Снежана понимала, что помочь Лидии Андреевне сможет не следователь Зимин, а хороший врач. Геронтолог, кажется, так называются специалисты, работающие с пожилыми людьми? – Я подумала, что виной тому может быть отвар шиповника. Я всегда пью его на ночь, этой привычке уже много лет. И я подумала, что, может быть, кто-то подсыпал мне снотворное, которое именно так на меня влияет. – Куда? В отвар? – Нет, отвар я завариваю утром в термосе, чтобы выпить в десять вечера и отправиться в постель. Но банка с измельченными плодами стоит у меня в кухне. Я сейчас ее принесу. – Не надо, Лидия Андреевна, – попробовала остановить старушку Снежана. – Я покажу тебе банку. Снимать с нее отпечатки пальцев не имеет смысла, я их уже давно заляпала. Но я отсыплю немного, чтобы твой муж мог сдать этот шиповник на экспертизу. Если там снотворное, значит, мне не кажется. – А вы попробуйте просто не пить этот отвар, – предложила Снежана, понимая, что без пакета с шиповником она вряд ли выйдет из этой квартиры. – Если вы полагаете, что он э-э-э… отравлен. Старушка всплеснула аристократическими руками. – Да кому надо меня травить? Меня не травят, а именно усыпляют, чтобы я не мешала искать в моей квартире что-то важное. – Что? – Я не знаю! Это твоему мужу и предстоит выяснить. Но что-то ищут точно. Не зря же я уже три ночи слышу тихие шаги, как будто кто-то старается двигаться бесшумно. А потом… потом такое чувство, что он простукивает стены. И возможно, я совсем сошла с ума на старости лет, но мне кажется, что это как-то связано с прошлым. С той Надиной историей. Слишком многие стали ходить вокруг да около. Последнее прозвучало совсем непонятно, но уточнять было уже некогда. – Лидия Андреевна, я обязательно поговорю с мужем, но сейчас мне надо идти. – Говоря так, Снежана кривила душой. Она даже не знала, когда увидит своего Зимина, а уж подойти к нему с рассказом про снотворное в шиповнике и простукивание стен в квартире старенькой соседки и вовсе не представлялось возможным. – Да-да. Конечно, деточка. Я и так совсем тебя заболтала. Сейчас принесу шиповник на анализ. Она ушла в кухню, но быстро вернулась, неся большую жестяную банку и полиэтиленовый пакетик с клипсой. Насыпала две ложки лежащего в банке измельченного шиповника в пакет, закрыла его и протянула Снежане. – Вот, держи. Та взяла, понимая, что не сможет отказать. – Какая красивая банка, – сказала она. Банка была действительно очень красивая: с витым узором из распускающихся листьев, прожилки в которых были выполнены из проволоки. – Это национальный иранский узор, минакари, – пояснила Лидия Андреевна горделиво. – Когда мы жили в Иране, наш тамошний приятель, работающий дворником на территории нашего завода, дарил нам такие банки, которые расписывала его жена. Обычные жестяные банки из-под кофе, но с ручной росписью. Мы их потом раздаривали всем знакомым. Кстати, у меня, деточка, тоже будет подарок. Снежана думала, что ей сейчас вручат расписную банку, но, к ее изумлению, соседка подошла к пианино, на котором стояли кружевные фарфоровые статуэтки, и помахала оттуда рукой, приглашая Снежану присоединиться к ней. – Я видела, что эти фигурки произвели на тебя впечатление. Пожалуйста, выбери любую. Ты с таким искренним интересом и состраданием выслушала историю о моей сестре и ее возлюбленном, что мне будет приятно знать, что у тебя останется память о них. – Ну что вы, Лидия Андреевна, разумеется, я не возьму, – вспыхнула Снежана. – Они наверняка дорогие, и я точно не заслужила такой подарок. – После моей смерти все, что здесь находится, достанется племяннице моего покойного мужа, – сказала старушка. – Мое завещание составлено именно