– Что же ты собираешься делать, Ульф? – Насчет чего? – Насчет Анны. Ульф молчал. Трудно было представить, что именно Эрик сможет догадаться о его чувствах. – Ничего, – ответил он, наконец. – Потому что мы с Анной коллеги – вот и все. Правда ли это? – спросил себя он. Но почти сразу же нашел ответ. Он не позволил этому чувству стать реальностью – так или иначе. Он не сделал ничего плохого – совсем ничего. И поэтому они с Анной продолжали оставаться лишь коллегами, не больше. Ему было не в чем себя упрекнуть, пускай его сердце и изболелось по ней. Глава тринадцатая. Ван Дог Тем вечером по дороге домой Ульф размышлял за рулем о деле Нильса Седерстрёма. Он давно заметил, как это бывает полезно – мысленно возвращаться к делу, перечислять в уме то, что ему уже было известно, а что не было и только предстояло узнать. В этом случае список того, что он знал, конечно, увеличился с начала расследования, но ненамного. Он совершил несколько открытий относительно характера Седерстрёма: узнал, что все, кто знал писателя лично, находили его добрым, милым человеком, совершенно не похожим на тот образ, который он демонстрировал общественности. Ульф также обнаружил, что Нильс втайне занимается благотворительностью, в частности поддерживает немалое количество индийских детей. Этот факт определенно интриговал Ульфа, и все же пока было непонятно, как именно он относился к делу. Чтобы найти шантажиста, в идеале нужно было понять, в чем, собственно, заключается шантаж. Зная это, можно было понять, кому могли стать известны определенные факты, и по ним вычислить шантажиста. Но Ульф все еще пребывал в неведении относительно того, чем именно угрожали Нильсу. Оке, конечно, что-то знал, и это могло бы очень помочь расследованию, но было совершенно ясно, что Ульфу никогда не удастся убедить Оке что-либо рассказать, так что здесь он, похоже, зашел в тупик. К тому времени, как Ульф припарковал «Сааб» рядом с домом, он уже размышлял над тем, что этот случай, пожалуй, останется неразрешенным. Ульф терпеть не мог, когда преступление оставалось без наказания, в особенности – такое отвратительное преступление, как шантаж. Но если потерпевший отказывался сотрудничать с полицией, что еще оставалось делать? При этой мысли ему на ум пришло одно грустное дело, тоже зашедшее в тупик; в тот раз настоящему негодяю удалось уйти безнаказанным. Негодяем этим был один бармен, державший заведение самого низкого пошиба, популярное среди любителей подцепить девушку на вечер. Бармен держал несколько девушек, которых сдавал в аренду своим посетителям. Это было самое настоящее сутенерство, а Ульф питал особое отвращение к сутенерам и торговцам людьми. В тот раз он помогал с расследованием одному коллеге из отдела по борьбе с преступлениями на почве секса, потому что им в тот момент не хватало рук, и они были уже буквально на волосок от ареста. Но тут случилось так, что одна из тех девушек влюбилась в бармена и отозвала свои показания. Это бы ничего не изменило, продолжи две другие девушки стоять на своем. Но тут оказалось, что одна из них уже была влюблена в ту девушку, которая влюбилась в бармена, и эта последняя – та, которая была влюблена в бармена – надавила на первую, чтобы та молчала. Девушка бармена не поставила влюбленную в нее подругу в известность о своих чувствах, а, напротив, притворялась, что отвечает ей взаимностью, чтобы та согласилась не давать показания. В итоге оставалась одна-единственная свидетельница, но и та тоже отозвала свои показания после того, как бармен признался ей в любви. У нее уже имелся молодой человек, но ее всегда обезоруживало, когда ей признавались в любви, – и она отказалась быть свидетелем. Дело было закрыто, и бармен покинул страну в компании дамы, которая была старше него на добрых пятнадцать лет. У нее имелся свой бизнес – центр спортивной рыбалки – во Флорида-Кис. Два года спустя, как сообщил Ульфу тот коллега, американская дама упала с лодки и утонула. В лодке не было никого, кроме нее и бармена – который и стал наследником рыболовного центра и принадлежащего к нему бара. Коллега только пожал плечами. – Вот тебе и