Пролог Он заметил ее желтое платье еще до того, как увидел ее саму: оно мелькнуло в дальнем конце конюшни, как маяк в сумерках. Он остановился на миг, решив, что ему показалось. Потом ее белая рука потянулась вверх, и изящная голова Геронтия склонилась над дверью стойла, принимая угощение. Он ускорил шаг, почти побежал, лязгая сапогами с металлическими носами по сырому булыжнику. – Ты здесь! – Анри! Она обернулась, он обнял ее за талию и поцеловал, вдыхая чудесный аромат волос. У него перехватило дух, но он взял себя в руки, вспомнив, что ему предстоит. – Мы приехали сегодня днем. – Она уткнулась ему в плечо. – У меня даже не было времени переодеться. Должно быть, выгляжу ужасно… но я сидела на трибунах, когда увидела тебя сквозь занавес. Я должна была прийти, чтобы пожелать тебе удачи. Она говорила неразборчиво, но он ее и так почти не слышал. Он был оглушен самим присутствием девушки, ощущением ее тела в своих объятиях после стольких месяцев разлуки. – Дай-ка мне на тебя взглянуть! Она сделала шаг назад и стала осматривать его с головы до ног, скользя взглядом по черной фуражке, по безупречной униформе. Протянула руку, смахивая несуществующую пылинку с золотого эполета. Он отметил с благодарностью, как нехотя она отвела руку. Как чудесно, что между ними нет никакой неловкости, даже после стольких месяцев. Никакого кокетства. Само простодушие. Девушка, которая жила в его мечтах, вновь предстала перед ним во плоти. – Ты великолепно выглядишь, – отметила она. – Я… не могу остаться. Мы начинаем через десять минут. – Я знаю. Карусель – это так здорово. Мы видели мотоциклистов и парад танков. Но ты, Анри, ты и лошади, безусловно, самое привлекательное. – Она бросила взгляд в сторону арены. – Кажется, вся Франция здесь, чтобы увидеть вас. – У вас есть les billets? Оба насупились. Несмотря на все их старания, языковой барьер еще сохранялся. – Billets… – Он покачал головой, недовольный собой. – Билет. Билеты. Лучшие билеты. Она радостно улыбнулась, и его недовольство, хоть и короткое, улетучилось. – Билеты есть. Мы с Эдит и ее мамой сидим в первом ряду. Им не терпится увидеть, как ты гарцуешь. Я им все про тебя рассказала. Мы остановились в «Шато Верьер». – Она заговорила шепотом, хотя рядом никого не было. – Очень шикарно. Уилкинсы ужасно богаты. Намного богаче, чем мы. Мило, что они меня пригласили. Пока она говорила, он наблюдал за ней. Ему не давал покоя изгиб ее верхней губы, напоминающий лук Купидона. Она здесь. Он бережно обхватил ее лицо ладонями в белых лайковых перчатках. – Флоренс… – Он перевел дух и снова ее поцеловал. Ее кожа пахла солнцем, хотя уже сгущались сумерки. Аромат был всепроникающим, будто она была создана излучать тепло. – Я думаю о тебе каждый день. До тебя у меня не было ничего, кроме Кадр-Нуар. Теперь без тебя мне все не в радость. – Анри! – Она погладила его по щеке и прильнула к нему. У него закружилась голова. – Лашапель! Он резко обернулся. Дидье Пикар стоял возле головы своей лошади, натягивая перчатки. Конюх готовил седло. – Считаешь, что, если будешь думать о выездке столько же, сколько о своей английской шлюшке, у нас что-нибудь получится, а? Флоренс не хватало знания французского, чтобы понять сказанное, но она заметила ухмылку на лице Пикара, и Анри понял: она догадалась, что другой француз сказал что-то неприятное. В нем снова закипел гнев, и он сжал зубы. Неодобрительно покачал головой, давая Флоренс понять, что находит высказывание Пикара глупым и неуместным. Пикар вел себя оскорбительно и вызывающе после той поездки в Англию, когда Флоренс и Анри познакомились. Потом вышла ссора: Пикар с горячностью утверждал, что англичанкам недостает шика. Анри понимал, что оскорбление адресовано ему. Пикар считал, что англичанки не умеют одеваться. Что они едят как свиньи из лохани. Что они готовы лечь с первым встречным за пару франков или за пинту их отвратительного пива. Лишь через пару недель стало ясно: желчность Пикара никак не связана с Флоренс, а вызвана обидой, что товарищ по Кадр-Нуар обскакал его. И не просто товарищ, а сын фермера. Однако это вовсе не упрощало дела. – Говорят, неподалеку от набережной Люсьена Готье есть комнаты. – Громкий голос Пикара разнесся эхом по всему двору. – Немного удобнее, чем в конюшне, n’est-ce pas?