таким образом, потому что другой родни у меня нет. Что страшного случится, если у них окажется на одну статуэтку меньше? Ты работаешь с кружевом, и это тоже кружево, просто из фарфора. Возьми, я дарю тебе ее от чистого сердца. Не возьмешь – обижусь! Обижать старушку Снежане не хотелось. Она выбрала первую танцовщицу, стоящую на одном колене, с голубым узором на юбочке, и, прижимая одной рукой к груди ее, а другой пакетик с шиповником, пошла к двери, горячо благодаря за подарок, чай и интересную беседу. – Когда мне тебя ждать с результатами? – спросила Лидия Андреевна перед тем, как закрыть дверь, когда Снежана уже подошла к ведущей на ее третий этаж лестнице. Она замялась, потому что отдавать шиповник на анализ, разумеется, не собиралась. Да Зимин ее просто убьет, если она только заикнется о чем-нибудь подобном. – Я постараюсь зайти к вам послезавтра, – ответила она, понимая, что придется что-то придумывать. – Хорошо, послезавтра я буду тебя ждать. До встречи. Однако встретиться в назначенное время им не пришлось, потому что назавтра Лидия Андреевна умерла. * * * 1983 год. Надежда Надя не любила ноябрь. С самого детства не любила. Она всегда боялась темноты, в ее комнате по ночам горел ночник, без которого оживали притаившиеся в углах кошмары. Ноябрь же у Нади Строгалевой всегда ассоциировался именно с темнотой. В декабре ту немного разгоняла белизна выпавшего снега. Снежинки поблескивали под ногами в свете уличных фонарей, словно маленькие драгоценные камушки. Папа подарил маме на один из дней рождения сережки с крошечными бриллиантиками, они в свете люстры сверкали именно так, как снежинки, и маленькой Наде казалось, что она идет по россыпи бриллиантов. Красиво. В ноябре день становился уже коротким, темнота наваливалась рано, а снега еще почти не было. Он даже если и падал, то тут же умирал под ногами, превращаясь в талую грязь и лужи, в которых промокали ноги. В ноябре Надя всегда хандрила: простужалась и болела, надсадно кашляя или мучаясь горлом. В ноябре пятьдесят второго года в одночасье умерла бабушка, пожалуй, единственный человек в семье, который был на ее стороне. По крайней мере, бабушка понимала, что двадцатидвухлетняя студентка, отличница и красавица Надежда Строгалева мертва внутри. Ничего не было в ее душе, кроме серого жирного пепла. В ноябре семьдесят четвертого после длительной болезни не стало отца. Вот он-то точно не понял, что именно сотворил когда-то со своей старшей дочерью. Но Надя простила, конечно, еще тогда, в конце сорок восьмого. Понимала, что у отца своя правда. Да, ноябрь сорок восьмого года был самым страшным временем в ее жизни. Тем самым месяцем, в который эта жизнь сначала дала новый росток, а потом разом кончилась, оставив внутри пепелище. Что ж, никто в этом не был виноват, кроме нее самой. Она оказалась слишком слабой, чтобы бороться, чтобы защитить себя и своего ребенка. Свою девочку. Сегодня ей исполнилось тридцать пять лет. Надя давно оставила попытки узнать, что с ней, как она живет, где? Скорее всего, она, Надя, сама уже бабушка, вот только увидеть и обнять своих внуков никогда не сможет. Она вспомнила, как после смерти отца начала писать всевозможные запросы во все ведомства, пытаясь узнать правду. Но тайну усыновления в их стране хранили крепко. Можно подумать, она бы стала ее нарушать. Вмешиваться в жизнь брошенного в минуту слабости ребенка, выросшего в чужой семье. Ей просто хотелось знать, что у ее девочки все хорошо. Что ее все эти годы любили и берегли. Что она выросла в любви и уюте. Что бы она делала, если бы вдруг выяснилось, что это не так, Надежда не знала. В конце концов, негативных сценариев жизни в приемных семьях тоже достаточно. Понять, как дела, увидеть свое выросшее дитя хотя бы одним глазком. Вот о чем она мечтала, но и в этой мечте ей тоже было отказано. Чужие дети стали ее уделом. В дверь позвонили. Надежда бросила взгляд на часы и нахмурилась. Половина восьмого вечера, кто бы это мог быть в столь позднее время? Так уж сложилось, что у нее не было друзей. Сестра жила далеко, ездила по всему свету вслед за мужем, и после того, как в прошлом ноябре (опять, да) ушла из жизни мама, Надежда Андреевна Строгалева, пятидесятитрехлетняя учительница немецкого языка, осталась совсем одна. Она встала из-за стола в гостиной, где в честь дня рождения потерянной дочери зажгла толстую свечу в красивом, подаренном сестрой подсвечнике, кажется, привезенном из Египта, оглядела фарфоровую чашку с остывшим уже чаем и нетронутый кусочек праздничного торта на блюдце. Задумалась и даже не прикоснулась к специально устроенной именинной трапезе. Дверной звонок загрохотал снова, и она поспешила к дверям, повторяя под нос: «Иду, иду», как будто тот, кто стоял за дверью, мог ее услышать. Щелкнув замком, Надежда распахнула дверь и в изумлении застыла, увидев на пороге «святую троицу», как она называла трех своих учеников, всегда и везде ходивших вместе. Три Саши. Два мальчика и одна девочка. Темноволосая Саша Шапкина, отличница и прирожденный лидер, несомненно, командующая в этой троице и принимающая все решения, порой очень спорные. Белокурый Саша Белокопытов, похожий на ангела, но с какой-то гнильцой внутри, которую отличник народного образования Строгалева чувствовала интуитивно, хотя и не могла обосновать. Учится хорошо, но без внутренней отдачи. Легко берет то, что не требует усилий, обходя любые возможные препятствия. Оттого и не отличник, хотя способный до чертиков. Рыжий и веснушчатый Саша Баранов, медлительный, неповоротливый, улыбчивый, хотя и немного туповатый троечник. Надежда знала, что эти тройки были результатом усилий Саши Шапкиной, которая, поняв всю тщетность своих попыток объяснить то, что оказывалось неподвластным барановскому мозгу, просто давала ему списать или успевала решать хотя бы часть второго варианта контрольных. Какая сила удерживала их, таких разных, вместе, Строгалева не знала, но они всегда и везде появлялись втроем, хотя и сидели за разными партами. Строго друг за другом. – Добрый вечер, – поздоровалась Саша Шапкина, увидев учительницу на пороге. – Надежда Андреевна, можно войти? Нам нужна помощь. Надя вздрогнула, потому что ничего хорошего такое начало не сулило. – Да, конечно, – ответила та и посторонилась, пропуская учеников в квартиру. – Проходите, пожалуйста. Сейчас будем пить чай с тортом. Все трое просочились в квартиру, неловко затоптались в прихожей, пристраивая верхнюю одежду на вешалку и снимая обувь, с которой тут же натекли лужицы жидкой грязи. Ноябрь, будь он неладен. – Вы извините, что мы к вам, но нам больше не к кому было идти. У всех остальных семьи, а вы одна живете. Детская непосредственность больно ударила в солнечное сплетение, хотя ничего нового Саша Шапкина не сказала, просто констатировав факт, о котором все в школе знали. «Шпрехалка» – так ее звали дети, – как все знали, была бессемейной и жила одна. – Вон туда, в гостиную, – сказала Надежда, стараясь не щуриться от душевной боли. – Вы располагайтесь, я вам чаю принесу. Троица гуськом прошла в гостиную, Надя шагнула следом, чтобы включить верхний свет. Сама она сидела в полумраке при свете горящей свечи и стоящего у дивана торшера. – Ух ты! – не в силах справиться с эмоциями, воскликнул Саша Баранов, выдав свой простодушный восторг от обстановки, в которую он