причина верить в Бога, – сказал он. – Даже если ты еще не веришь, поверить стоит. Иначе… – Иначе? – переспросил Ульф. – Иначе, значит, людям все сходит с рук. Иначе этот бармен так и останется безнаказанным. Сидит сейчас на солнышке, попивает пиво. И, наверное, уже затевает новое сомнительное предприятие. Скорее всего, наркотики – займется контрабандой из Южной Америки. Что-нибудь в этом роде. И без Господа Бога он так и будет сидеть и смеяться. Запирая «Сааб», Ульф думал о бармене и о Боге. Каким-то образом его мысли перескочили на новую тему: какую машину предпочел бы Бог – если он, конечно, существует. Какой-нибудь лощеный «Бентли»? А может, винтажный «Кадиллак», весь в хроме и с акульими плавниками на багажнике? Или – по скромности своей – обзавелся бы кашляющим вонючим дымом «Траби» из Восточной Германии: чисто в качестве жеста? Ну, дьявол бы, конечно, водил что-нибудь черное и роскошное, например, один из тех «ЗИЛов», на которых разъезжала советская элита – то есть, конечно, они не сами разъезжали, а их возили – потому что хозяева «ЗИЛов» никогда лично не садились за руль своих лимузинов. Да, дьявол наверняка не отказался бы от такой машины: сидя за тонированными стеклами, никем не узнанный, он бы с ветерком разъезжал по своим черным делам. Ульф улыбнулся. Мысль была совершенно абсурдной, но она подняла ему настроение, сбила с проторенной колеи и позволила взглянуть на дело Седерстрёма с другой стороны. Никто не пострадал – по крайней мере, физически. Хороший человек был подвергнут психологическому давлению, но, кажется, неплохо с этим справлялся. Несимпатичный шантажист наживал себе состояние, и пальцем не шевельнув, чтобы заработать эти деньги. Но в то же время происходили и худшие – гораздо худшие – вещи, и, реши он прекратить это расследование, мир бы не остановился; Блумквист все так же продолжал бы вещать о том и о сем; Эрик продолжал бы увлекаться рыбалкой; а Анна – возить своих девочек на соревнования по плаванию; его брат Бьорн все так же рулил бы «Умеренными экстремистами»; а Мартин все так же мечтал бы о белках. Ничего бы не изменилось. Ульф посмотрел на часы. Он немного запаздывал: он предпочитал приходить домой еще до шести, чтобы выгулять Мартина, если госпожа Хёгфорс уже успевала вернуть его в квартиру Ульфа, и зайти за ним, если пес все еще оставался у нее. Иногда, если Ульф задерживался по работе и у него не получалось добраться до дома раньше девяти или даже десяти, госпожа Хёгфорс оставляла Мартина у себя. В таких случаях Мартин бывал удостоен ночевки, которые, по словам госпожи Хёгфорс, он обожал. – Я разрешаю ему спать на диване, – объясняла она. – А какая собака откажется от подобного предложения? Целая ночь на настоящем человеческом диване! Согласитесь, Ульф, это же просто рай собачий! Ульф решил сначала постучать к соседке, и сразу же услышал за дверью радостный лай: очевидно, Мартин до сих пор был здесь. Дверь открылась, и Мартин, выскочив на площадку, принялся лизать Ульфу руки. Ульф посмотрел на своего пса и улыбнулся. – Так рад вас видеть, – сказала госпожа Хёгфорс. – У него сегодня выдался хороший денек. Ему почти удалось поймать белку – еще бы совсем чуть-чуть. А еще он нашел в парке недоеденный пирожок. Его на скамейке оставили. Я хотела забрать, но, боюсь, Мартин его тогда уже проглотил. Но Мартину это вроде никак не повредило. – Да кто оставляет на скамейке недоеденные пирожки? – вырвалось у Ульфа. Госпожа Хёгфорс рассмеялась. – Риторический ли это вопрос? – Полагаю, да, – ответил Ульф. – Это исключительно странный поступок. То есть на скамейке?! Не можешь доесть пирожок – дойди до урны и выбрось: так поступил бы любой разумный человек. В парке полно урн. Но, видимо, людям стало просто наплевать – в наши-то дни. – Но если ваш вопрос не был риторическим, – продолжила госпожа Хёгфорс. – Если вам действительно интересно… Ульф улыбнулся. – А вы что же… Видели нарушителя? И не воспользовались своим правом на гражданский арест? – А что, так можно? – спросила она. – В достаточно серьезных случаях – да. Но сомневаюсь, что можно арестовать кого-нибудь только за то, что он ведет