали, что шофера-украинца по фамилии Аробченко пригласил на свою свадьбу товарищ по профессии, француз. Не от того, что успел с ним подружиться, а как приглашали у нас купцы средней руки на свадьбу генералов. Вот француз и захотел перед новой семьей похвастаться знакомством с русским князем. За обеденным блюдом молодая поинтересовалась, какой титул имеет друг ее мужа, княжеский или графский. Аробченко, не смущаясь, ответил, что он дюк (duc). Впрочем, его высокий титул не помешал герцогу напиться за здоровье молодых и очутиться под столом в полном бесчувствии. Русские шоферы имели свое объединение в 15-м округе, близ метро Vaugirard. Маленькая серенькая улица, старенький двухэтажный дом. Там была столовая, где можно было за скромную плату получить шоферу обед. Была библиотека с русскими книгами и газетами. Адвокат Курлов, председатель объединения русских адвокатов во Франции, давал советы по юридическим и иным вопросам впавшим в беду шоферам и небойко владеющим французским языком. Курлов за это получал тысячу франков в месяц от объединения. В этом объединении собирались в свободное время шоферы поболтать, почитать газеты, поиграть в шахматы. На стенах висел плакат со строгим запрещением говорить о политике. Это было очень предусмотрительно, т. к., пережив ужасы революции, русские беженцы стали совершенно нетерпимы к мнению тех, кто искал для большевистской политики хоть тень оправдания. Таких было тогда немного, но они все-таки случались. Такие же объединения были у моряков, у военных, у докторов, адвокатов. Все стремились сгруппироваться, соединиться на чужбине. Таким образом скорее можно было подать помощь нуждающемуся товарищу и самому получить опору при нужде. Устраивались собрания, вечеринки, на которых встречались старые знакомые, товарищи по полку и их семьи. Но центром встреч был православный собор на rue Daru по воскресеньям. Громадная толпа собиралась в храме и на дворе храма. Здесь случайно можно было встретить пропавшего без вести знакомого, исчезнувшего в революцию приятеля или даже оплакиваемого родного человека. Вывешивались маленькие объявления с просьбой откликнуться такому-то на указываемый адрес или сообщить, не встречал ли кто-нибудь пропавшего без вести родственника. После церковной службы мужчины отправлялись в русский магазин-ресторан «A la Ville de Petrograd» напротив собора выпить рюмку водки, чтобы отпраздновать радостную встречу. Дамы набрасывались на горячие пирожки с мясом, с капустой, рисом или на пирожные. Кто имел свободные деньги, покупал черный хлеб, русские соленые селедки, свежепросоленные огурцы и прочие русские кулинарные изделия. Улица Daru являлась очагом русской колонии. Там можно было купить русские книги в магазине Сияльского, иконы и даже кукол в боярских костюмах. На углу улицы открылась русская аптека с русскими лекарствами, прописываемыми русскими докторами. Правда, существовала она не очень долго и закрылась через год-два. Трудно было живущим далеко русским приезжать сюда специально за русскими лекарствами. Со временем вошло в привычку обращаться к французским докторам своего квартала; русские врачи помоложе выдержали экзамен на право практики во Франции, а русские лекарства окончательно забылись. Для меня первые пять лет, проведенные в Париже, покрылись трауром: я потеряла всю свою семью и осталась одна, с тетушкой Марьей Франциевной, дочерью Путей и годовалым сыном Борисом. Через год после нашего приезда во Францию мой отец, тетушка и брат вырвались из Советской России и приехали ко мне. Я их еле узнала: они были худые и постаревшие от многочисленных тяжелых переживаний. Мой брат уверял, что если бы вышел в России декрет, позволяющий желающим выехать из советского рая, то уехали бы все, даже многие главы коммунистов, и осталась бы маленькая группа негодяев и преступников. Мой отец умер в Париже первым от рака печени, а через два года — и мой брат. Дядя, живший на porte de Versailles, приезжал очень часто нас навещать, и