Я прижимаю ноги к груди, затем обхватываю руками колени, прищурив глаза. Через секунду заставляю себя отвести взгляд, но только перевожу его на витрину вдоль стены справа от меня. Мои плечи опускаются вперед, когда я воспринимаю все это, как я делаю каждый день. Отсюда предметы за стеклом можно принять за произведения искусства. Я никогда не ходил в школу и мало что смыслю в этом предмете, но в Нью-Йорке полно голодающих художников, разбивших лагерь прямо на улицах с перевернутыми шляпами в ожидании чаевых. Некоторые предметы за стеклом большие, как черепа. Другие меньше, как пальцы, или длинные, как руки. Некоторые одеты в шкуры животных, некоторые в перья. Большинство раскрашены — в темный готический или светлый величественный цвет. Некоторые украшены драгоценными камнями, из-за которых богатые люди сходят с ума. Такие драгоценности я бы украл при первом удобном случае, если бы все еще был на свободе. Перед каждым произведением находится записка размером с карточку в рамке со сценическим псевдонимом и каким-то дерьмовым стихотворением. Я не могу прочесть, что там написано, с такого расстояния, да и не думаю, что хочу это делать в любом случае. Есть такая бразильская поговорка: нет ни добра, которое длится вечно, ни зла, которое никогда не заканчивается. Я был еще маленьким, когда моя мама сбежала из Бразилии и нелегально иммигрировала со мной в Америку, но несколько лет назад я увидел это выражение на наклейке на бампере, и оно приелось. Наблюдая за Катериной в студии, я понимаю, что это чушь собачья. По крайней мере, последняя половина. Мои губы скривились, и знакомое беспокойство шевельнулось в груди. Взгляд метнулся к рабочему столу недалеко от меня. Серебряная поверхность девственно чистая, вся сияет. Точно так же, как стены и полы в этом месте. Я не знал, что ад может быть таким безупречным. Дверь со скрипом открывается, и кожу на затылке покалывает, когда Катерина входит внутрь. Подняв руку, она щелкает множеством выключателей рядом с дверью. Пространство заполняет самый яркий свет, который я когда-либо видел до приезда в это место. Я щурюсь от резкости. Если она нажимает только на две верхние, это означает, что она просто заходит. Но весь коммутатор? Это означает, что она здесь, чтобы работать. Смесь отвращения, смятения и дурных предчувствий разливается в животе. У меня такое чувство, что если мне придется остаться в этом месте еще немного, одни эти лампы над головой сведут меня с ума. Она делает еще один шаг, и дверь за ней захлопывается. Я жду, зная, что за этим последует. К моему удивлению, она не одна. Маленькая девочка высовывает голову из-за ног Катерины. Ее крохотные ручки обвиты вокруг бедра женщины, глаза сканируют комнату взглядом, который напоминает мне о предчувствии, которое я испытываю. Катерина гладит ребенка по волосам, и обжигающий гнев вспыхивает у меня внутри. Что за черт? Я вскакиваю на ноги, и когда накатывает волна головокружения хватаюсь за одну из перекладин для равновесия. Катерина игнорирует меня, уводя девочку налево — к пустой клетке. Горло сдавливает, дыхание становится прерывистым, пальцы сжимаются вокруг железной перекладины. Этого не может быть. Девочке не может быть больше пяти или шести лет. Катерина никогда не берет их такими маленькими. Как только девочка устраивается за решеткой, Катерина ставит большую сумку, которую я раньше не заметил. Она открывает ее, затем опускается на колени и начинает доставать предметы один за другим. Старые, использованные плюшевые мишки, куклы со спутанными волосами, упакованные детские снеки, которые я никогда не ел даже до того, как оказалась здесь. И последнее — большой набор масляных карандашей. Катерина наклоняется и обнимает девочку. Мне приходится протереть глаза, чтобы убедиться, что я вижу ясно. — Ты полюбишь это место, как только адаптируешься, — говорит она мягким голосом. — Теперь у мамочки много работы, и она не может больше пропускать ни одного дня, хорошо? Мамочка? У дьявола есть гребаный ребенок? Я прищуриваюсь и наклоняю голову. Конечно, именно так и есть. Смените потрепанное белое платье на гладкое черное, и маленькая девочка будет выглядеть точно так же, как она. Их прямые черные волосы спускаются ниже талии, а у девочки они растрепанны, как будто их никогда раньше не стригли. Их голубые глаза напоминают мне цвет неба, который я не видел уже одиннадцать долгих месяцев. Их кожа одинакового бледного оттенка, как будто они никогда не видели солнца. Девочка смотрит на меня, затем снова на Катерину. Она кажется невозмутимой, несмотря на тюремные решетки, за которыми мы сидим, порванную одежду, грязные волосы и запах, который, я знаю, исходит из моей камеры. Это заставляет меня задуматься, на что, черт возьми, была похожа ее жизнь до сих пор, если она была такой равнодушной. Она кивает. — Спасибо. Катерина чмокает ее в нос, затем встает и подходит к витрине. Она открывает один из шкафчиков внизу и что-то достает, затем возвращается к клетке девочки. — Малышка. Тебе все еще нравится раскрашивать, не так ли? Девочка снова кивает. — Ну, ты же знаешь, что мама тоже играет с цветами. И сегодня мы обе будем играть. Разве это не весело? Когда девочка только продолжает кивать, беспокойство распространяется по моему телу. Почему она ничего не говорит? — Я сделала это изделие на