себя не по-шведски. Госпожа Хёгфорс сокрушенно покачала головой. – Какая жалость… И все же у меня есть возможность ответить на ваш вопрос. Я их видела. – Их? – Да – на скамейке сидели двое мужчин. Один из них ел пирожок. Они разговаривали между собой, и тот, который ел пирожок, оставил половину на скамейке. Я заметила, как он рассматривал остаток пирожка: явно решал, стоит идти к урне или нет. Урна там, конечно, была, но несколько в стороне, и он, видимо, решил, что дело того не стоит, – она покачала головой. – Вот так всегда. Ульф рассмеялся. – Если мы каким-то образом его поймаем и покажем вам, вы сможете его распознать? – Ну, конечно. Ведь я сразу его узнала. И второго тоже. Я прекрасно знаю, кто они. – А-а, – сказал Ульф. – Тот тип из газетного киоска? Которого вы так не любите? И его настырный шурин? Госпожа Хёгфорс частенько поминала эту парочку, пересказывая ту или иную их выходку – реальную или воображаемую – в адрес какой-нибудь ее подруги с занятий по пилатесу. Но госпожа Хёгфорс покачала головой. – Нет, это были не они, хотя я очень даже представляю их в этой ситуации. Нет, это был тот журналист и этот парнишка, писатель. Который недавно по телевизору выступал, рассказывал, что они там собираются снять фильм по его новому роману. Вы его разве не видели? Он участвовал в той же передаче, что и ваш брат. Ульфу понадобилась секунда или две, чтобы осознать, насколько важно то, что говорит его соседка. Но потом до него дошло. – Нильс Седерстрём? – Да, он, – ответила госпожа Хёгфорс. – Который, говорят, еще много пьет. А потом буянит. Тот самый. – Да уж, наслышан, – проворчал себе под нос Ульф. «Хемингуэй, да и только, – подумал он. – Все о нем знают». Он с надеждой посмотрел на госпожу Хёгфорс. – Вы уверены? – спросил он, а потом, увидев, как она яростно кивает, добавил: – А кто с ним был? Вы сказали, он – журналист. Это был… Не успел он договорить, как госпожа Хёгфорс ответила – и это был именно тот ответ, который он ожидал услышать: – Да, это был Оке Хольмберг – ну, который пишет все эти статьи. И знаете что? Я слыхала от одной моей подруги, у нее дочка в газете работает, что и гороскопы в этой газете пишет тоже он. И очень хорошие. У меня лично все всегда сходится. – Ох, да ладно вам, госпожа Хёгфорс… – Нет, вы можете фыркать, господин Варг. Фыркайте, сколько вам угодно, но он удивительно точно предсказывает все, что может произойти. Как он этот делает – ума не приложу, но он всякий раз попадает в точку. Ульф даже не пытался скрыть своего скептицизма. – А вы точно уверены? Мне не хочется прослыть человеком, который ни во что не верит, но все же… Но она продолжала твердо стоять на своем. – Нет, я же вижу, что вы нисколечко не верите в такие вещи и не хотите слышать то, что может заставить вас усомниться. – А вы попробуйте, – храбро заявил Ульф. – Хорошо же. Где-то полгода назад я поглядела в свой гороскоп, и там было сказано, что мне следует быть поосторожнее, если у меня запланированы на ту неделю какие-то поездки. Что с тем же успехом я могу остаться дома. – И? – Через два дня после этого мне нужно было ехать в Стокгольм, а мой поезд отменили. Вся поездка насмарку. Племянница позвала меня на день рождения – тридцатилетие, – а я так туда и не попала. Ульф задумчиво посмотрел на нее. – А когда у нее день рождения? – Двадцатого января. Ульф улыбнулся. – Как раз когда железнодорожники неделю бастовали, насколько я помню. – Да-да, точно. Поезд отменили из-за забастовки. Ульф ждал, когда госпожа Хёгфорс сделает следующее логическое заключение, но та явно ничего не понимала. Соседка была умным человеком – у нее даже был диплом, напомнил он себе, по социальной антропологии, – но получила она его, конечно, уже очень давно. В конце концов, навыков дедукции у нее не было, и вполне понятно, что склонность выискивать улики, которые казались ему чем-то самоочевидным, у госпожи Хёгфорс просто отсутствовала. Ульф поднял бровь. – И этот факт – что вскоре будет забастовка – журналисты мусолили уже не одну неделю. Вам это не кажется подозрительным, госпожа Хёгфорс? Она задумалась. – Вы намекаете, что он знал заранее?