– Ну да, поженились. – Белокопытов хохотнул, снимая куртку и пристраивая ее на вешалку. – Как честный человек, я же не мог не жениться. Да, Шура? Никогда-никогда в прошлой жизни они не звали Сашу Шапкину Шурой. – Не мог, – сказала она. Если бы не его чуткое ухо, настроенное воспринимать любые оттенки ее настроения и голоса, он бы ни за что не уловил в нем нотки печали. – Рано, конечно, но это не трагедия. Я после зимней сессии оформила академ. Пропущу год, ничего страшного. Пока нам родители помогут, а летом Саня окончит институт, устроится на работу, там видно будет. Как Надежда Андреевна? – Насколько я могу судить, плохо. Я же в отличие от тебя не врач. – Я тоже не врач, а только половина врача, – засмеялась Сашка, снимая свою шубку. – В чем именно выражается «плохо»? – Она задыхается все время. И видно, что ей больно. И слабая очень. – Я заходила на прошлой неделе. Она уже не вставала, – вздохнула Сашка, приглаживая волосы. – И совсем одна. Сестра далеко, хорошо хоть, сиделку оплачивает. Это так ужасно – остаться одной в таком положении. – Пройдете к ней или сначала чаю вам налить? – Он спрашивал на правах хозяина, поскольку много лет чувствовал себя в этом доме своим. Внезапно он вдруг осознал, что это скоро кончится. Надежда Андреевна умирает, и у него больше не будет никакого права приезжать сюда как к себе домой. После ее смерти квартира останется младшей сестре, живущей то ли в Сирии, то ли в Иране. Баранов пару раз видел ее, когда та приезжала в отпуск. Сестру звали Лидией Андреевной, а ее мужа Николаем Семеновичем. Останавливались они всегда в большой и светлой спальне, в то время как Надежда Андреевна жила в небольшой комнатке слева от входной двери. Саша никак не мог понять почему, ведь она проводила в квартире все время, а сестра приезжала лишь на несколько недель, да и то не каждый год. – Я одна, а их двое, – пожала плечами Строгалева, когда он однажды задал мучивший его вопрос вслух. – Да и привычнее в комнате, в которой я прожила практически всю жизнь. Спальня была родительской, бабушка и Лида спали в твоей комнате, в библиотеку ее переделали уже много позже, когда бабушка умерла, а Лида уехала учиться и не вернулась, потому что вышла замуж. Саша знал, что учительница очень скромна в быту. Она готовила вкусную, но самую простую еду. Годами носила одну и ту же одежду, за которой тщательно следила. Косметикой не пользовалась, лишь ухаживала за волосами, длинными, густыми, очень красивыми, для которых не жалела ни дорогих шампуней, ни каких-то специальных масел, которые ей из-за границы привозила и присылала сестра. – Давай чаю, – ответила Сашка и двинулась в сторону кухни, расположение которой, разумеется, отлично знала. – Варенье есть? Абрикосовое. В прошлый раз было. – А я бы сожрал что-нибудь, – сообщил Саня. – Есть поесть? И засмеялся, будто сказал невесть что смешное. Саша предупредил, что приедет, и специально для него сиделка по просьбе Надежды Андреевны приготовила его любимые рыбные котлеты с пюре. Сама Строгалева практически ничего уже не ела. Он разогрел обед, разложил еду по тарелкам, вскипятил воду в чайнике, нашел абрикосовое варенье, которое хотела Сашка. Они, все трое, вели себя так, как будто ничего не изменилось с тех пор, когда они всюду и везде ходили втроем. А ведь все стало другим и продолжало меняться. Разрушилась страна. Сам он, единственный из всех троих, уже стоял на своих ногах, ходил в море и даже что-то зарабатывал. Саша и Саня поженились и ждали ребенка. За стеной умирала Надежда Андреевна. Привычного мира больше не существовало, а правил нового он не знал. Пока не знал. На кухню заглянула озабоченная сиделка. – Надежда Андреевна вас зовет, – сказала она негромко. – Только ей совсем плохо. Мне кажется, скоро все закончится. Как по команде, все трое отодвинули тарелки и бросились в комнату умирающей. Надежда Андреевна выглядела страшно. Скрюченными пальцами она цеплялась за скомканную простыню, грудь ходила ходуном