Боря (брат) дал ему мысль издать свои воспоминания в виде рассказов. Ушков, патрон дяди, предложил субсидировать издание первого тома, и мы принялись за работу с большим увлечением. Дядя приезжал и за чашкой чая начинал свой рассказ. Я с карандашом в руках записывала имена, места событий и всякие нужные подробности для изложения рассказа. После отъезда дяди мы с Борей принимались за дело. Он диктовал слышанный рассказ, я писала. Таким образом возник первый том под названием «Очерки уголовного розыска». Заглавие, по нашему мнению, слишком сухое, но дядя почему-то на нем настаивал. Сначала эти рассказы были напечатаны в русском журнале «Иллюстрированная Россия». Успех превзошел все ожидания. Редактор, покойный Миронов, телефонировал дяде на службу, требуя все больше и больше рассказов, прибавляя даже цену за каждую строчку без особых настояний и не скрывая, что тираж на журнал значительно повысился благодаря очеркам дяди. Это дало нам мысль соединить часть рассказов в один том. Мы выбрали двадцать преступлений, самых известных в России в царский период, издали их с помощью Ушкова. Со всех концов света посыпались дяде письма. Во-первых, от тех, кто помнил описываемые события и благодарил за доставленное удовольствием, так живо напоминающее им их прошлую деятельность под руководством дяди. Потом писали те, кто желал получить книгу, высланную наложенным платежом. Писатель Амфитеатров из Италии прислал в русскую газету большую статью с самым лестным отзывом о воспоминаниях «нашего Шерлока Холмса». Изданный второй том вызвал еще письма другого рода. Писали люди, согрешившие против морали в Константинополе и прошедшие через руки «Bureau Detektive privé». Они отбыли наказание больше всего за кражи и мошенничества и после тюрьмы эмигрировали в дальние страны, где, по их словам, начали новую, честную жизнь. Некоторые даже женились и имели детей. Мысль, что прежние прегрешения могут благодаря дядиным рассказам выплыть наружу и погубить их репутацию, приводила этих людей в отчаяние, и они умоляли дядю обойти молчанием их «грехи молодости», как только он дойдет до константинопольских воспоминаний. Конечно, дядя внял этим просьбам и вообще избегал упоминать имена согрешивших русских, давая часто вымышленные фамилии или ставя просто букву перед именем. Воспоминания дяди были куплены французским издательством Payot, но платило оно скудно, а перевод оказался из рук вон плохой. После смерти дяди и моего брата приезжал из Аргентины в Париж начальник аргентинской полиции и купил за хорошую цену все три тома на русском языке для перевода на испанский. Он мне пояснил, что эти книги будут служить руководством на курсах, формирующих будущих полицейских их страны. Обещал мне прислать книгу на испанском языке, но за это взял с меня обещание немедленно сообщить аргентинской полиции о выходе в свет четвертого тома, если таковой появится. Книгу на испанском языке я от него получила, но исполнить свое обещание не могла. Французский писатель Jaques Deval приезжал ко мне для переговоров, желая написать сценарий на рассказ дяди «Васька Белоус», но, к сожалению, из наших переговоров ничего не вышло, и он под конец вместо «Васьки Белоуса» написал сценарий к фильму «Товарищ». Дядя умер, не успев дождаться появления третьего тома. Происшествия из парижской жизни В Париже еще не существовало для русских определенного бюро труда, но вскоре ко мне за работой (в бюро «Скорая помощь», организованное для трудоустройства медсестер) начали стекаться люди и других профессий: гувернантки, горничные, кухарки и прочие и прочие. Также и по телефону просят не только сестер, но и прислугу. Даже мужчины заходили в приемные часы после того, как я случайно устроила одного из них на место. Но с мужчинами иметь дело я избегала. Мое бюро было чисто женское. Раз как-то явился ко мне старичок среднего роста и торжественно разложил передо мной какие-то бумаги. Их них я узнала, что он бывший царский повар, сопровождавший