[1] Анри сжал руку Флоренс. – Даже если ты, Пикар, останешься последним мужчиной на земле, – по возможности спокойным тоном ответил Анри, – все равно она будет слишком хороша для тебя. – Тебе, вероятно, невдомек, деревенщина, что любая шлюха пойдет с тобой, если предложишь сходную цену. – Пикар ухмыльнулся, вставил безукоризненно начищенный сапог в стремя и вскочил на лошадь. Анри подался вперед, но Флоренс остановила его: – Любимый, мне пора занять свое место. – Она попятилась. – Тебе нужно подготовиться. Она чуть замешкалась, потом встала на цыпочки и снова поцеловала его, притянув за шею тонкой белой рукой. Он понимал, для чего она это делает: хотела отвлечь его от оскорбления, нанесенного Пикаром. Она была права. Когда твоих губ касаются губы Флоренс, нельзя чувствовать ничего, кроме радости. – Bonne chance, écuyer[2], – улыбнулась она. – Écuyer! – повторил он, сразу позабыв обо всех обидах, растроганный, что она сама выучила, как сказать по-французски «наездник». – Учусь! – Она послала воздушный поцелуй, в ее глазах заплясали многообещающие чертики. И она умчалась, его англичанка, стуча каблучками по булыжнику, вдоль длинных рядов стойл. На Карусели – ежегодном военном фестивале – традиционно отмечалось окончание курса подготовки молодых кавалеристов Сомюра. Как обычно, в выходные дни в июле средневековый город наводняли гости, которых привлекал не только выпускной молодых кавалеристов, но и традиционное представление наездников, трюки мотоциклистов и парад танков, на огромных корпусах которых были видны шрамы, полученные во время войны. Шел 1960 год. Старая гвардия пасовала под напором поп-культуры, изменения мировоззрения и Джонни Холлидея, но Сомюр не спешил меняться. Главным событием Карусели было ежегодное представление, в котором участвовало двадцать два элитарных французских берейтора, как военных, так и гражданских, составляющих Кадр-Нуар. Это всегда гарантировало, что за пару дней билеты будут раскуплены как местными жителями, проникнутыми чувством пиетета к наследию Франции, так и менее интеллектуальными согражданами, которых заинтриговали афиши по всему региону Луары, обещающие «величие, непостижимость лошадей, которые бросают вызов силе притяжения». Кадр-Нуар появилась почти двести пятьдесят лет тому назад, после истребления французской кавалерии в ходе Наполеоновских войн. В попытке воссоздать некогда великолепные корпуса школа открылась в Сомюре, где с XVI века существовала кавалерийская академия. Сюда были собраны инструкторы из лучших школ Версаля, Тюильри и Сен-Жермена, призванные передать традиции верховой академической езды новым поколениям офицеров. И эта традиция сохраняется по сей день. С наступлением эпохи танков и механизации военного дела возник вопрос о целесообразности существования такой загадочной организации, как Кадр-Нуар. Но годы шли, ни у одного правительства не хватило духу расформировать школу, ставшую к тому времени частью французской национальной культуры. Наездники в черной форме стали символом, а Франция с ее «Комеди Франсез», haute cuisine и couture[3] понимала значимость традиций. Сами же кавалеристы, возможно чувствуя, что лучшим способом выжить будет создание новой для себя роли, расширили круг своих обязанностей: помимо обучения кавалеристов, школа стала устраивать представления для публики во Франции и в других странах, демонстрируя редкостную выучку и великолепных лошадей. В этой-то школе и оказался Анри Лашапель. Сегодняшнее представление было самым важным для него событием года. Выдался шанс продемонстрировать друзьям и родственникам с таким трудом приобретенные умения. Воздух пропитался запахом карамели, вина и хлопушек, а также теплом тысяч медленно двигающихся тел. Толпы людей уже начали собираться на плацу Шардоне, сердце École de Cavalrie[4], окруженном элегантными зданиями. Атмосферу карнавала усиливала июльская жара, безветренный вечер и заразительное чувство предвкушения. Туда-сюда бегали дети с воздушными шариками или сахарной ватой на палочках. Их родители влились в толпу, изучающую лотки, с которых торговали бумажными вертушками и игристыми винами, или просто прохаживались оживленными группками через большой мост на северную сторону, где располагались открытые кафе. Тем временем зрители, которые уже занимали свои места вокруг большого манежа – огромной, посыпанной песком арены – и еще недавно возбужденно переговаривались, теперь изнывали от нетерпения, обмахиваясь и истекая пóтом в сгущающихся сумерках. – Attends! Услышав команду «Готовься!», Анри проверил седло и уздечку