прошлой неделе. Катерина откладывает предмет, и мой пустой желудок сводит, пока я сдерживаю рвоту. Это предплечье, только кость, без кожи. Я так долго наблюдал за "работой" Катерины, что в конце концов научился скрывать свои реакции в ее присутствии. В некоторые дни я даже перестаю обращать на это внимание. Но видеть, как она протягивает чью-то часть тела — семнадцатилетнего парня, который жил и дышал в этой студии всего на прошлой неделе, — своему собственному ребенку, это отвратительно на совершенно новом уровне. — Этот мальчик был очень живым, — продолжает Катерина, — но эта его частичка говорила со мной не так, как другие. Знаешь, я думаю, у тебя неплохо получилось бы рассказать его историю с твоими замечательными новыми принадлежностями для рисования. Она раскладывает карандаши по цементному полу и кладет кость между ними и ребенком. — Ты сделаешь это для мамочки, София, детка? Еще один кивок. — Хорошая девочка. Когда ребенок с любопытством оглядывается на меня, взгляд Катерины следует за ней. Женщина улыбается, и это заставляет мою кожу гореть от ярости. Я стискиваю зубы, но не отворачиваюсь. Пристально смотрю на нее сверху вниз. Катерина движется ко мне почти грациозно, ее шаги мягкие. Дойдя до моей клетки, она останавливается и проводит пальцем по прутьям, пока ее ноготь не дотрагивается до костяшки моего пальца. Я почти отдергиваю руку, но умудряюсь удержаться, когда рычание вырывается из моего горла. Ее улыбка становится шире, и она наклоняет голову, ее глаза блуждают по каждому сантиметру моего лица. — Вот этот, моя сладкая девочка, наш милый-прехорошенький питомец. Гнев в моей крови закипает до боли. Сердце бешено колотится в груди, а каждый мой выдох сотрясает неподвижный воздух. Я перевожу взгляд на маленькую девочку, и, кажется, впервые вижу, как в ее глазах мелькает страх. Я не уверен, это из-за слов ее мамы или из-за яростного выражения моего лица, но я рад это видеть. Страх означает, что, возможно, она все-таки не совсем равнодушна. Возможно, для нее все еще есть надежда. — В искусстве некоторым произведениям требуется немного больше времени, чтобы выявить их наиболее уязвимые места, — бормочет Катерина, все еще обводя глазами черты моего лица. — Но ведь все самое лучшее требует времени, не так ли? В конце концов, он будет готов. Процесс нельзя торопить. Мышца на моей челюсти напрягается. Я знаю, что Катерина имеет в виду под этим. Она хочет, чтобы я плакал, умолял, как другие. Она хочет видеть мой страх. По ее мнению, страх — это искусство, и без него у нее ничего нет. Чего она не понимает, так это того, что я не боюсь смерти. Находясь в этой комнате, я почти с нетерпением жду этого. — Наблюдай за мной. Я отправлюсь к своему собственному солнцу. И если меня сожжет его огонь, я полечу на опаленных крыльях. — Сеговия Амиль Иногда мне кажется, что я родилась с душой, расколотой ровно пополам. Каждая половина — это другой человек. С разными чувствами, разными реакциями, разными импульсами. Хуже всего то, что каждая грань настолько истрепана, что я не думаю, что когда-нибудь смогу сшить их обратно. В человека, который функционирует как все остальные. В человека, который имеет смысл, как и все остальные. Мама сказала бы, что это потому, что я принадлежу дьяволу. Фрэнки сказала бы, что я именно такая, какой должна быть. Я не уверена, что кто-то из них был бы неправ. И это, возможно, то, что беспокоит больше всего. Длинные ногти касаются лопаток, пока Стелла застегивает мое платье. — Ты уверена, Эмми? — ее голос отражается от стен ванной. Я киваю и убираю волосы с шеи, чтобы она могла поправить мой шарф. Я не отрываю глаз от движений ее рук. Золотистый материал туго обтягивает горло, когда она завязывает его аккуратным узлом с одной стороны. Такой элегантный воротник. — Да. Она наблюдает за моим отражением в зеркале перед нами. — Было бы совершенно нормально взять выходной после такого насыщенного событиями утра, как у тебя. В конце концов, уже вечер. Пока твой хозяин не зовет тебя, это приемлемо, даже рекомендуется, сделать перерыв. Она смотрит вниз, на место ниже моей лодыжки, где я наложила свежую повязку на ожог первой степени. Я была слугой Райфа меньше двадцати четырех часов. Если сегодняшний день что-то значит, мне нужно изменить свой подход. Я не могу ожидать, что он опустит свои стены, если все, что он видит во мне, — это кого-то, кого он хочет заставить страдать. Возможно, мне никогда не удастся заставить его смотреть на меня так, как он смотрит на Стеллу, но даже небольшая часть этого может быть полезна для завоевания доверия, чтобы заставить его раскрыть то, чего он иначе не раскрыл бы. Наконец, я качаю головой. Я не могу позволить себе отступить. Я прекрасно понимаю, что Райф достал меня трюком, который он выкинул сегодня утром. Прошло семь часов, а я все еще не совсем пришла в себя. Странная пустота укоренилась в животе, когда я была прикована к люстре, и это чувство неуклонно проникает в нервные окончания даже сейчас. Но онемение, которое распространилось по пальцам этим утром, исчезло, что означает, что мое тело работает просто отлично. Мне не нужно мысленно присутствовать, чтобы кого-то соблазнить. — Я в порядке, — говорю я еле слышно. — Я бы хотела его увидеть. После паузы она сжимает мои предплечья, и ее лицо светится. Она шепчет: