– Подобные типы, знаете ли, никогда полностью не отходят от дел. – Это, конечно, правда, – согласился Ульф. – Но, мне кажется, смерть может стать серьёзным препятствием для политической деятельности. Его мягкая ирония осталась незамеченной. – Мне он никогда не нравился, – продолжала размышлять вслух госпожа Хёгфорс. – И этот, как его там, тоже. Ну, вы понимаете, кого я имею в виду. – Очень может быть, – отозвался Ульф. Госпожа Хёгфорс покачала головой. – Хёгфорс… – она всегда называла своего покойного супруга по фамилии. – Хёгфорс всегда питал отвращение к политикам. Он говорил, это просто смешно, когда люди уверяют, будто могут управлять страной, когда сами никогда даже бакалейной лавки не держали. Политиканы и карьеристы – Хёгфорс никогда их не одобрял. Ульф улыбнулся. – Я, кажется, понимаю, что имел в виду ваш… то есть Хёгфорс. Тем, кто хочет указывать другим, что им делать, неплохо бы для начала самим обзавестись опытом. Как Ульф и предполагал, это было то, что хотелось услышать госпоже Хёгфорс. – Точно, – сказала она. – Именно об этом Хёгфорс и писал, когда умер. Не успел закончить эссе, и даже еще не решил, где бы ему хотелось это опубликовать. – А он что же, много писал? – спросил Ульф. – О да. Но никто не хотел его печатать – как ни грустно мне это говорить. У нее сделался грустный вид, и она отвела взгляд. – Мне кажется, он далеко опередил свое время. – Нет пророка в своем отечестве, – добавил Ульф. – Он написал целую книгу о Русско-шведской войне, – продолжила госпожа Хёгфорс. – Знаете, он относился к русским с большим недоверием. – Припоминаю, мы как-то об этом уже говорили, – ответил Ульф. Госпожа Хёгфорс вздохнула. – И он был прав, – сказала она. – Стоит только отвернуться, а они уже раз – и сделали свой ход. Так уж они устроены. Непрерывно за нами следят, и стоит нам на секунду ослабить внимание – а они уже сделали свой ход. Ульф молча кивнул. Это был не первый их разговор о русских, и ему не особенно хотелось возвращаться к этой теме. И все же у него было ощущение, что в словах госпожи Хёгфорс есть доля истины – русские и в самом деле вели себя подобным образом; они и впрямь постоянно что-то замышляли. Госпожа Хёгфорс доверительно понизила голос: – Я кое-что вам сейчас скажу, господин Варг. Вообще-то я не собиралась затрагивать эту тему: я же знаю, как это звучит. Ульф ждал. – Понимаете, кое-кто мог бы сказать – услышь они то, что я собираюсь вам сообщить, – что я глупая старая женщина, у которой не все дома. Доживешь до определенного возраста – и понимаешь, что люди смотрят на тебя и думают: пусть себе болтает, скорее всего, это чепуха. – Ох, госпожа Хёгфорс, не знаю. Уверен, что про вас люди этого не думают. Но это ее не убедило. – Нет, это правда, господин Варг. В зрелые годы начинаешь замечать, что некоторые люди просто тебя не замечают. Они на тебя и не смотрят. Они думают – если вообще дают себе труд о тебе задуматься – они думают: о, это просто очередная старушка. Именно так они и думают. И на тебя они вообще-то не смотрят. Скорее, они смотрят сквозь тебя, а это совсем другое. Ульф помахал рукой, показывая, что он не согласен с этим утверждением, но в то же время подумал, что госпожа Хёгфорс, должно быть, права. И, может, отмахиваясь от ее доводов – пусть даже из самых лучших побуждений, – он делал именно то, что так ее огорчало: он ее не слушал, а это, в конечном счете, все равно, что смотреть, но не видеть. Но госпожа Хёгфорс еще не закончила. – Я тут говорила с одной моей подругой – она довольно часто бывает в Америке, господин Варг. У нее дочка замужем за тамошним доктором – он какой-то там ортопед. Делает слишком высоких людей пониже или низкорослых – повыше, я уже забыла, что именно, – тут она сделала рукой небрежный жест, показывая, что это не так уж и важно. – Так вот, эта моя подруга частенько ездит к дочери во Флориду, в местечко под названием Бока-Ратон. Чудное название, ну да из песни слова не выкинешь. Так она мне рассказала, что в Америке людям в возрасте настолько надоело, что их не замечают, что они устроили себе такие места, где все – одного возраста. И