и в пятнадцатый раз спросил у dresseur[5], хорошо ли оправлена у него форма. Потом потер нос своего коня Геронтия, нашептывая слова похвалы и ободрения в изящно остриженные уши, любуясь косичками с тонкими лентами на лоснящейся шее. Геронтию исполнилось семнадцать, он был староват по меркам академии, и в скором времени ему предстоял выход на пенсию. Его дали Анри, когда тот только поступил в Кадр-Нуар три года назад, и с первой секунды между ними установилась прочная связь. Здесь, в стенах старинной школы, молодые люди, целующие своего коня в нос или нашептывающие нежности, которыми постеснялись бы наградить девушку, мало кого удивляли. – Vous êtes prêt?[6] – Le Grand Dieu[7], главный берейтор, направился к центру тренировочной арены, сопровождаемый écuyers. Расшитая золотом форма и треуголка отличали его как самого старшего по положению в школе. Он остановился перед молодыми всадниками, чьи кони нетерпеливо переступали с ноги на ногу. – Как вам известно, это самое важное событие года. Церемония существует более ста тридцати лет, а традиции нашей школы были заложены намного раньше, еще во времена древнегреческого полководца Ксенофонта. Многое в нашем мире, похоже, ждет перемен, нуждается в отказе от старого в угоду доступному или простому. Мы в Кадр-Нуар верим, что есть место для элитарного, непревзойденного мастерства. Сегодня вы выступаете в роли послов, которые продемонстрируют, что истинная грация, истинная красота достижимы только дисциплиной, терпением, пониманием и самоотдачей. – Он обвел взглядом окружающих. – Наше искусство погибает в тот же миг, когда рождается. Так подарим жителям Сомюра возможность почувствовать свою исключительность благодаря этому зрелищу. Послышался одобрительный гул, затем всадники стали оседлывать лошадей. Некоторые теребили свои фуражки, иные стирали несуществующие пятна на сапогах – все это свидетельствовало о нарастающем волнении. – Лашапель, готовы? Не слишком нервничаете? – Нет, месье. – Анри стоял навытяжку. Взгляд старшего по положению скользил по его форме, придирчиво выискивая малейшие огрехи. Тайное волнение Анри все же выдавал пот, стекающий с висков на жесткий стоячий воротничок. – Нет ничего постыдного, если кто-то ощущает немного адреналина перед первой в жизни Каруселью. – Главный берейтор погладил Геронтия по шее. – Я знаю, чего ты стоишь. Итак, выполняете каприоль во второй команде. Потом на Фантоме выполните крупаду. D’accord?[8] – Да, месье. Он знал, что старшие берейторы сомневались, стоит ли доверять ему такую заметную роль в ежегодном выступлении. Всему виной его поведение в последние месяцы: ссоры, намеренное и серьезное нарушение дисциплины. Конюх пересказал ему разговоры в кладовой: его бунтарство едва не привело к исключению из Кадр-Нуар. Оправдаться Анри не пытался. Как бы он объяснил, что внутри его все перевернулось? Как бы он рассказал им, что для человека, который ни разу не слышал доброго слова, не знал ласки, голос любимой девушки, ее забота, ее груди, ее аромат и волосы сбили его с толку, стали наваждением еще более сильным, чем научный трактат о тонкостях искусства верховой езды? Из-за отца-тирана детство Анри Лашапеля прошло в атмосфере хаоса и беспорядка. Верхом роскоши тогда была бутылка вина за два франка. Любое стремление к знаниям осмеивалось. Поступление в кавалерию указало ему жизненный путь, а продвижение по службе и рекомендация на престижное место в Кадр-Нуар мнились пределом мечтаний. В двадцать пять он впервые почувствовал себя на своем месте. Он был необыкновенно одарен, а годы на ферме наградили его редкостным трудолюбием. Ему нравилось иметь дело с трудными лошадьми. Поговаривали, что со временем он мог бы стать старшим берейтором, а некоторые и вовсе считали, что из него выйдет новый Grand Dieu. Он не сомневался, что до конца дней ему будут необходимы лишь строгость, дисциплина, удовольствие от учебы и ее плоды. А потом появилась Флоренс Джекобс из Клеркенвелла. Она даже не интересовалась лошадьми, а случайно попала по лишнему билету на выступление французской школы верховой езды. И разрушила все: его душевное спокойствие, решимость, терпение. Позднее, глядя на эти события с высоты полученного опыта, он мог бы сказать себе тогдашнему, молодому, что подобную страсть испытывают, только когда влюбляются впервые, что такие бурные чувства со временем остывают и даже сходят на нет. Но Анри, одинокий человек, у которого