Сыскной полиции стало известно, что вновь вернулся в Москву, отбыв свой срок высылки, некий ловкий шулер Прутянский. По дошедшим сведениям, Прутянский принялся за старое, и я приказал произвести в номере его в гостинице обыск. Обыск ничего не дал. И я, конечно, забыл об этом ничтожном случае. На следующее утро мне докладывают, что какой-то чиновник желает меня видеть. — Просите. С шумом раскрывается дверь моего кабинета, и высокий осанистый господин с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло. — Что вам угодно? — Да помилуйте! Это черт знает что такое! Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извиняясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас в Петербург, если вы только не обуздаете своих олухов! — Как ваша фамилия? — Калинский советник Прутянский, — бросил он небрежно. Я, уже порядком взбешенный чрезвычайно наглым тоном посетителя, да услышав еще фамилию известного, зарегистрированного шулера, я потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул: — Вон! Сию минуту вон, нахал этакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, но и из Москвы немедленно выставлю! Вон, говорят тебе! И, встав из-за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся от меня к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены рядом с дверью. — Куда в шкаф лезешь? — крикнул я, притопнув. Наконец калинский советник выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения. Гуляка Ночью вдруг меня будит телефон. — Алло, я вас слушаю, — проговорил я хрипло. В трубке послышался полупьяный голос: — Позвать ко мне главного начальника всей полиции Москвы и… и ее уездов! — Он самый у телефона. Что вам угодно? — С вами говорит регистратор Семечкин. — Очень приятно. — Мне то-о-же! — Что вам от меня нужно? — Да как же, помилуйте, это бог знает что! Я говорю чеку… че-ло-о-веку… Подай еще графинчик водки, а он заявляет: «Поздний час, господин, из буфета не отпускают». И что значит «поздний час», когда, строго говоря, ранний… Да, наконец, опять же Леночка, он меня компер… коммер… компрометирует в ее глазах. Это же не порядок… Как вы находите? — Конечно, конечно! Вы правы. А где же это вас так компрометируют? — Как?.. Неужели вы не знаете, а еще главный начальник всех сыскных уездов? Странно… — Представьте, знал, да забыл! — В «Слоне». В «Слоне», стыдитесь! — Где же вы там, в общем зале или кабинете? — Что за вопрос! Конечно, в зале! Моя Леночка не станет шляться по кабинетам. Сидим справа от входа: я, Леночка да приятель, Ладонов… Только он напрасно думает… Ничего у него с Леночкой не выйдет. — Хорошо! Вы погодите немного, а я прикажу сейчас хозяину отпустить вам графинчик. — Хорошо. Я этой услуги вам не забуду! Мерси! По моему приказанию один из агентов тотчас же направился в ресторан «Слон» и, арестовав Семечкина, его на остаток ночи поместил в полицейскую камеру. На следующее утро мы встретились. Семечкин оказался служащим, вспрыскивавшим вчера в «Слоне» свой первый, только что полученный чин. Это был добродушнейший и безобиднейший человек лет двадцати пяти, скромный, конфузливый. — Ради Самого Господа, господин начальник, не оглашайте моего глупого поступка: и со службы-то меня выгонят, и жена съест живьем. — А как же это вы, господин регистратор, решились столь бесцеремонно беспокоить меня, да еще среди ночи? — Видит Бог, был пьян, пьян как стелька! Да разве трезвый я бы посмел? Пожурив его еще немного, я отпустил Семечкина на все четыре стороны и, конечно, не возбудил о нем дела. Радость Семечкина была безбрежна! Мариенбургские поджоги В самом начале девяностых годов, в бытность мою начальником Рижской сыскной полиции, лифляндский губернатор М. А. Пашков предложил мне заняться так называемым Мариенбургским делом. Мариенбург — это большое, густо заселенное местечко Валкского уезда, целиком почти принадлежавшее барону В***. Барон сдавал эту землю в долгосрочную аренду, и люди, снимая