– Может, вы есть хотите? – спохватилась Надежда. – У меня есть куриный суп с домашней лапшой в холодильнике. Могу разогреть. – Нет, спасибо, – вежливо отказалась Саша Шапкина, Белокопытов мотнул головой, а в глазах Баранова вдруг зажглась надежда. – А можно? Суп? – Конечно, можно, я же сама предложила. Надежда снова отставила свою чашку, не суждено ей, видимо, сегодня напиться чаю. Ушла на кухню, загремела там кастрюлями и поварешкой, отливая одну порцию, чтобы не греть весь объем. В комнате дети о чем-то спорили вполголоса, по всей вероятности вырабатывая общую стратегию поведения. Интересно, что все-таки у них случилось. Этот вопрос Надежда задала после того, как поставила перед Сашей Барановым тарелку дымящегося супа и плетеную корзинку с хлебом. Схватив кусок, он впился зубами в мякоть, заедая ее только что вскипевшим супом. Дул на ложку, чтобы не было так горячо, но не ждал, пока остынет. Бедный голодный мальчик. – Надежда Андреевна, Саше негде ночевать, – бухнула Шапкина, отставив чашку. К своей порции торта она так и не прикоснулась. – Он уже три ночи дома не ночует. Позавчера остался у Сашки, тому мама в порядке исключения разрешила, вчера у меня, потому что родители на дежурство ушли и ничего не знали, а в первую ночь его соседи приютили, но у них дальше тоже нельзя. – Ничего не понимаю. – Надя покачала головой. – Вы рассказывайте подробно и по порядку. Саша, на правах главной, начала рассказывать. По мере того как она говорила, перед Надеждой разворачивалась весьма неприглядная картина. Мама Баранова сошлась с каким-то мужчиной, который, поселившись в их комнате, тут же начал устанавливать свои порядки. Двенадцатилетний подросток его раздражал, а потому он пользовался любым предлогом, чтобы прицепиться к мальчишке, раздавал тычки и затрещины, всячески оскорблял и унижал. Мать, боясь потерять с трудом найденного мужика, вставать на защиту сына не торопилась. – Ты уж потерпи, сыночек, – говорила она, с мольбой заглядывая Саше в лицо. – Женя хороший, сложный просто. Жизнью битый. «Битый жизнью» означало сидевший. Надежда, услышав это, даже вздрогнула. Вышедший на свободу уголовник жил с Сашей Барановым в одной комнате, представляя для мальчика реальную угрозу. И до этого никому не было никакого дела. Три дня назад он избил Сашу, после чего велел ему убираться и больше не приходить. До утра избитого ребенка приютили соседи, пообещав утром вызвать милицию. Этого мальчишка допустить не мог, жалея мать, а потому заверил, что у него все хорошо. Две ночи он перекантовался у друзей, но и их родителям нельзя было открывать всей правды, тем более что от дружбы своих детей с ребенком из неблагополучной семьи восторга не испытывали ни Белокопытовы, ни Шапкины. – Надежда Андреевна, нам домой надо, пока родители кипиш не подняли. Меня до восьми в кино отпустили, а сейчас уже пятнадцать минут девятого, – озабоченно говорила Саша. – И Сашке, – она кивнула в сторону Белокопытова, – тоже скандалы с предками ни к чему. Можно мы пойдем, а Баранов у вас останется? Он тут же никому не помешает. – Остаться, конечно, можно. – Надежда сразу погасила тлеющий в глазах Саши Баранова страх, что его сейчас отправят восвояси и придется ночевать на улице. – Я постелю тебе в библиотеке, там удобный диван, который мы разложим. Вот только маму твою надо предупредить. Неужели она не волнуется, что тебя уже три ночи нет дома? – В первую ночь она знала, что я у соседей, а потом я ей сказал, что у ребят поживу. – Рыжая голова кивнула в сторону друзей. – Она не будет меня искать, так что предупреждать не надо. Мальчик и девочка оделись и ушли, оставив своего приятеля у Надежды. Чтобы как-то сгладить неловкость, которая была неминуема в чужой квартире, она попросила Сашу помочь ей убрать со стола. Он с такой готовностью кинулся таскать посуду, что едва не уронил чайник, смутился чуть не до слез, потом вымыл всю посуду, а потом они сели на