они не разрешают молодежи там селиться – ну, кроме как полицейским, медсестрам и так далее. Никаких подростков, подумал Ульф. Может, идея не так уж и плоха; но тут он поспешно одернул себя. Так легко думать о ком-то плохо, но нужно помнить, что все мы когда-то были подростками. – И у них там есть все, чего ни пожелаешь, – продолжала госпожа Хёгфорс. – Лекции абсолютно на любую тему, и танцы, а после танцев – ритмическая гимнастика. И пилатес тоже есть – они там, знаете ли, все занимаются пилатесом. Ульф ответил, что, должно быть, это очень приятная жизнь, но какая жалость – не правда ли? – что возникла нужда в подобной сегрегации. – Конечно, для нас для всех естественней жить вместе – как итальянцы, которые любят, чтобы три поколения одной семьи жили под одной крышей. Госпожа Хёгфорс задумалась. – Верно, – сказала она наконец. – И, конечно, есть еще Япония, правда? Они там сквозь стариков не глядят, не так ли? Они им кланяются и всегда очень внимательно слушают то, что те им говорят. Понимаете ли, они уважают мудрость, – тут она немного помолчала. – Но я хотела рассказать вам совсем о другом, господин Варг. Я хотела вам рассказать о том, что произошло в парке, когда мы гуляли там с Мартином пару дней назад. Собиралась сказать вам в тот же день, но как-то к слову не пришлось. Ульф поглядел на Мартина, который сидел на синем китайском коврике госпожи Хёгфорс и смотрел на хозяина не сводя глаз. Пес любил этот коврик – это было Ульфу известно, – и госпожа Хёгфорс со свойственным ей великодушием прозвала сей предмет «Мартиновым ковром». – Чудесная была прогулка. Мартин нашел парочку белок и очень убедительно поставил их на место – но в гуманной манере, вы понимаете? Мартин никогда не укусит белку. Он делает им предупреждение, и они удирают. Ульф улыбнулся. – Да, он у нас добряк. Мне всегда казалось, что Мартин – пацифист. Знаю, для собаки это необычно, но у меня такое ощущение, что он не любит насилия, – он снова улыбнулся: ему пришло в голову, что собаки часто напоминают поведением своих хозяев. Южноамериканские собаки, должно быть, склонны к восторженности; французские – разборчивые едоки; а швейцарские псы никогда не вмешиваются в свары между другими собаками. Интересно, есть ли способ как-то проверить эту теорию? Психологи проводят множество странных, потрясающих исследований – наверняка кто-нибудь может опробовать и это предположение, каким бы оно ни было абсурдным. – Мартин – очень чувствительный пес, – сказала госпожа Хёгфорс. – В этом вы правы. В общем, мы с ним гуляли и в какой-то момент прошли мимо двух мужчин, сидевших на скамейке. Вид у них был совершенно респектабельный; они спокойно сидели на солнышке и разговаривали между собой. Но когда мы подошли поближе, то я услышала, что говорят они по-русски. Этот язык ни с чем не спутаешь – если, конечно, разговаривают не на сербском каком-нибудь – но сербов всегда можно отличить по форме головы, и я практически убеждена, что это были не сербы. Ульф вежливо слушал. – Да, госпожа Хёгфорс, так, значит, эти двое мужчин, русские… Госпожа Хёгфорс встрепенулась. – Я не обратила на них особенного внимания, так, мимоходом отметила, что это – русские. Я вообще-то ничего не имею против отдельных русских, господин Варг. Я не из таких – у меня предубеждений нет. Мне бы не хотелось, чтобы вы так обо мне думали. Ульф заверил ее, что подобная мысль даже не приходила ему в голову. – Но самое интересное то, – продолжала она, – что, когда мы подошли к скамейке поближе – понимаете, дорожка вела в этом направлении, – Мартин весь ощетинился. Ну, вы знаете, как он это делает: шерсть у него на холке становится дыбом, вроде как у этих риджбеков – их иногда встречаешь во время прогулки. В общем, вроде того. А потом он как зарычит. Совсем негромко, знаете, низко так. Думаю, это он их предупреждал, – тут она взглянула на Ульфа, чтобы понять, как он на это отреагирует. – Думаете, я это все себе вообразила, правда? Ульф покачал головой. – Конечно же нет, госпожа Хёгфорс. Тогда она решилась: – Как вы думаете, почему он так себя повел, господин Варг? Скажите мне, если