– Клод, – пробормотал он, – не надо. Не надо настаивать. Прошу, просто поверь мне, ладно? Ты же знаешь, что можешь доверять мне. Это лишь вопрос двух или трех дней, надо только заехать в Суссекс, а потом я поеду прямо домой, и все… – Суссекс? Почему именно в Суссекс? – Там живет Тодд. Разве я не сказал? – Нет, Дэниел, ты забыл упомянуть и об этом. Я не могу поверить, что ты… – Послушай, – перебил он, – я даже не знаю пока, решусь ли я сделать это. Может, и нет, может, поеду прямо домой, но мне хотелось сначала обсудить такую возможность с тобой, а потом я уже решу, хватит ли у меня сил… Издали до него донесся приглушенный вопросительный голос Мариты, по-французски, и хотя он не говорил на нем, но понял, что она спросила, не папа ли звонит и может ли она поговорить с ним, а Клодетт резко ответила ей: «Non, ce n’est pas Papa»[54], – и Дэниел подумал, что его сердце разобьется, прямо сейчас, прямо здесь. Он не представлял, как пережить такое. – Тогда поезжай, – крикнула она. – Вали в свой Суссекс, встречайся там с этим «другом», о котором я никогда не слышала, увидишь, волнует ли это меня, увидишь… – Тебе нужно успокоиться, ладно? – произнес он, стараясь вложить в голос все оставшееся у него благоразумие. – Дети слышат все, что ты говоришь и… На линии раздался тихий щелчок и монотонный звук обрыва связи. Клодетт отключилась. Достаточно синевы для оптимизма Клодетт, Нью-Йорк, 1993 Босоногая Клодетт балансировала на бортике ванны. Одной рукой держалась за подоконник, а в другой сжимала почти докуренную сигарету. Прищурив глаза, она смотрела в нью-йоркское небо – туманно лазурную гладь, прочерченную стрелами конденсационных самолетных следов, – и на струйку дыма, уплывающую в оконце из ее рта. За вентиляционным оконцем она видела также окна ближайшей квартиры. Большинство закрывали жалюзи или шторы, но одно-единственное прямо напротив нее позволяло видеть каких-то людей, сидящих вокруг стола: две пары, несколько детей, а возле комода растянулся кот, видимо, погруженный в сон. Клодетт смотрела, как движутся их губы, руки, поднимая и опуская столовые приборы. Это напоминало просмотр съемочного материала без наушников. Одна из женщин подошла к плите, вернулась к столу и вновь удалилась. Другая метнулась с салфеткой к одному из детей. На коленях одного из мужчин сидел малыш: отец поддерживал мальчика, обхватив спереди рукой. Около лица ребенка мелькали какие-то белые пятна, и Клодетт задумчиво прикидывала, что это может быть – птички, декоративные ленточки, какие-то игрушки? Напряженно прищурив глаза и высунувшись из окна чуть дальше, она разглядела на руках ребенка белые перчатки. Пара белых перчаток, скорее подошла бы разнузданному коту в шляпе из знаменитой сказки про брата и сестру, вынужденных целый день тосковать дома[55]. Клодетт размышляла, зачем ребенку могли понадобиться белые перчатки, когда из ее памяти начали прорываться слова о небесной синеве, которые раньше говорил ее отец. Она сосредоточенно нахмурилась, разгоняя рукой дым. Что же он говорил? Она почти вспомнила ситуацию. Достаточно синевы, чтобы сделать… что-то. Пару брюк? Матросских клешей? Он говорил это с жизнерадостным оптимизмом. Вокруг мог хлестать дождь, но он, показывая на ветровое стекло машины, говорил: смотри, там на небе достаточно синевы, чтобы сделать… все что угодно. Но о чем же именно говорил отец? Клодетт стряхнула пепел с сигареты, и он слетел в удачно оказавшуюся внизу чашу унитаза. Надо будет спросить у Лукаса при очередном разговоре. Он вспомнит, она уверена. Братец из тех людей, которые… Дверь ванной внезапно распахнулась и, как обычно ударившись о кафельную стену, сбросила закрепленную на ней вешалку для полотенец, заодно огласив помещение диссонирующим металлическим лязгом. Тимо, с привычной ловкостью, подхватил одной рукой падающие полотенца вместе с вешалкой, а другой закрыл дверь. – Очень ловко, – оценила Клодетт, продолжая стоять на бортике ванны. Тимо, приподняв бровь и отчасти забавляясь, окинул ее пристальным взглядом. – Так, значит, ты прячешься в ванной? – спросил он. – Как лентяйка? – Нет, – ответила она. – Да