в отчаянной попытке сделать вдох, лицо было искажено настолько, что ее, красивую, несмотря на возраст, женщину, было практически не узнать. Она открыла глаза и скользнула мутным взглядом по лицам стоящих перед ней молодых людей, выцепила Сашу Баранова, сфокусировалась только на нем. – Тебе, – прошептала она, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла, – я решила, что оставлю это тебе. Надо было раньше, но я думала, что успею. Мой грех. Квартира принадлежит Лиде, а это будет твое. – Не волнуйтесь так, Надежда Андреевна. – Саша взял ее за руку. – Мне ничего не надо. Вы и так дали мне больше, чем я мог ожидать. – Нет, ты не понимаешь. Это очень важно. Это стоит целое состояние. Так говорил Клеменс. Тогда. Давно. Я не решилась найти. Ты достанешь. Она замолчала и снова закрыла глаза. Три Саши стояли у кровати, не очень понимая, что им делать. Через какое-то время Надежда Андреевна заговорила снова, вернее, забормотала, причем по-немецки. Как Саша ни старался, он мог разобрать лишь отдельные слова, каждое из которых звучало все тише. Слова эти, казалось, не несли никакого смысла, но и сейчас, спустя тридцать лет, он помнил их наизусть. «Eine Notiz», «Statuette», «Taste»… Записка, статуэтка, пуговица… Надежда Андреевна повторила их несколько раз, а потом умерла. Организовав похороны, деньги на которые лежали в ящике стола в ее комнате вместе с инструкцией, написанной четким учительским почерком, и дав телеграмму ее сестре Лидии, Саша ушел из этой квартиры и уехал из этого города, как он тогда думал, навсегда. И вот сейчас вернулся, снова приехав на похороны – матери. Все эти годы он посылал ей деньги, которые она принимала, ни разу не пожелав увидеть сына. Он и не навязывался, смирившись с ее нелюбовью и равнодушием. Не права оказалась Надежда Андреевна в том их последнем разговоре. За все эти годы так и не нашлось женщины, готовой полюбить Александра Баранова только за то, что он есть. Он был женат, даже дважды, но его супругам нужен был не он сам, а его деньги. Неплохие деньги, которые он зарабатывал сначала на торговых, а потом на рыболовецких судах, в том числе и заграничных. Да и какая женщина выдержит, что ее муж не рядом, а все время в море. Ему же в море было намного проще и лучше. Там он мог быть самим собой. Из последнего рейса он вернулся только в декабре, а спустя месяц ему позвонили, чтобы сообщить о смерти матери, и он поехал сюда, в город его детства, а приехав, задержался, потому что впервые в жизни ему некуда было торопиться. Новых предложений о фрахте в силу возраста не предвиделось. Разумеется, у него был сколоченный за годы работы капитал, позволяющий вести безбедную жизнь пенсионера, вот только совсем без дела было ужасно скучно. И требовалось время, чтобы найти в жизни какой-то новый смысл. Зачем-то он снова и снова возвращался сюда, в парк, чтобы смотреть на дом, в котором он прожил всего-то три с лишним года из своей пятидесятидвухлетней жизни. И впервые задавался вопросом: а что все-таки значили странные предсмертные слова его учительницы? Что именно она хотела ему оставить? Или это был просто бред? «Eine Notiz», «Statuette», «Taste»… Записка, статуэтка, пуговица… В столе, где Надежда Андреевна оставила распоряжения по поводу своей смерти и деньги на похороны, он обнаружил жестяную коробочку, в которой лежали два письма на немецком языке. Он брал их в руки, но так и не смог заставить себя прочесть. Нельзя читать чужие письма, это он знал твердо. Первое письмо начиналось словами «Liebe Nadia! Geliebte, unbezahlbar, meine einzige Hoffnung…» «Дорогая Надя! Любимая, бесценная, единственная моя надежда…» Во втором верхняя строчка гласила: «Frau Strogaleva». Дальше Саша не прочел, мимоходом удивившись тому обстоятельству, что написанные одним почерком письма так разнились эмоциональностью обращения. Он посмотрел только на подпись. Первое письмо было подписано «Навсегда твой Клеменс», а второе так же сухо и официально, как начало: «Клеменс Фальк». Вряд ли к ним подходило слово «записка», которое произносила Надежда Андреевна. Нет, это были именно письма. Первое на несколько страниц, второе – всего на одну, но письма. Он тогда положил их обратно в коробочку. Под статуэткой, наверное, имелись в виду три балерины из кружевного фарфора, стоящие в гостиной на пианино. Саша даже брал их в руки, несмотря на то, что и раньше, только поселившись в квартире Надежды Андреевны, осматривал несколько раз. Было в этих хрупких фигурках что-то завораживающее. Балерины как балерины. Ничего нового. Могли ли они стоить целое состояние, он не знал. Но не решился забрать. Во-первых, уверенности, что Строгалева «завещала» их именно ему, у него не было. Приедет эта самая Лида, да еще, чего доброго, обвинит его в краже. Нет уж, спасибо, не надо. Во-вторых, хранить эти статуэтки даже как память о Надежде Андреевне ему было решительно негде. Первую свою квартиру в Калининграде он купил значительно позже, тогда в девяностые между рейсами снимал угол где придется, а на время отъезда держал нехитрые пожитки у друга по училищу. Не у матери же в деревянном бараке оставлять. Пропьет. А при чем тут пуговица? Она вообще не укладывалась ни в какую схему. Ни тогда, ни сейчас. А в этой квартире опять похороны. Лидия Андреевна умерла. Как странно, что он ее видел всего несколько раз в жизни, и последний перед самой смертью. Любопытно было спустя тридцать лет снова оказаться в доме, который какое-то время был его прибежищем, в той самой комнате, где он когда-то жил. Конечно, многое изменилось. К примеру, кухня стала современной. Ее новая хозяйка вовсю пользовалась благами цивилизации, да и нужды в деньгах явно не испытывала. Техника у нее была новая, современная. Надежда Андреевна жила проще, да и времена были совсем другими. В гостиной взгляд скользнул по статуэткам, все так же стоящим на пианино. Только теперь их было не три, а две. Интересно, где третья? Разбилась? Или продана? Может, они и правда стоят столько, что можно безбедно жить. А вдруг Надежда Андреевна действительно оставила их ему и он сглупил, не взяв обещанное «сокровище»? Что ж, теперь в живых не было и Лидии Андреевны. История сделала круг и завершилась там же, где и началась. – Саша?! – услышал он и, вынырнув из собственных мыслей, обомлел, потому что этот голос узнал бы из тысячи других. Как там в песне поется? «Ты узнаешь ее из тысячи. По словам, по глазам, по голосу. Ее образ на сердце высечен. Ароматами гладиолуса…»[2] Он резко повернулся, перестав глазеть на дом, сберегающий старые тайны надежнее любого замка. Сердце билось так сильно, что он вдруг испугался, что сейчас позорно потеряет сознание. – Саша! Баранов! Господи, неужели это ты? По узкой дорожке между сугробами к нему быстро шла Саша Шапкина, мучительная любовь его юности. Все та же хрупкая, тоненькая, по-девичьи стройная фигурка, темные гладкие волосы, распущенные по плечам. Она никогда не носила шапок, просто терпеть их не могла. Легкая норковая шубка, из-под которой торчит сиреневый шарф, в тон помаде. Высокие сапожки на небольшом каблучке. Она всегда умела одеваться, даже тогда, когда это было не принято. Они с мамой заказывали наряды у какой-то портнихи, которая шила по выкройкам журнала «Бурда моден». А еще по картинкам из немецкого каталога «Отто», который Сашкиному папе подарила какая-то пациентка, чей муж был моряком и ходил в загранплавание. Это было еще в середине восьмидесятых. Они, все трое, могли часами разглядывать этот каталог, словно подглядывали в щелочку за неведомой иностранной жизнью. Для Сашки с этого журнала началась любовь к нарядам, а для него, Александра Баранова, мечта стать моряком и привозить ей из плавания новые журналы, раз уж она им так радуется. – Это я! Сашка! Как же я рад тебя видеть! Своих лучших друзей Александр тоже не видел тридцать лет. Известие об их свадьбе и будущем ребенке так больно ударило его, что, уехав, он просто перестал отвечать на их письма. