– Я искренне рада за тебя. Очень, очень рада. – Спасибо, – он вздохнул, тронутый ее поддержкой, пониманием, спокойствием. Видимо, все будет хорошо. – Разве ты не мог рассказать мне раньше? – помолчав, спросила она. – Ну, это дело… – Разве не мог позвонить и сказать, почему ты не появишься в Бруклине? Разве не мог быть чуть более откровенен в единственном сообщении, которое соблаговолил оставить на телефоне твоей сестры? Разве не мог объяснить нам все заранее? «Вот, – подумал он, – берущий за душу голос, за который готовы платить любители киноискусства». – Дэниел, это же день рождения твоего отца. Он уже тщедушный старик и надеялся увидеть тебя вчера. Я понимаю, что у вас сложная история взаимоотношений, но он не заслужил этого. Совсем не заслужил. Возмущенное молчание протянулось между Фримонтом и Донеголом. – Прости, – удрученно произнес Дэниел, – ты права. Мне следовало позвонить тебе. Не представляю, о чем я думал. Трудно объяснить, но отчасти я удивлен, так же как ты, что оказался… – Речь идет еще о ком-то? – Что? – Кого ты еще видел? – Клодетт… Это смехотворно. – Неужели? – Точно. – А разве ты никогда не делал ничего подобного? Он вздохнул. – Признаю, что мои достижения в этой области далеки от совершенства, но, брось, ты же знаешь, что я не поступил бы так с тобой. Разве мог я вообще подумать о ком-то другом? – Я не знаю, – фыркнув, ответила она. – Брось, я не такой человек. – Ему хотелось сказать: «Уж не путаешь ли ты меня со своим бывшим?» – но он понял, что сейчас это неуместно, поэтому предпочел продолжить терпеливо убеждать ее в своей верности: – Любимая, я клянусь тебе, что ты зря сомневаешься во мне. – Клянись жизнью. – Клянусь. – И жизнью детей. Он улыбнулся, сознавая, что она не видит его. Ему нравился ее настрой на мелодраму, ее неукротимая страсть. – Клянусь жизнью детей. – Ладно, – медленно и выразительно продолжила она, – знай, Дэниел Салливан: если я обнаружу, что ты обманываешь меня… – Я не обманываю. – …то я отрежу тебе яйца. – Ладно. – Сначала одно, а потом другое. – Впечатляет, – он невольно издал нервный смешок. – Благодарю тебя, жена моя, за это на редкость яркое и точное описание. – Он увернулся от мужчины, ведущего на поводках не меньше пяти собак, и отступил в сторону, попав ногой в сточный желоб. – Итак, чем вы там, ребята, сегодня занимались? – спросил он, пытаясь вернуть разговор в нормальное русло. – Придумали что-нибудь особенное? – А как же, – интригующе ответила Клодетт, – помнишь, я говорила тебе, что хочу попытаться соорудить лебедку? Я реализовала свою задумку… – Что-что? – Он подумал, что ослышался. – Лебедку. Я реализовала… – Ты сказала «лебедка»? – Да, да, именно лебедка. Мы же говорили об этом на прошлой неделе. – Говорили?.. – В тот вечер, когда сидели у колодца. С бутылочкой вина. Помнишь? – Э-э… – Дэниел мысленно вернулся в недавний вечер у колодца, припоминая, что, показывая на амбар, она говорила о каких-то железяках и воротах[53], но реально вспомнил только то, как пытался ласкать ее в темноте. – М-да, вроде бы. – В общем, мне удалось раздобыть хорошую веревку, достаточно крепкую, чтобы выдержать обоих детей, я имею в виду, но… – Погоди секунду. То есть… неужели ты думала о вороте?.. – Мысли Дэниела с трудом продвигались в нужном направлении. Он понимал, что ее отчасти преувеличенная и барочно изысканная родительская забота является просто сублимацией ее творческих порывов. Таким образом она освобождалась от всей той энергии, которую когда-то выплескивала, создавая новаторские фильмы. Ей необходимо, резонно рассудил он, куда-то девать весь свой огненный, искристый запал. Но он считал недопустимым воздушные перелеты его детей с помощью самодельной лебедки. – Не уверен, что это совершенно безопасно. – Я не сомневалась, что ты так и скажешь, – парировала она. – Именно поэтому мы воспользовались твоим отсутствием. Еще они захотели поставить одну пьесу, знаешь ли, к твоему возвращению. Марита сделала для Кэлвина костюм единорога и… – А есть ли хоть какой-то шанс, что действие пьесы будет происходить на твердой поверхности? К тому же, когда я вернусь, мы сможем обсудить и качества этой самой лебедки. – И когда это будет? – Когда будет что? – Когда ты вернешься? – вздохнув, уточнила она. – На следующей неделе, как планировалось. Но сейчас, когда ты упомянула об этом, я подумал… Он замедлил шаги перед гастрономом. На прилавке высились ровные яркие пирамиды апельсинов, персиков и нектаринов. Для разрушения этой гармоничной структуры он мог бы просто извлечь один-единственный фрукт. Он представил себе, что эти фруктовые шары, как резиновые мячики, скачут вокруг ног по сточному желобу. – О чем ты подумал? – не выдержала Клодетт. – Что, если мне придется… – он отвернулся от витрины гастронома, подавив острое желание устроить хаос, – задержаться на денек-другой? Может, и не придется, пока неизвестно. Просто вдруг появится такой вариант? Вы нормально переживете небольшую задержку? Я понимаю, это подразумевает, что тебе придется немного дольше справляться одной с детьми, но зато у вас будет больше времени для репетиций буффонады с единорогом, и вам не будет… – Ты подумываешь провести больше времени с родней? – Гм-м, – задумчиво произнес он, – не совсем. – Не понимаю, – подозрительно сказала Клодетт. – Где ты собираешься задержаться на эту пару дней? – Дело в том, что… – начал он, понимая, что это бессознательное решение, понимая, что именно в этот момент оно пытается заявить о себе, навязываясь ему самому, понимая, что сама жизнь вынуждает к этому, или, вернее, его прошлая жизнь. – Дело в том, что… – повторил он, – мне, видимо, понадобится кое-что выяснить. Просто разобраться в одном совсем небольшом дельце. Уже после возвращения. С папой я, конечно, увижусь, но сейчас мне просто пришло в голову, что я мог бы поменять билет и на обратном пути заехать в Лондон. Мне может понадобиться лишний денек или около того, поскольку дело невелико, но мне надо бы выяснить один важный момент. Мне хотелось заранее обговорить такой вариант с тобой. Всего пара дней. От силы три дня. Трудно сказать наверняка. Последовала пауза. – Трудно сказать? – повторила она. – Да. – Могу я спросить, в чем, собственно, дело? – Это очень… – Дэниел попытался подобрать верное слово, точное определение. Как передать Клодетт тот жуткий страх, даже молекуле которого за двадцать с лишним лет не удалось просочиться в его жизнь? Ведь так он и воспринимал этот страх, как своеобразную газообразную отраву, закупоренную в бутылку, запечатанную и никогда не вскрываемую. – Это сложно, Клод. Слишком сложно объяснить по телефону. Но мне может понадобиться найти одного человека, чтобы выяснить важный вопрос. – Кого? – Ты не знаешь. Одного человека, с которым мы дружили в колледже. – Черт возьми, Дэниел, – возмущенно крикнула она. – Это связано с женщиной, верно? Ты только что поклялся мне жизнью детей, что… – Да нет же, это парень! – заорал Дэниел, напугав пару, попивающую кофе за столиком в нескольких шагах от него. – Это парень, зовут его Тодд, понятно? Я познакомился с ним в тот год, когда учился в Англии, и мне просто подумалось, что только у него я смогу выяснить кое-что. – Что? Что тебе понадобилось выяснять у него? Дэниел быстро вспомнил подробности, оценивая трудность ситуации. Сумеет ли он объяснить все по телефону? Сумеет ли дать достаточно краткое описание той жуткой проблемы? Сумеет ли углубиться в детали того, что произошло так давно или что могло произойти? Он даже не помнит, упоминал ли когда-то имя Николь в разговорах с Клодетт. – Я уже говорил, – повторил он, – это очень сложно объяснить. – Все-таки попытайся, – настойчиво попросила Клодетт, – а я попытаюсь задействовать все свои скудные мозговые ресурсы.