еще и куришь? Она затянулась сигаретой. – Определенно нет. – А на мой взгляд, – добавил он, закрепляя на стене вешалку с полотенцами, – твое занятие сильно смахивает на курение. Клодетт выдохнула дым. – Я не курю. Никогда не курю. Тебе, должно быть, пригрезилось. Шагнув к ней, Тимо обнял ее ноги и уткнулся лицом в живот. – Эти сигареты прикончат тебя, – приглушенно проворчал он. – Неужели? – Клодетт затушила сигарету и выбросила окурок в оконце. – Впервые слышу о такой опасности. – Мне не хочется, чтобы ты умерла от рака. Она пробежала кончиками пальцев по его коротким, прилизанным, как кошачий бок, волосам. – А какая причина моей кончины тебя устроит? – Никакая, – пробурчал он, не отрывая лица от ее живота. – Ты никогда не умрешь. Это просто недопустимо. Никогда. По крайней мере, пока буду жив я сам. – Почему же ты собрался умереть первым? – Потому что я так сказал. Я – как это говорится – зарезервировался первым. – Забил местечко, – хмыкнув, произнесла она. – Первым забил местечко. Но я не уверена, что ты сумеешь забить очередность нашего ухода. Разумеется, такого рода сроки надо обсудить и уладить. Может, нам придется подписать договор. Ты можешь просто… – Клод, – мягко перебил он, – ты ведь знаешь, что в гостиной торчит журналист, верно? Она промолчала. – И он дожидается нас. Она высунула руку за окно. Воздух улицы был насыщен смешанными ароматами, наполнен шумами. Гудение кондиционера, автомобильные клаксоны, сирены, музыка из какой-то стереосистемы, возможно, из бара в следующем доме, откуда-то доносится грохот незримого мотора. Звуковое оформление делового центра днем в среду. – Тебе когда-нибудь хотелось, – проронила она, словно разговаривая сама с собой, – чтобы мы могли просто снимать фильмы? Просто снимать их и с концами отправлять в этот мир, больше ни о чем не заботясь, не разговаривая о них, ничего не объясняя, ни с кем не встречаясь, никому… – Я приготовил ему кофе, – сообщил Тимо, не обращая внимания на ее речь, – однако мы не можем надеяться, что он будет ждать нас до бесконечности. Раздвинув пальцы, Клодетт пару раз прочесала ладонью воздух. Едоки за окном напротив уже встали из-за стола, взяли тарелки и побрели на кухню. – Клоди? – М-м-м. – Что означает твое: «М-м-м»? «Да, Тимо, я сейчас приду?» Или «я собираюсь притвориться, что ничего не происходит, и бросить дело на полпути, как в прошлый раз»? – М-м-м, – опять повторила она. – Ты знаешь, какое прозвище они дали тебе в той статье? – Какой статье? – Не помню… писали что-то про беготню, но это звучало как необузданность или отвязность. Необузданное бегство? Что-то в таком роде. Она задумалась на мгновение. – Может, речь шла о капризной беглянке? – Да, точно. Втянув руку из окна в ванную комнату, она удивленно рассмеялась. – Как сбегали, вырвавшись из-под родительского контроля, герои Нэнси Митфорд?[56] – Что? – Тимоти оглянулся и недоуменно посмотрел на нее. – Ты заработала себе репутацию беглянки. Ты понимаешь это? Она обняла его за плечи и начала приседать на бортике ванны, остановившись, когда их лица оказались на одном уровне, слишком близкие черты его лица расплылись перед ее глазами, а острая щетина оцарапала щеку. Они были практически одного роста, что часто удивляло Клодетт. Тимо намного сильнее, гораздо лучше физически развит: ей казалось нелепым то, что в плане роста он достиг только ее высоты. Его руки, как обычно, сцепились в замок за ее спиной, так что она едва могла вздохнуть. – Только не сбегай от меня, – прошептал он, – ладно? – Не сбегу. – Обещай. – Обещаю. – Ее улыбка маячила перед его глазами. Под его поцелуями она закрыла глаза. Его губы горячи, его тело прижалось к ней. Он похож на анатомический образец, каждая группа мышц рельефно проступала под кожей. Она еще не встречала человека с такими жесткими, как у Тимо, приоритетами и стимулами. Какую бы цель он перед собой ни поставил, он добивался ее с исключительной решимостью, не позволяя никому и ничему отвлечь его, подобно нефтевозу на курсе следования. Почувствовав, что он расстегнул юбку, она открыла глаза. – Тимо, – проворковала она, – а как же журналист…