добровольно царскую семью в Тобольск. Свято он сохранял последнее меню обеда, которое показалось мне очень скромным. Он просил найти ему место повара, но «не бог знает у кого», а что-нибудь хорошее, иначе он «шельмоваться» после царской службы не согласен. Я могла ему только предложить место в скромном русском ресторане, на что он молча собрал свои бумаги и с достоинством вышел, сказав на прощание: «Нам это не подходит. Прощения просим!» Больше я его не видела, но спустя некоторое время я прочитала в газете, русской или французской, что царский повар умер у себя в дешевом отеле от истощения. Если это он, то, верно, из снобизма, как теперь выражаются, не позволил себе «ошельмоваться» после царской службы и предпочел умереть. Бедный человек! Другой любопытный посетитель был иного рода, хотя устроить его мне тоже не удалось. Громадного роста детина, широкоплечий и одетый в чем-то вроде русской поддевки. Тоже просил места. Я ему объяснила, что мужчин не устраиваю, но дам ему записку к Д. Б. Нейдгардту, которому известно бесконечное количество русских предприятий, и, может быть, он сможет ему что-нибудь найти. На следующий день Нейдгардт мне протелефонировал, что по моей просьбе устроил великана к друзьям, владельцам русского ресторана. Хозяева сжалились над соотечественником, пригласили его пообедать и переночевать, пока не найдут ему что-нибудь у себя, но посетитель вел себя очень странно: утром сделал им скандал неизвестно из-за чего, перебил посуду и ушел, хлопнув дверью. Я была очень возмущена таким поведением, и, когда великан явился опять на прием за местом, я встретила его очень сурово и сказала, что не желаю рекомендовать человека, не умеющего себя держать и позорившего мою рекомендацию. На это вдруг великан зарыдал на весь дом, начал рвать на себе волосы и биться головой об стену так, что пришедшие ко мне сестры перепугались, начали его успокаивать и даже совать деньги. После припадка отчаяния великан как-то сразу присмирел, раскланялся и благополучно убрался. Он на меня произвел впечатление ненормального человека. Каково было мое удивление, когда после убийства французского президента Поля Думера я по фотографии узнала в убийце моего посетителя. Я отыскала книжку, в которой записывала фамилии посетивших бюро. Так и есть — Горгулов! Несчастного вместо сумасшедшего дома приговорили к гильотине. Притом во время казни (по газетам) произошло какое-то замедление из-за его громадного роста. Но все-таки под конец гильотинировали, чтобы удовлетворить общественное мнение. Русские беженцы были очень подавлены убийством французского президента и ожидали для себя репрессий со стороны правительства и французского населения. Но ничего не случилось. Вероятно, и те и другие поняли, что русские беженцы ни при чем и нельзя из-за безумца преследовать людей с мирной и хорошей репутацией. Документальная справка Похищение генерала Кутепова 26 января 1930 года Александр Кутепов был похищен в Париже агентами советской разведки. Операцией руководил начальник 1-го отделения ИНО ОГПУ Яков Серебрянский. До настоящего времени нет точных и окончательных сведений о смерти и месте захоронения генерала Кутепова. Существуют версии о том, что Александр Кутепов скончался от сердечного приступа на советском пароходе, следующем из Марселя в Новороссийск. Но наиболее вероятным является предположение, высказанное в «Воспоминаниях» Ольги Кошко, о том, что генерал умер в машине похитителей вследствие используемого ими для усыпления Кутепова хлороформа. Александра Павловича Кутепова я отлично помню молодым гвардейским офицером, т. к. он был новгородец, следовательно, в известной степени мой земляк. Он каждый год приезжал в Новгород на традиционный бал Выборгского полка, в котором до гвардии начал свою службу. Мы имели общих знакомых, и Кутепов на военном балу великодушно приглашал на вальс молоденькую девчонку, какой я тогда была. Увлекался он дочерью бывшего городского головы Варей С., но почему-то на ней