вы можете это объяснить. Потому что Мартин совершенно точно не мог услышать, как они разговаривают на чужом языке – при его-то глухоте. И почему же тогда он ощетинился и зарычал? Я скажу вам, что я думаю. Я думаю, он понял. Собаки понимают такие вещи – они понимают даже то, что нам, людям, недоступно. Они подхватывают эмоции, вибрации – называйте, как хотите, – которые мы даже не замечаем. – И Мартин почувствовал что-то необычное, так? – Так. Ульф посмотрел вниз, на Мартина, и тот, глядя на него в ответ, вежливо стукнул хвостом. – Уж и не знаю, госпожа Хёгфорс, – сказал Ульф. – Вполне может быть, что он уловил что-то в вашем поведении. Он мог почувствовать, что вам неприятны… Тут госпожа Хёгфорс его прервала: – Я не испытываю к русским никакой неприязни, господин Варг. Я держусь с ними настороже, потому что для этого есть все причины. Я держусь настороже, потому что они вечно что-то замышляют. Вот и все. Я первой готова признать, что некоторые русские ни в чем не виноваты, или, по крайней мере, мы не знаем, виноваты они или нет, а презумпцию невинности никто не отменял. Но факт есть факт: русские строили козни всегда. Как сказал Хёгфорс про Русско-шведскую войну, не мы ее начали… Ульф закрыл глаза. Нет. Это попросту было неправдой, и в душе у него – в душе человека, всегда готового вступиться за истину, – все восстало. Он открыл глаза и увидел, что госпожа Хёгфорс вся подобралась, явно ожидая возражений. – Да, не мы, – сказала она. – На этот счет было множество нелепых обвинений, но они, по большей части, не выдерживают никакой критики. Ульф снова глянул на Мартина. Пес, почувствовав, как это свойственно собакам, что между людьми возникло напряжение, посмотрел на Ульфа, а потом оглянулся на госпожу Хёгфорс. Казалось, он не мог понять, чью сторону ему следует принять: в стае должно быть согласие, и подобные ситуации, как правило, действуют собакам на нервы. – Честно, не думаю, что русские несут полную ответственность за этот конкретный эпизод, госпожа Хёгфорс, – начал он. – Нам нельзя упускать правду из вида, даже если шведы будут выглядеть не совсем идеально. – В этом-то и проблема, подумал он; нам так хочется быть идеальными, и, когда мы понимаем, что это не так, то возникает сильное искушение наплевать на очевидные вещи. – Нельзя не признать, что в то время у многих чесались руки напасть на русских… Закончить ему не дали. – Нет, – прервала его госпожа Хёгфорс. – Боюсь, не могу с вами согласиться. Никак не могу. Мартин вздрогнул. Ему это совсем не нравилось. Он, конечно, не мог слышать их напряженные голоса, но уловил, как переменились позы двух центральных в его жизни фигур. Вот Ульф, его хозяин, так сказать, его отец, а вот госпожа Хёгфорс, которая о нем заботится, женский полюс его существования; к ней он испытывал полную, бескорыстную преданность, на какую способны только собаки. Почуяв между ними разлад, Мартин опустил нос и уставился в одну точку, находящуюся на полу. – Вы должны понимать, господин Варг, – наставительно продолжала госпожа Хёгфорс, – что русские напали на нас. Они вторглись в нашу страну, нарушив границу, – тут она помолчала, переводя дыхание, но недостаточно надолго, чтобы Ульф успел возразить. – Эти русские только и знают, что нарушать чужие границы. Покажи им границу – и они тут же ее нарушат. У них это условный рефлекс, по Павлову, – а Павлов, заметим, был русским. Насколько я знаю. – Нет, ну в самом деле, госпожа Хёгфорс, – запротестовал Ульф. – Не можете же вы… – Очень даже могу, господин Варг. Очень даже. Давайте не будем забывать Пуумалу, где русские нанесли свой первый удар. 1788-й. Давайте не будем забывать эту печальную дату. Ульф рассмеялся. – Да ладно вам, госпожа Хёгфорс. Все знают, что это было подстроено. Это были вовсе не русские – это были переодетые шведы, и сделано это было для того, чтобы у короля Густава появился предлог начать войну. И все знают, что война ему нужна была для того, чтобы отвлечь народ от неудачной внутренней политики – он же был непопулярен. Самый расхожий casus belli [13] – вам не кажется? В конце концов, Густав тоже был человек…