— Ты даже не посмотришь? — Не-а. Я поворачиваюсь к двери. — Некоторые вещи лучше видеть лично. — Я хочу быть внутри твоего самого темного всего. — Фрида Кало Я задерживаюсь в дверном проеме, опираясь плечом о косяк. Шаги Гриффа приближаются слева от меня, но я остаюсь сосредоточенным на зрелище передо мной. Глаза Эмми распахиваются. Она неуклюже выпрямляется, перенося вес своего тела с цепей на ноги. В отличие от первой фотографии, которую прислал мне Райф, цепи теперь достаточно ослаблены, чтобы ее локти легко сгибались. Ее ноги дрожат, она замечает Обри, которая наматывает повязку на ее левую ступню. Затем ее взгляд останавливается на одной из секретарш Гриффа, когда она убирает все с поверхности стола. И затем она находит Райфа. Он сидит в углу комнаты, слишком занятый телефонным разговором, чтобы в полной мере насладиться сценой, которую он, должно быть, создал вручную после того, как я ушёл этим утром. Я заставляю себя снова посмотреть на Эмми, сжимая кулаки в карманах от усилий, которые требуются, чтобы не смотреть прямо на ее обнаженное тело. Я не буду смотреть. Я знаю, что случится, если я уступлю соблазну, который будет манить меня до тех пор, пока я не потеряю разум. В конечном итоге Райф получит то, чего он добивался с тех пор, как она приехала. Тем не менее, краем глаза я вижу это, пусть и смутно. Пленительные изгибы, плавные линии и соблазнительные выпуклости. Блеск пота, отражающийся от гладкой фарфоровой кожи. Жар разливается по венам, пока не обжигает. Прошло много времени с тех пор, как я позволял себе такое простое удовольствие. Мои мышцы напрягаются и дрожат от напряжения под одеждой при одной только мысли об этом. Один взгляд вниз, и я бы увидел все. Эмми Хайленд в самом уязвимом ее проявлении. Десять легких шагов, и мы могли бы оказаться кожа к коже. Ее пот у меня на языке. Волосы в моем кулаке. Изгиб ее нежной шеи между моими зубами, черные пряди, обернутые вокруг костяшек моих пальцев. Моя челюсть двигается из стороны в сторону, я внезапно ощущаю прохладу моего ножа между пальцами. Чем дольше я смотрю, тем больше все это смешивается. Темные волосы, бледная кожа, эти гребаные глаза. Жар, проходящий через меня, усиливается до обжигающего кипения, и по совершенно другой причине. Кровь Хьюго все еще покрывает пол подвала. Ощущение его ужаса до сих пор вибрирует в моих костях. Только что моими руками произошло убийство. Живое в моем сознании. Темные воспоминания и яркие белые огни захватывают, пока не затуманивают зрение. Сдавленные крики прошлого пронзают мои барабанные перепонки и оседают в груди. Я смотрю на человека, беспомощно прикованного к моей люстре, и вижу ее. Женщину, которая все разрушила. Держала меня взаперти в клетке, заставляла наблюдать. Как она освежевывала, потрошила, украшала. Сделала фотографию и установила ценник на ее искусство. Каждое утро, каждую ночь в течение 721 дня. Локоть толкает мою руку, и я рычу. Грифф кривится и проходит мимо меня, направляясь прямо к столу. Прямо к ней. Он проводит рукой по паху и поправляет брюки, его намерения столь же открыты, как гребаные окна в офисе Феликса. Мои шаги становятся шире, когда я понимаю, что иду с ним шаг в шаг. Мой взгляд прикован только к одному человеку. Ее голова поворачивается ко мне, затем к Гриффу. Ее отяжелевшие глаза расширяются, и дрожь проходит по всему телу. Обри и какая-то секретарша, спотыкаясь, отступают назад, освобождая дорогу. Я протягиваю руку, снимаю один наручник с ее запястья, и ее рука безвольно падает вдоль туловища. Я открываю следующую и ловлю ее влажное тело, прежде чем она упадет на землю, затем крепко прижимаю ее к себе. — Джентльмены. Веселый голос Райфа подобен далекому зову, пробивающемуся сквозь крики, все еще звучащие в моей голове. — Руки прочь от моей