попал. Мальчик, как знала Надежда, был из неполной семьи. Воспитывала его одна мама, работающая санитаркой в больнице. Жили они в деревянном бараке с общей кухней в конце коридора. Понятно, что учительская квартира казалась ему хоромами. Шапкина, единственная дочь двух врачей, и Белокопытов, чей отец работал начальником городского управления образования, подобного восторга не испытывали, но, попав в квартиру впервые, осматривались с явным интересом. Давая им время освоиться, Надя прошла в кухню, поставила на плиту чайник, долив в него воды, вытащила из холодильника коробку с тортом, от которого успела отрезать только один кусочек, достала серебряный поднос, начала ловко расставлять на нем чашки из немецкого сервиза, блюдца под торт, розетки для варенье. Так, что еще? Чайник с заваркой, она совсем свежая, вазочка с протертой клубникой и с вишневым вареньем, сахарница. Пожалуй, все. Когда она с нагруженным подносом вошла в комнату, Белокопытов стоял перед пианино, с интересом разглядывая фигурки кружевных балерин, Баранов с глубокомысленным видом изучал музыкальную шкатулку в виде граммофона, и только Шапкина кинулась на помощь, ловко составляя принесенную посуду и сладости на стол. – Что-нибудь еще нужно, Надежда Андреевна? – Да, принеси коробку с тортом с кухни, она налево по коридору. А я сейчас чайник и нож захвачу. Мальчики, садитесь за стол. – А эту штуку можно включить? – спросил Саша Баранов, тыча пальцем в шкатулку. – Для этого нужно вот эту ручку покрутить, да? – Да, эту ручку. И да, можно, – ответила Надя, пряча улыбку. Ее ученикам было по двенадцать лет, но они совсем еще дети. Любопытные и непосредственные. Белокопытов отошел от пианино, тоже явно привлеченный идеей завести музыкальную шкатулку. Ладно, пусть играют, ей не жалко. Все эти предметы интерьера давно уже не приносили никому настоящей радости. А на статуэтки Надя и вовсе не могла смотреть, не вспоминая той тайны, носителем которой она являлась уже три с лишним десятка лет. Впрочем, она и не забывала о ней ни на минуту. Эта тайна так плотно въелась в плоть и кровь, что стала частью самой Нади, как все ее давнее мучительное и болезненное прошлое. Эту тайну доверил ей Клеменс в ту их последнюю встречу. Доверил, чтобы она могла позаботиться о себе и их ребенке. Она нарушила данное ему обещание, а потому ничего не предпринимала, чтобы жившая внутри ее тайна вышла наружу, превратившись в общее достояние. Лично ей это бы ничего не дало, возможно, кроме некоторой суммы денег. Деньги живущей весьма скромно Надежде были не нужны, так зачем ворошить дела давно минувших дней, вызывая пересуды и любопытные взгляды. Да и уверенности в том, что Клеменс ничего не перепутал и не преувеличил, у нее не было. Зря он тогда поступил под воздействием первых эмоций. Оставил бы все как есть, потом рассказал бы Надежде то, что доверил ей в ту последнюю встречу, глядишь, все бы в их жизни было совсем по-другому. Надя повернула голову, посмотрела на висящий на стене портрет отца и вздохнула. Нет, ничего бы по-другому не было. И, узнай отец Клеменсову тайну, поступил бы по-своему, но все равно не дал бы им быть счастливыми. Она принялась разливать чай под звуки механической музыки, которую извлек из шкатулки с азартом крутивший ручку Саша Баранов. Разложила торт по блюдечкам, плеснула кипятку в свою чашку, чтобы было погорячее. – Ребята, угощайтесь, пожалуйста. Все трое чинно расселись за накрытым скатертью столом. Шапкина аккуратно поднесла чашку к губам, Белокопытов, обозрев стол, принялся накладывать вишневое варенье, следя, чтобы не капнуть на белую ткань скатерти, Баранов накинулся на торт так жадно, словно давно не ел.