кухне и съели по сделанному Надей бутерброду с сыром и снова согрели чай, которого и она наконец-то напилась. – У вас торт, потому что какой-то праздник? – спросил Саша, плотоядно глядя на положенный ему на тарелку очередной кусок с большой ярко-красной масляной розой. Его голод был застарелым, въевшимся, и казалось, утолить его невозможно, как ни корми. – Сегодня самый счастливый и самый горький день моей жизни, – зачем-то сказала ему Надя. Жалость к этому ненужному матери ребенку разъедала годами державшиеся на запоре внутренние оковы. – День рождения моей дочери. – А у вас есть дочь? – Баранов не удивился, просто уточнил. Остатки торта интересовали его гораздо больше, чем подробности «шпрехалковой» жизни. – Вы же старая, так что она, наверное, уже взрослая и живет далеко от вас? Ох уж эта детская непосредственность. – Да, она уже взрослая и живет далеко от меня, – согласилась Надежда, уже жалея, что так глупо разоткровенничалась. – Оттого мне и грустно в этот день. Пойдем, Саша, я покажу тебе, где ты будешь спать. Поможешь мне разложить диван, и я отведу тебя в ванную комнату и дам полотенца. – Зачем два? – спросил мальчик, когда она выдала ему два мягких турецких полотенца, подаренные сестрой Лидой, большое и маленькое, украшенные большими чайными розами на коричневом фоне. – Одно для лица, а второе – чтобы ты мог принять душ. Он смотрел непонимающе, и Надежда вдруг вспомнила, что он живет в деревянном доме, практически бараке, в котором туалет представляет собой дырку в полу, а ванных комнат нет и в помине. Вспомнила и вздрогнула, потому что эта жизнь, которой до сих пор жили сотни семей, была ей совершенно непонятна. – Пойдем, я покажу, а там как захочешь, – предложила она дипломатично. Рыжий, лобастый, немного сонный Сашка Баранов прожил в ее квартире три с половиной года, до того момента, когда, закончив восьмой класс, поступил в Калининградское мореходное училище. Довольно долго им даже удавалось держать это в тайне, никто в школе, кроме самой Строгалевой и «святой троицы», не знал о том, что после уроков мальчишка возвращается не домой, а к учительнице немецкого. С его матерью она договорилась легко и быстро, ту вполне устраивали как внезапно обретенная возможность устраивать личную жизнь без оглядки на сына, так и его сытое обитание под надзором строгой учительницы. Афишировать их договор она тоже не рвалась, боясь людского осуждения, так что статус-кво был выгоден всем. Правда вырвалась наружу лишь в начале восьмого класса, когда Сашка подхватил серьезную ангину и ему пришлось вызывать врача именно в строгалевскую квартиру. Надежду тогда вызвали к директору, чтобы она объяснилась, почему один из учеников живет не дома, а у нее, но так как ничего предосудительного в этом не было, а история имела трехлетние корни, директриса пошла навстречу и в гороно и комиссию по делам несовершеннолетних сообщать не стала. Для одинокой и бездетной Надежды Сашка стал единственной отрадой. На него она обрушила все залежи своей нерастраченной материнской любви, стараясь, правда, сочетать ласку и нежность со строгостью. Сашка же матерью ее не считал, хотя за причиненное добро, разумеется, был искренне благодарен. Свою родную непутевую мать он любил до одури, до дрожи, до обморока. Надежде даже сотой части такой любви не доставалось, да она и не рассчитывала. Разумеется, его друзья, Саша и Саша, регулярно бывали в доме, который привыкли считать удобным местом для совместной тусовки. Здесь никогда не лезли в душу, не читали нотаций, вкусно кормили и обеспечивали практически полную свободу. Даже когда Саша Баранов уехал в свою мореходку, и Белокопытов с Шапкиной дружили в старшей школе уже вдвоем, они все равно по старой памяти нет-нет да и наведывались к Надежде Андреевне, которая вновь осталась совсем одна. Их детская дружба, как это часто бывает, перетекла в юношеский роман. И именно они в 1993 году, когда учительница умирала от своей скоротечной и мучительной болезни, вызвали из Калининграда Сашку, приехавшего, чтобы успеть попрощаться. И им троим в предсмертном забытьи, практически бреду, она раскрыла свою страшную тайну, которую хранила более сорока пяти лет. Верность этой тайне теперь была никому не нужна. В первую очередь Клеменсу Фальку, решившему, что этой верности не было и в помине. Глава третья Наши дни. Снежана Утром выяснилось, что заболела Танюшка. Она всю ночь спала беспокойно и даже хныкала во сне, но Снежана не придала этому значения, решив, что дочке снится что-то страшное. Она не знала, видят ли сны дети, которым нет еще двух лет, но собственная усталость взяла свое, потому что до часу ночи она сидела за коклюшками, создавая панно. Вставать ночью она не стала и утром долго не могла понять, почему дочка не просыпается, как обычно, в семь утра, подошла к кроватке и обнаружила, что Танюшка вся красная и очень горячая, и сон ее скорее похож на беспамятство. Тут же навалилась паника, липкая и бестолковая, и призванная на помощь мама даже прикрикнула на нее, сообщив, что все дети болеют, и строго велев взять себя в руки. Руки, в которые себя надо было взять, довольно сильно дрожали от волнения, поэтому, умыв и накормив дочку кашей, убедившись, что та опять задремала, и попытавшись снова сесть за плетение, Снежана поняла, что работать сегодня не сможет. – Что ты слоняешься как неприкаянная? – спросила мама, у которой всегда находилось занятие. Сейчас она готовила обед, внося коррективы в меню из-за болезни внучки. – И убери, пожалуйста, трагическое выражение с лица. Ничего страшного не случилось, температура 38,5 – это не конец света. Тем более что мы дали Таточке жаропонижающее. – Плести не могу, – призналась Снежана. – Тогда иди в ателье. У тебя там что, работы нет? Той, что надо делать головой, а не руками. Признаваться, что голова тоже функционирует с явными перебоями, не хотелось, да и работа, конечно, была. Февраль – время подготовки годовых бухгалтерских отчетов, и не дело бросать их на одну пожилую бухгалтершу. – А Танюшка? Как я ее оставлю? – Таточка спит, а когда проснется, я дам ей киселя с печеньем и почитаю книжку. Возвращайся к обеду, он будет готов к часу, а до этого момента можешь располагать своим временем на пользу дела. Наскоро собравшись, Снежана вышла на улицу и обогнула дом, чтобы попасть в ателье, расположенное на первом этаже, но, в отличие от подъездов, имеющее вход с улицы. Проходя мимо квартиры Лидии Андреевны, она вспомнила вчерашнюю соседкину просьбу и вздохнула. И обманывать нехорошо, и как подступиться к выполнению просьбы, непонятно. Впрочем, одна мысль все-таки имелась, и, перелезая через неубранные февральские сугробы, Снежана набрала номер мужа, запоздало подумав, что он может быть занят. Но он ответил после первого же гудка. – Да, – отрывисто бросил Зимин. – Я тебя слушаю, Снежана. Расстроившись из-за отсутствия как уже ставшего привычным обращения «Снежинка», так и малейших оттенков нежности, Снежана сухо информировала мужа о том, что заболела Танюшка. – Мама говорит, что ничего серьезного, – торопливо добавила она, чтобы не пугать его. – Но у нее температура, и она спит все время. Я подумала, что ты, может быть, захочешь заехать? – Буду в тринадцать, – отчеканил он и отключился. Снежана закусила губу. Что ж, вот такое между ними теперь общение. Что ж, ладно. Как говорится, работаем с тем, что имеем. Главное, что он приедет и за обедом, которым мама, несомненно, станет угощать зятя, она сможет рассказать про просьбу соседки провести анализ содержимого банки с шиповником. Господи, даже для нее это звучит глупо, а как отреагирует Зимин, страшно даже представить. Впрочем, до обеда про ожидающие ее неприятности можно было не думать. До полудня Снежана успела справиться с кучей административных дел. Ей постоянно хотелось позвонить, чтобы узнать, как Танюшка, но она останавливала себя, чтобы не дергать понапрасну маму. Понимала, что та сама позвонит, если что-то пойдет не так. Когда все неотложные дела были позади, она позволила себе немного расслабиться и налила чашку чаю, примериваясь к пирожному, любезно предложенному коллегой и подругой Лидой. Они проработали вместе много лет, и сейчас Снежане было неловко вспоминать, что, попав в детективный вихрь, какое-то время, пусть и совсем непродолжительное, она подозревала Лиду в предательстве. Впрочем, та про эти подозрения не знала, а потому и никакого дискомфорта не испытывала. Сейчас Лида тоже пила чай, примостившись на широком подоконнике у высокого, практически в пол, окна, выходящего на улицу. Когда-то давно, когда Снежана была еще ребенком, на первом этаже был продовольственный магазин, поэтому окна с тех пор остались витринными, дающими много света. Ателье занимало лишь часть помещения, остальное отводилось под кафе и кондитерскую. Но витринные окна они ценили и использовали по назначению, установив в них манекены в кружевных нарядах, придуманных Снежаной и изготовленных ее мастерицами. – Что ж такое сегодня? – сказала вдруг Лида, доев пирожное и аккуратно стряхивая крошки со своей необъятной груди. – Случилось что-то или просто совпадение? – А что? – уточнила Снежана, зажмурившись от удовольствия. Вкусное было пирожное, свежее и нежное. – Да сначала «Скорая» проехала и во двор свернула, а теперь полицейская машина уезжает. «Скорая»? Полицейская машина? У мозга Снежаны Машковской была одна особенность. Обладая повышенной тревожностью, разбег от возникновения страшной мысли до «кладбища» он проделывал за две секунды. Куда там гоночному «Феррари». Картинка, что Танюшке стало настолько плохо, что мама вызвала «Скорую», а заодно и Зимина, который примчался на полицейской машине, а теперь уезжает обратно, была такой объемной, яркой, выпуклой, что у Снежаны похолодели ладони и остановилось дыхание. Она закашлялась из-за того, что воздух перестал поступать в легкие, со стуком отставила чашку на стол, отложила недоеденное пирожное, ставшее резиновым и безвкусным, и помчалась за своим пуховиком, не застегивая его, выскочила на мороз, побежала домой, даже не задумавшись о том, почему при подобном раскладе мама не позвонила ей. Впрочем, ответ на этот вопрос ее услужливый мозг приготовил заранее. Потому что не хотела волновать. Она на одном дыхании взлетела на свой третий этаж, заметив, что дверь в квартиру на втором этаже, в которой она вчера пила чай, открыта, но не зацепившись за этот факт даже краем сознания. Дрожащими руками отперла дверь своими ключами, влетела в прихожую, стащила пуховик, кое-как пристроив его на вешалку, и, не снимая ботинок, влетела в кухню, из которой доносились звуки, подтверждающие чье-то присутствие. За столом в детском стульчике сидела Танюшка и ложкой ела кисель, размазывая его по лицу. А мама находилась рядом, готовая незамедлительно прийти внучке на помощь, если это потребуется. Лицо у нее, впрочем, было слегка расстроенное. – Ты чего бежишь как на пожар? – спросила она у дочери. – И ботинки не сняла. Что-то еще случилось? Тревожное Снежанино ухо выцепило слово «еще». Однако главное сейчас для нее заключалось в том, что Танюшка, живая и не красная от жара, с аппетитом поглощает кисель, радостно помахивая ручкой вернувшейся с работы маме. Можно выдыхать, самое страшное не произошло. – Лида увидела полицейскую машину в окно, а еще до этого «Скорую», которая к нам во двор приезжала. Я испугалась, что к нам. – Бог с тобой. – Мама даже руками замахала от такого ужасного предположения. – С нами все в порядке. Она сделала ударение на слове «с нами», и это чуткое ухо выловило тоже. Тревога тут же вспыхнула снова, на этот раз за Зимина. А что? У него трудная и опасная работа. – А с кем не в порядке? – спросила она и нагнулась, чтобы стащить уличную обувь. Права мама, негоже это – тащить в кухню грязь на подошвах.