секретарши, пожалуйста, и спасибо вам. Мое плечо задевает пиджак Гриффа, когда я игнорирую его, и выхожу из столовой с ней на руках и иду по коридорам. Они оба окликают меня, но я едва различаю их голоса. Я не знаю, какого хрена делаю, или что собираюсь сделать — задержать новую сотрудницу или убить ее, просто чтобы прекратить крики. Мой пульс колотится так сильно, что я чувствую его, блядь, повсюду — в голове, шее, груди, и в других местах, где ему не следует пульсировать. Я меняю положение, чтобы держать её обеими руками, и её голова опускается, упираясь в моё плечо. Она все еще дрожит, но это самое большее, на что она, кажется, физически способна. Я смотрю прямо перед собой, делаю большие шаги, проходя дверь за дверью как в тумане, пока не вхожу в ее комнату в женской стороне. Стоя над ее кроватью, я отпускаю ее из своей хватки, как будто мои пальцы горят. Это не нежно, то, как ее тело ударяется об одеяло, и она издает тихий стон, прежде чем свернуться в клубок. Раздраженный, я набрасываю тонкую накидку на ее обнаженное тело, чтобы сдержать жгучее искушение, затем делаю шаг назад. И еще один. Смотрю прямо перед собой на черную стену над ее подушками, у нее над головой. Моя кожа горячая, в груди стучит так, как бывает, когда проходит слишком много времени с тех пор, как я совершил убийство. Это не имеет смысла. Мое дыхание становится неровным в неподвижном воздухе. Я должен уйти. Мне нужно уйти. Я знаю это так же хорошо, как знаю, что солнце встает каждое утро, но мое тело не двигается. Я собираюсь сунуть руки в карманы, чтобы удержаться на земле, когда вспоминаю о своем ноже и опускаю их по бокам. Лучше держать оружие подальше от моей руки, пока я не выясню, какого черта делаю в ее комнате. Костяшки пальцев сжимаются до побеления. Наконец, я опускаю взгляд вниз. Мимо стены, к верху наволочки, к длинным прядям волос, веером, разметавшимся у нее за спиной. Ее глаза открыты, когда она лежит на боку, уставившись прямо перед собой в открытую ванную комнату напротив, но на самом деле она не смотрит. Ее радужки — голубое стекло, полупрозрачное и отстраненное. Что-то в выражении ее лица заставляет ритм моего пульса немного нормализоваться. Мне нравится, что на самом деле ее здесь нет. Я делаю медленный шаг вперед, мои штаны задевают изножье кровати. Опускаю взгляд к ее розовым губам, затем к мягкому изгибу щеки, подбородка. Так она выглядит по-другому. Свернувшаяся калачиком и отсутствующая. Я не могу определить, что сдавливает мои плечи и горло при виде ее такой, но смутное узнавание шевелится внутри. Я чувствовал это раньше, даже если годами не позволял своим мыслям блуждать так далеко в прошлом. Сейчас я ненавижу это чувство так же сильно, как и тогда. Возможно, даже больше. У меня и моих братьев много общего, включая наше общее презрение к Катерине. Мы все были заперты в клетке. Мы все были в камере смертников, ожидая превращения в бесплотные произведения искусства, выставленные на витрине. Наблюдая, как другие приходят и уходят. Но между ними и мной было одно существенное различие. Я был единственным предметом, который Катерина хранила в своей студии. Моя клетка стояла в пяти футах от ее рабочего стола. Я был единственным человеком, который наблюдал за всем этим — за каждой гребаной вещью — день за днем. Единственный, кто провел почти два года с лицом, освещенным рядами безжалостно ярких огней, пока она работала, и работала, и работала. Единственный — на первый год. На второй год моего перебывания в студии появилась еще одна. Еще одна с черными волосами, бледной кожей и этими завораживающими небесно-голубыми глазами. Еще одна, кто одной мыслью заставляет мою кровь закипать по совершенно другим причинам. Но нет. Я не буду думать о ней. Я не буду делать этого ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра. Она