не женился. Может быть, потому, что ему пришлось бы уйти из гвардии, не допускающей брака НЕ с дворянкой. А может быть, помнил, что Варя им пренебрегала, когда он был скромным офицером Выборгского полка, а теперь круто переменила свое отношение, как только он начал делать карьеру. В эмиграции я с ним встретилась всего один раз, в клинике, где умер дядя. Я вышла из комнаты больного и в коридоре столкнулась с Кутеповым, который навещал кого-то в той же клинике. Мы сразу узнали друг друга, несмотря на протекшие годы, и долго говорили о нашем милом Новгороде. Там протекла наша ранняя счастливая юность. Годы испытаний наложили заметную печать на Кутепова. Стройный жгучий брюнет уступил место полному мужчине с заметной лысиной и усталым лицом. Но что значат пройденные испытания перед тем страшным концом, который судьба так жестоко приготовила ему? Весть о похищении Кутепова пронеслась стрелой среди русских эмигрантов. Подробности о его похищении я слышала от генерала Миллера (следующей жертвы большевиков), его заместителя, и от нескольких преображенцев, товарищей по полку. 26 января 1930 г. около одиннадцати часов утра по дороге от своей квартиры в Галлиопольскую церковь был похищен большевиками Александр Павлович Кутепов, русский генерал. До церкви Кутепов отправился на свидание с неизвестными лицами, будто бы ему очень нужными, потому он просил его не сопровождать. В окрестностях rue de Courcelles поджидал Кутепова автомобиль, из которого вышли к нему навстречу несколько человек, переодетых во французскую полицейскую форму. Произошел разговор, после которого пвседо-ажаны схватили Кутепова, втолкнули в автомобиль и увезли. Все это случайно видел из окна санитар какой-то лечебницы, находящийся недалеко от места происшествия. Несколько прохожих, заметив, что орудуют французские ажаны, не сочли нужным вмешаться. Там же, по словам санитара, суетилась какая-то дама в бежевом пальто, роль которой так и не выяснилась. Впоследствии русские эмигранты предполагали, что это была Плевицкая, жена генерала Скоблина, сыгравшего такую недостойную роль в деле похищения генерала Миллера. Она, может быть, должна была подтвердить похитителям, что приближающийся к ним человек именно Кутепов. Но это остается в области предположений. Кутепов был человек сильный, несмотря на тяжелую рану, полученную в войну 1914 года. У него под сердцем осталась пуля, которую вынуть было рискованно. Если похитители Кутепова прибегли к хлороформу, чтобы его усмирить в автомобиле, то, конечно, по словам знающего его доктора, даже небольшая доза такового могла вызвать немедленную смерть, что, может быть, и случилось. Кутепов заведовал информацией того, что происходило в России. По выражению его приятеля, генерала Абрамова, он занимался работой «по связи с Россией с благословения Великого князя Николая Николаевича». Большевики считали, что генерал Кутепов стоит во главе самой активной контрреволюционной организации, находящейся в связи с внутрироссийскими организациями. Они не раз приписывали ей целый ряд боевых выступлений в России, утверждая, что многие, павшие в борьбе с большевистским игом, были представителями «кутеповской организации». Конечно, Кутепов представлялся им самым опасным врагом, которого они желали уничтожить во что бы то ни стало и какими угодно средствами. Поэтому похищение генерала Кутепова явилось действием заранее строго обдуманным и подготовленным до мелочей. Кутепов, человек известный в эмиграции, храбрый, мужественный, сильной воли и искренний патриот, стал им опасен, и они не задумались перенести свои обычные приемы в столицу Франции, чтобы хитростью и обманом нанести врагу смертельный удар. Кутепов, замечая за собой с некоторого времени усиленное наблюдение неизвестными лицами, все же отказывался от охраны своих людей, не желая их отвлекать ради себя от работы. Еще недели за две до исчезновения Кутепова, встретив его на одном полковом собрании, генерал М. сказал ему: «Как это ты не