практически не было друзей, способных дать столь мудрый совет, знал одно: с той минуты, когда он заметил темноволосую девушку, взирающую на арену распахнутыми глазами три вечера подряд, он не мог ни о чем думать, кроме нее. Он представился, сам не понимая, зачем разыскал ее после выступления, и после этого каждая минута его жизни, проведенная без нее, раздражала его или, того хуже, казалась бесконечной и бессмысленной пропастью. И что из этого вышло? Он тотчас потерял способность сосредоточиться. После возвращения во Францию начал подвергать сомнению прежде незыблемые истины, его раздражала любая мелочь, которую он считал незначительной. Обвинил Дево, одного из старших берейторов, в том, что тот «застрял в прошлом». Только прогуляв три тренировки подряд, после чего конюх предупредил Анри, что его отчислят, он понял: необходимо собраться. Он изучал труды Ксенофонта, заставлял себя усиленно работать. Не совал свой нос куда не следует. Его поддерживали все более частые письма Флоренс, обещание приехать к нему летом. И спустя несколько месяцев, возможно как вознаграждение, ему дают заглавную роль на Карусели – исполнить крупаду, одну из самых трудных фигур в верховой езде. Назначили его вместо Пикара, что стало последней каплей для этого заносчивого молодого человека, который и без того считал себя ущемленным. Grand Dieu оседлал свою лошадь, крепкого португальского жеребца, и подъехал к Анри: – Не подведите меня, Лашапель. Начнем с этого вечера новый отсчет. Анри кивнул, от внезапно охватившего его волнения потеряв дар речи. Он оседлал своего коня, сжал уздечку, проверил, ровно ли сидит на голове черная фуражка. Доносился приглушенный гул толпы; потом заиграл оркестр, и тысячи зрителей затаили дыхание в предвкушении. Он слышал, как его собратья прошептали: «Удачи!» – и направил Геронтия на свое место, в центр точно выверенной шеренги лоснящихся, украшенных лентами лошадей. Его конь радостно ждал первых команд. Раздвинулся тяжелый красный занавес, и они оказались на освещенной прожекторами арене. Повседневная жизнь Кадр-Нуар была далеко не так спокойна и выверена, как отрепетированный выезд двадцати двух наездников на публичные выступления. Она скорее изматывала как физически, так и интеллектуально. Каждый день Анри Лашапель чувствовал себя изнуренным. Его почти до слез доводили бесконечные придирки старших берейторов, неспособность заставить нервных лошадей идеально брать препятствия. Он чувствовал, хотя не мог этого доказать, что к подобным ему, попавшим в элитную школу из армии, относились с предубеждением. В отличие от гражданских, победивших на спортивных соревнованиях по верховой езде представителей высших классов французского общества, у которых всегда были привилегии в выборе лошадей и неограниченное время для оттачивания мастерства. В теории все в Кадр-Нуар были равны, отличия создавало только мастерство. Но Анри понимал, что на самом деле равенство ограничивалось их суконной униформой. Медленно, но верно, трудясь с шести утра до позднего вечера, батрак с фермы в Туре заслужил репутацию человека работоспособного и умеющего найти подход к самым непослушным лошадям. Старшие берейторы, наблюдая за Анри Лашапелем из-под козырьков черных фуражек, замечали, что он умел укротить лошадь. Он был sympathique[9]. Поэтому, помимо любимого Геронтия, ему был поручен Фантом, взрывной серо-стальной жеребец, почти неуправляемый. Всю неделю Анри раздумывал, не взять ли на эту роль Фантома. Но сейчас, когда взгляды публики были прикованы к нему, слушая прекрасные звуки скрипок, чувствуя ровный ход Геронтия, он вдруг и в самом деле ощутил себя, говоря словами Ксенофонта, «человеком с крыльями». Он чувствовал на себе восхищенный взгляд Флоренс и знал, что позже прикоснется губами к ее коже, и гарцевал еще искуснее, еще элегантнее. Только конь-ветеран был способен дать такую легкость; от удовольствия он прядал ушами. Вот для чего я создан, подумал Анри с благодарностью. Все, что мне нужно, – здесь. Он видел огни факелов, мерцающие на древних колоннах, слышал глухое постукивание копыт лошадей, которые то медленно сходились, то расходились вокруг него. Он пустил коня легким галопом, чтобы занять место в строю по периметру большого манежа, и на миг позабыл обо всем, кроме Геронтия под собой, который так красиво двигался, так грациозно перебирал копытами, что Анри едва удерживался от смеха. Старый конь красовался.