не такая, как Катерина. Они никогда не будут в одной категории. Она не сжигает мои вены глубокой ненавистью. Я могу с этим смириться. Черт, я преуспеваю в этом. Ненависть — это топливо, которое поддерживает во мне жизнь. Но София… то, что она разжигает в моей груди, темнее этого. Грубое. Поврежденное. Все, от чего я слишком зависим, чтобы забыть. Ради сохранения моего хаоса запертым в разуме, плотно упакованным туда, откуда он не может вырваться, я намерен никогда больше не думать о ней. Мой взгляд скользит вниз, к плавному изгибу тонкой шеи Эмми, ее выступающей ключице. Хрупкий наклон ее левого плеча, влажного и опущенного вперед. Мои пальцы сжимаются в кулаки по бокам. Я расправляю их веером и отвожу напряженные плечи назад. Прежде чем мой взгляд может переместиться ниже, я разворачиваюсь на каблуках и выхожу за дверь. В этом доме есть много мест, где я должен быть прямо сейчас, но ни одно из них не здесь. — Даже самая темная ночь закончится и взойдет солнце. — Виктор Гюго, "Отверженные" (Тринадцать лет) Горло горит, как будто я проглотил зажженную спичку. Я вздрагиваю, когда делаю глубокий вдох, переворачиваюсь на другой бок, но не утруждаю себя тем, чтобы открыть глаза и проверить, есть ли вода в дозаторе. Одиннадцать месяцев сижу здесь взаперти, а у меня до сих пор сводит зубы от того, что я использую пластиковую бутылку ручной работы, прикрепленную проволокой к железным прутьям, как в клетке для чертова хомяка. И в любом случае, уже полтора дня никто не заходил в студию. Так что некому наполнить эту штуку. Странно быть одному. Я так сильно хочу почувствовать облегчение в тишине и покое. Наконец-то поспать несколько часов и ненадолго забыть обо всем. Но все, что это дает, — выбивает меня из колеи. Нервирующее чувство движется вверх по позвоночнику от странного отсутствия в воздухе, и мне это совсем не нравится. Секунды ползут незаметно, каждая из которых напоминает мне, что я все еще здесь, и никогда не выберусь. За дверью раздается глухой удар, за которым следует равномерное вращение колес. Я даже не моргаю. Я знаю, что означает этот звук. Новые поступления. Бедный парень. Я помню, как был новеньким. Проснулся внутри замкнутого и тесного ящика. Меня погрузили на тележку и катили по узкому, пахнущему гнилью коридору. Привезли в комнату, заполненной еще большим количеством ящиков, таких же, как мой. Еще больше детей, таких же, как я. Но это было другое время. Другой я. После всего дерьма, через которое я уже прошел, пытаясь выжить на улицах, всего того, чему был свидетелем и в чем участвовал, я был уверен, что видел худшие стороны зла и убежал от них. Оказывается, я никогда раньше не видел настоящее зло вблизи. И вы не можете убежать от того, чего не видите. Пройдет некоторое время, прежде чем новенького приведут в студию. Ради него я надеюсь, что это будет долгое время. Медленно двигаясь, я использую предплечья, чтобы оттолкнуться от рваного шерстяного одеяла, расстеленного на стальном полу. Я знаю по опыту, как быстро потеряю сознание, если буду двигаться слишком быстро после того, как так долго пробыл без еды. Как только сажусь, я прислоняюсь спиной к холодной стене для поддержки, уставившись в пустую клетку напротив меня. Две недели прошло с тех пор, как ее там установили, и в ней до сих пор никого нет. Я еще не понял, почему она здесь. Либо Катерина решила, что ей надоело иметь только одного "питомца", либо эта штука была создана, чтобы дразнить меня дерьмом, которого у меня никогда не будет. Новая клетка больше моей, она занимает половину длины стены вместо одной трети. Здесь также есть небольшой встроенный туалет и раковина, а шикарно выглядящая детская кроватка с одеялами, держу пари, может согреть тело даже в такой холодной комнате, как эта.