принимаешь меры, зная за собой усиленную слежку большевиков?» Кутепов ответил: «Я не хочу брать себе охрану из мозолистых рук галлиполийцев, работающих ради куска хлеба, на настоящую же охрану денег нет, а те, что есть, идут на более важные дела». С напряжением русские беженцы следили за розысками их вождя и долго не теряли надежды увидеть его живым. Увы! Генерал Кутепов никогда не был найден, и его судьбу можно только предполагать, зная беспощадность и жестокость большевиков. Большевики распространяли слухи, что Кутепов добровольно ушел к ним, оставив жену и маленького сына на произвол судьбы, но такая клевета не достигла цели. Наоборот, все чаще и чаще взоры эмиграции устремлялись на rue de L’Universite, в подвалах которой, по общему мнению, зарыто тело измученного русского патриота. Документальная справка Тайна похищения генерала Миллера 22 сентября 1937 года генерал Миллер был похищен и вывезен агентами НКВД из Парижа в Москву. Цель операции — назначение на пост председателя РОВС (Русский общевоинский союз) агента НКВД генерала Скоблина. Миллер был доставлен в СССР на теплоходе «Мария Ульянова» и заключен в тюрьму НКВД на Лубянке. Генерала Миллера (после безрезультатных допросов) приговорили к высшей мере наказания — расстрелу, который произошел 11 мая 1939 года. Через семь лет произошло второе похищение большевиками, на этот раз заместителя Кутепова, генерала Миллера. Об этом событии двух мнений не могло быть, т. к. попался большевистский агент, предатель генерал Скоблин. Мне прискорбно говорить обо всей этой истории, т. к. здесь очень ясно замешаны лица, стоящие до этого вне всяких подозрений. Вероятно, мораль пошатнулась у более слабых членов русской эмиграции, и то, что раньше ими считалось недопустимым, недостойным, теперь, под влиянием лишений и бедности, стало возможным и допустимым. Вот они и попали в когти врага, обещающего много и не выпускающего из своих сетей тех, кто имел слабость к нему попасть хоть раз. О похищении Евгения Карловича Миллера я слышала от полковника Каменского, живущего в настоящее время в старческом доме, а он, в свою очередь, имеет все сведения от покойного полковника Мацылева, играющего роль в этой истории. Двадцать второго октября 1937 года генерал Миллер, находясь утром в канцелярии РОВС (Русского общевоинского союза), предупредил своего помощника, генерала Кусонского, что сейчас в сопровождении генерала Скоблина пойдет на встречу с немецким офицером Штроманом, и добавил, что он не совсем доверяет Скоблину, устраивавшему эту встречу, а потому оставляет у себя в кабинете письмо, которое просит распечатать и прочесть в четыре часа дня, если к тому времени он еще не вернется. К четырем часам Миллер не вернулся, и Кусонский по забывчивости или по небрежности письмо не распечатал. Вечером, часов в девять или в десять, встревоженная мадам Миллер позвала по телефону Кусонского, спрашивая, по какой причине муж ее домой еще не вернулся. Спохватясь, Кусонский с адмиралом Кедровым полетели в РОВС, прочитали письмо, в котором генерал Миллер просил, если его вовремя не будет, заявить об этом немедленно во французскую префектуру, и указал, что во всем деле замешан Скоблин. Кусонский экстренно послал полковника Мацылева за Скоблиным, дав адрес отеля, где он обыкновенно останавливался с женой Плевицкой, когда приезжал с ней из своей деревни (в Ozoir-la-Ferrière). Мацылев застал Скоблина в отеле и передал генералу требование Кусонского явиться немедленно на rue Colisée, где помещалось РОВС. Скоблин сейчас же собрался, и они оба туда приехали. Мацылев, не имея никаких распоряжений от Кусонского, остался в первой комнате, а Скоблин прошел в кабинет, где находились Кусонский и Кедров. Кусонский сразу, не здороваясь, задал вопрос Скоблину: «Где Миллер?» Тот обиженным тоном ответил: «Почем я знаю! Какое право вы имеете мне не доверять и меня допрашивать?!» Кусонский показал ему письмо Миллера и заявил, что сейчас же поедет в префектуру. Пока Кусонский и Кедров натягивали пальто, Скоблин тихонько вышел в соседнюю комнату, прошел мимо Мацылева и скрылся за входной дверью. Когда генералы вышли из кабинета, его и след простыл. Они набросились на Мацылева: зачем он выпустил Скоблина? Тот с изумлением ответил, что не был в курсе дела и не подозревал даже, о чем генералы разговаривали в кабинете. Его никто из них не предупредил. По-видимому, генералы до того растерялись, что потеряли головы. Кусонский на всякий случай послал Мацылева еще раз в отель Скоблиных. Мацылев застал одну Плевицкую, очень взволнованную, и ее первый вопрос был: «Что вы сделали с моим мужем? Почему его нет?» Было заявлено в префектуру, начались розыски Скоблина, оставшиеся бесплодными. Начали искать и Плевицкую, которая уехала из отеля и сутки или двое скиталась по знакомым, уверяя, что она жертва случая, ничего не знает, не повинна ни в чем и т. д. Добрые знакомые настаивали, чтобы она добровольно явилась в полицию, но запретили говорить, что они ее держали у себя даже несколько часов, поэтому Плевицая очень глупо держала себя на допросе, уверяя, что скиталась в ужасе по Парижу, не помнит, где была и кого видела. По этому случае наш русский юморист Дон-Аминадо пустил в последних новостях язвительное четверостишие: «Чай, жила… Когда? Не помню. Ела щи — не знаю где. Это, может быть, бывает в артистической среде». На суде Плевицкая старалась установить алиби себе и мужу, доказывая, что Скоблин не мог быть с Миллером в указанный час, т. к. они в это время завтракали в русском ресторане, а потом поехали к портнихе, где она долго примеряла платье. Но время, на которое указывала Плевицкая, не сходилось с показаниями персонала ресторана и Дома мод. Скоблин, оставив жену на примерке, мог совершенно свободно отвести за это время Миллера туда, откуда он живым не вышел. Спрашивали еще на суде Плевицкую, на какие средства они купили себе дачу в Ozoir-la-Ferrière, чем оплачивали туалеты в модных Домах и т. д. Она отвечала, что ездила по Франции и с успехом давала концерты. Это казалось тем более невероятным, что Плевицкая пела исключительно русские народные песни, слушатели ее были только русские, следовательно, публика небогатая, сбор с которой навряд ли мог оплатить поездки и отель, а не то что модные туалеты и дачу в окрестностях Парижа. Заработок мужа тоже был невелик. Откуда же они брали деньги? Суд приговорил Плевицкую к двадцати годам каторги как сообщницу мужа. В скором времени она умерла в тюрьме, и упорно говорили, что она перед смертью покаялась и просила прощения. Впечатление, тем не менее, на русских беженцев она произвела удручающее. Плевицкая, обожавшая как будто царскую семью, обласканная государем, спокойно сошлась с его убийцами и за предательство получала деньги, улыбаясь тем, кого предавала. Я читала ее воспоминания, написанные за границей. Впечатление о Плевицкой я вынесла как о человеке не очень умном, малокультурном, но добром и искреннем. Из деревни Курской губернии она попала в блестящий Петербург, успех ей вскружил голову, деньги полились рекой. И вдруг эвакуация, заграница, снова, как в детстве, бедная, беспросветная жизнь. Но вот явилась возможность опять жить если не роскошно, то все-таки широко. Как тут не ухватиться за такую возможность, не сообразив сразу всех печальных сторон такого решения. Да и, в сущности, все эти военные и их жены не ее настоящая среда, она в нее попала случайно, и они ей душевно не близки. Тогда как большевики из низов общества ей ближе… А про самого Скоблина говорили, что он был влюблен в свою «знаменитую» жену, хотя и старше его возрастом, и, желая ей дать жизнь, к которой она уже привыкла, пошел ради нее на измену и преступление. Но с другой стороны, странно, что он не подумал о ее судьбе после раскрытия его предательства и предоставил ей одной нести ответственность за него, а сам благополучно скрылся. Все разъяснилось во время последней войны. Немцы заняли Минск с налета, захватили все дела и бумаги в минском ГПУ (бывшая чрезвычайка переменила название) и среди бумаг нашли документы, касавшиеся Кутепова и Миллера. Оказалось, что член Торгово-промышленного комитета, известный в Париже Сергей Николаевич Третьяков, тоже был на службе у большевиков. Он как-то встретил Кутепова и предложил ему: «У вас на rue Mademoiselle скверное помещение РОВС, а я могу предложить дешево лучшую квартиру на rue Colisée. У меня в доме их две: в верхней я сам живу, а нижнюю уступлю вам». Кутепов, зная Третьякова с лучшей стороны, охотно согласился. Когда делали ремонт нового помещения, электротехники-коммунисты поставили в кабинете у Кутепова микрофон, соединив его с квартирой Третьякова, который таким образом мог подслушивать его секретные разговоры, ведшиеся в кабинете у Кутепова. Этим и объясняется, почему все офицеры — добровольцы-разведчики, посылаемые тогда Кутеповым в СССР, сразу попадали в руки ГПУ на расстрел. Один из них дал каким-то образом знать Кутепову не посылать более никого, т. к. около него имеется советский шпион. Но Кутепов никак не мог подозревать такого почтенного и уважаемого человека, как Третьяков. Между тем немцы написали о своем открытии из Минска в Париж. Третьяков был арестован и исчез безвозвратно с парижского горизонта. Он считается расстрелянным немцами. Семья его ничего не подозревала и даже не привлекалась, кажется, к ответственности. Загадочное исчезновение Скоблина объяснилось очень просто. Из дома, где помещалось РОВС, он никуда не выходил, как это предполагали, а поднялся на следующий этаж и отсиделся в кабинете Третьякова. Большевики немедленно переправили его в СССР и, по слухам, посадили в концентрационный лагерь, не прощая своим агентам ни малейшей ошибки. Там он будто бы умер. Жалко было молодого Третьякова-сына. Ему минуло лет семнадцать-восемнадцать. Он уже несколько лет прислуживал в храме на rue Daru, был в чине иподиакона, на отличном счету у духовенства и у прислуживающих с ним товарищей. После разразившейся грозы с отцом мальчик сразу на некоторое время ушел из прислужников, а перед этим долго сидел у митрополита Евлагия в запертой комнате и, вероятно, изливал ему свои горе и стыд. Портрет эпохи: РаспутинГригорий Распутин в «Воспоминаниях» Ольги Ивановны Кошко В городе Перми, как и по всей России, имя Распутина служило темой для горячих разговоров и негодований. Про него носились по Уралу упорные слухи как о конокраде, а такое преступление в деревне считалось, пожалуй, тяжелее убийства. Оставить мужика без лошади, т. е. без возможности самостоятельно обрабатывать свой клочок земли и тем погрузить всю его семью в большую нужду, это не прощалось, и при поимке вора (чаще всего цыгана) последнего подвергали самосуду самому жестокому. Если Распутин не попадался, то все-таки находился на подозрении у односельчан, а по их мнению, нет дыма без огня. И вдруг такой подозрительный человек сделался пособником царя-батюшки и особенно царицы-матушки! Конечно, недоумение, недовольство и зависть были главным фактором в пересудах и в деревне и в городе. Тем более Распутин, как совершенно примитивный и зазнавшийся мужик, не стеснялся хвастать своими связями и вел себя вызывающе. Увы! Сколько нашлось людей, из корыстных целей потакающих его поведению, чтобы достичь положения, которого прямым путем им не было возможности получить. Например, в Перми некто Ордовский-Танаевский, по своему чину заменяющий губернатора и вице-губернатора при их отсутствии в городе, мечтал о получении губернаторства, но, не имея высшего образования и особенных заслуг перед правительством, навряд ли эту мечту мог осуществить. Он решил через Распутина этого добиться. И вот началось усиленное ухаживание за стариком. Где он с ним познакомился — неизвестно! Но как только узнавалось, что Распутин проедет через Пермь в свою сибирскую деревню, на вокзал подъезжал Орловский-Танаевский, заставлял открывать парадные комнаты и с поклоном встречал в них Распутина, подобострастно разговаривая с ним во все время стоянки поезда. А известно, что поезда в больших городах уезжать особенно не торопятся. К Ордовскому-Танаевскому присоединялись и другие корыстные сторонники старца из так называемой высшей интеллигенции города. Например, начальник дивизии Пряслов не только сам в парадной форме приезжал на поклон, но даже привозил свою жену, скромную, боязливую перед мужем женщину, очень добрую, но, должно быть, недалекую. Со снисходительной улыбкой мне рассказывали про нее, что на каком-то военном балу в Перми один молоденький подпоручик местного скромного полка разорился на бутоньерку цветов для жены начальника дивизии. Бедная Пряслова такое подношение приняла трагично: «Как? При вашем крохотном жалованье вы разоряетесь на цветы для меня! Да вам есть нечего, а вы позволяете себе такую трату!..» И в голосе слезы. Несчастный офицерик готов был провалиться сквозь землю. Но Пряслова была совершенно искренна и долго не могла успокоиться, несмотря на уговоры окружающих. Подчиняясь мужу безропотно, ездила и она навстречу Распутину и должна была благоговейно слушать, как Распутин фамильярно хлопал начальника дивизии по плечу и приговаривал: «Нет, Миша, у тебя еще нос не дорос до командира корпуса. Подожди маленько!» Когда Распутин был ранен какой-то богомолкой или монашкой в живот и его положение казалось катастрофическим, в Перми это известие было принято почти с восторгом. Был день приема моей матери, и собралось много дам в гостиной. Среди них оказалась случайно мадам Пряслова. Конечно, главной темой разговора было покушение на Распутина. И вдруг влетает на прием жена вице-губернатора, Вера Арсеньевна, с торжествующим криком: «Умер, умер Гришка!» — и все далее заговорили: «Слава богу!» Вера Арсеньевна, отличавшаяся своей несдержанностью, бросила в сторону Прясловой: «Некому будет руку целовать». Пряслова, убитая, сконфуженная, слабо протестовала: «Но если там, наверху, его так ценят, так как же мы бы не сделали того же?!» Но ее слова были покрыты общим криком. Кстати, Распутин, истекая кровью от ранения, все-таки кричал: «Ничего, выживу, выживу!» — и действительно выжил. Ордовский-Танаевский был счастливее Пряслова. Ранее он у себя принимал Распутина, и тот отдыхал у него день-другой, поэтому Распутин решил ему отплатить за гостеприимство. Как раз перед мобилизацией 1914 г. пришла телеграмма Танаевскому, которая, конечно, благодаря телеграфистам стала общеизвестной: «Сподобил тебе губернаторство в Тобольск. Григорий». И действительно, вскоре Танаевский был назначен губернатором в Тобольск. Как характеристику этого человека добавлю, что, к нашему удивлению, Ордовский-Танаевский, от которого мы вообще держались далеко, явился к нам с визитом после своего назначения. Мы уже переехали в Петроград. Уходя, он бросил в передней такую фразу: «Я очень доволен моему назначению, но там все-таки меня ожидает тяжелый крест — это присутствие в губернии Распутина. Итак, до свидания. Честь имею кланяться!» Совершенно так же неожиданно явился он и к Болотову (пермский губернатор с 1905 по 1910 год) и той же фразой кончил свой визит, поспешно откланиваясь, точно не хотел каких-нибудь возражений. Зачем он это делал? Вероятно, отрекаясь от благодетеля, наивно воображая, что сможет развязать свое назначение с именем Распутина. Кроме поклонников в военной и штатской среде были у Распутина в Перми таковые и в высшем духовенстве. Наш епископ Палладий не ездил лично встречать поезд с Распутиным (все-таки архиерею неловко), но посылал своего келейника, приглашая Григория Ефимовича почтить своим присутствием архиерейские палаты. Григорий почтил, и, вероятно, не раз светлейший архиерей водил его в собор (при тщательно закрытых дверях) слушать архиерейский хор, действительно замечательный. Но закрытые двери не помешали всему городу немедленно узнать об этих посещениях благодаря певчим, составляющим архиерейский хор. Палладий довольно быстро получил гораздо более значительную епархию в Саратове.