ее, строились, обзаводились хозяйством, плодились и умирали. Ничто не нарушало мирного, своеобразного уклада жизни этого уголка, уклада, впрочем, с некоторым феодальным оттенком. Барон В*** не только являлся собственником земли, но и обладал по отношению к людям, ее населяющим, обломками суверенных прав. Так, по праву так называемого патронатства от него зависел выбор местного пастора. И вот на этой-то именно почве разыгралось то дело, о котором я хочу рассказать. Вновь назначенный бароном пастор был не угоден арендаторам, и последние, не добившись от барона его увольнения, в виде протеста прибегли к насилию. Начался ряд поджогов сначала хозяйственных построек, принадлежавших барону, затем строений, отведенных под жилье пастору, потом обширных запасов хлеба, сена и прочих продуктов, получаемых пастором с довольно значительного участка земли, наконец, войдя во вкус, поджигатели принялись и за рядовых жителей. Пожары сопровождались кражами, иногда довольно значительными. Были случаи и с человеческими жертвами. Так, при одном поджоге сгорели старуха с внуком. Местная полиция с ее малочисленным и скромным бюджетом была бессильна что-либо поделать. Барон В*** жаловался в Петербург на бездействие властей, результатом чего и было предложение губернатора Пашкова мобилизовать мне силы Рижской сыскной полиции вместе с широким выделением средств, потребных на ведение этого дела. Одновременно со мной был привлечен к этой работе и прокурор рижского суда А. Н. Гессе. Выслав вперед нескольких агентов, я с прокурором выехал в Мариенбург, где, кстати, он желал ознакомиться с делопроизводством местного следователя, милого, но малоопытного человека. Днем мы остановились в своем вагоне, а вечер провели у следователя. Возвращаясь к ночи на вокзал, мы были свидетелями очередной «иллюминации». Как уверяли потом, в честь нашего приезда обнаглевшие поджигатели подожгли два огромных стога сена. На следующий день, произведя всестороннее расследование всех пожаров за последний месяц, мне без труда удалось установить факты поджогов. Где находили остатки порохового шнура, где обгорелый трут, а то и просто следы керосина. Мои агенты, проводившие время по трактирам, не уловили ни малейшего намека на имена возможных виновников, услышав лишь общее подтверждение наличия именно поджогов, которые назывались местью за упорство барина и пастора. Вместе с тем мои агенты вынесли впечатление, что благодаря шуму, поднятому вокруг этого дела, а также благодаря усилиям, хотя и безрезультатным, уездной полиции, продолжающимся вот уже с месяц, все местные жители крайне осторожны и сдержанны со всяким новым, незнакомым лицом. Тщетно мои два старших надзирателя уверяли всех и каждого, что они рабочие с недальнего завода, выигравшие десять тысяч рублей в германскую лотерею, строго запрещенную нашим правительством, но тем не менее весьма распространенную в ту пору по Лифляндской губернии, и что подыскивают они небольшое, но свое дело. Им плохо верили и относились с опаской, исключающей, конечно, всякую откровенность. Получив вещественные доказательства поджогов и малообещающие сведения о возможности поимки виновных, я в довольно кислом настроении вернулся в Ригу. Представлялось очевидным, что лишь коренной житель Мариенбурга, пользующийся доверием своих земляков, смог бы пролить хотя бы некоторый свет на это не дававшееся никак дело. Но, к сожалению, таким языком мы не располагали, и оставалось лишь одно — искусственно его создать. Конечно, такая комбинация требовала времени, что мало меня устраивало, так как поджоги все продолжались, но, за неимением другого, пришлось прибегнуть к этому затяжному способу. Призвав к себе одного из агентов, ездивших со мной, я предложил ему вновь прозондировать почву в Мариенбурге с целью определения той отрасли торговли, каковой могли бы они заняться, не внушая местным подозрения. По возвращении из командировки агент доложил, что лучше всего было бы открыть пивную, так как в местечке их всего две, да и по характеру торговли пивные всегда служат местом многолюдных собраний, что опять-таки облегчает возможность скорого получения нужных нам сведений. Сказано — сделано! Снабдив моих двух агентов подложными документами со штемпелями и пропиской того завода, на котором они, по их словам, работали до лотерейного выигрыша, я отправил их в Мариенбург торговать пивом. Прошло недели две, один из них, приехав в Ригу, сообщил, что дела идут плохо, пивная пустует, публика по старой памяти идет в прежнюю пивную, а их заведение обходит стороной. Что тут делать? Поломав голову, я изобрел следующий аттракцион. Вспомнив, как в дни юности захаживал я иногда на Измайловский проспект в Bier-Hale, где к кружке пива непременно подавалась соленая сушка, я предложил и моим людям завести такой обычай. На возражение агента, что подобный расход даст убыток предприятию, я благословил его согласием на убыток, и он уехал обратно в Мариенбург, увозя с собой из Риги несколько пудов соленых сушек. Сушка оказала свое волшебное действие, и через неделю примерно агент объявил, что от публики отбою нет. Прошло так неделя-полторы, стал приближаться Новый год. И вот агенты мне пишут: «Как быть, господин начальник? К Новому году торговые патенты должны быть обменены, и по установившемуся обычаю принято при сдаче старого патента вкладывать в него рублей десять — пятнадцать, чтобы с тем преподнести новогодние поздравления младшему помощнику начальника уезда». Я ответил: «Вкладывайте и поздравляйте». Мой пивной агент отправился в нужный день к начальнику, обменял партию и красненькой поздравил его с Новым годом. Начальник высокомилостиво его принял, и все обошлось гладко. Между тем поджоги все продолжались, я нервничал, торопил своих «купцов». Наконец в начале февраля они сообщили, что зародилось у них подозрение против ряда лиц, посещающих их лавку. Во главе этой дружной и вечно пьяной компании, состоящей из кузнеца и двух сыновей сторожа кирхи, стоит некий Зачит, местный брандмейстер, он же и фотограф. Подозрения свои агенты строят, во-первых, на том, что все эти люди, особенно сыновья сторожа, были, по общему мнению, бедняками, между тем за последние месяцы они стали швырять деньгами и целыми днями торчат в пивной, выпивая пива без счета. Во-вторых, произошел недавно такого рода случай, что пьяный кузнец как-то проговорился и предсказал на ночь пожар, указав при этом и на обреченный дом. Предсказание в точности сбылось, и дом сгорел. Получив столь серьезные сведения, я опять в обществе прокурора, милейшего А. Н. Гессе, выехал в Мариенбург, захватив с собой и нескольких своих людей. На место мы прибыли к вечеру и, дождавшись наступления ночи, вышли из своего вагона и отправились с обысками к брандмейстеру и его компаньонам. Победа оказалась полной. Как у Зачита, так и у его сообщников мы обнаружили большую сумму денег, о происхождении коих они не могли дать объяснений. Также нашли мы множество восковых конвертов с пороховым следом, по несколько десятков мотков трута, большие запасы керосина и т. д. Все они были, конечно, арестованы и препровождены мною в Ригу. Все они, как один, отрицали свою вину. Я лично присутствовал на громком процессе этих поджигателей, имевшем место в Риге, причем у меня с защитником обвиняемых, известным адвокатом Г., произошел довольно странный конфликт. В качестве свидетеля я рассказал подробно и откровенно о том трюке, к которому пришлось мне прибегнуть для установления виновных. На обычное предложение председателя суда, обращенное сначала к прокурору, а затем и к защитнику: «Не хотите ли предложить вопросы свидетелю?», прокурор ответил отрицательно, а присяжный поверенный Г., напротив, оживился: «О, да, хочу!» После чего, повернувшись ко мне, наглым тоном спросил: — Расскажите, любопытный свидетель, какими еще промыслами занимались вы в Мариенбурге?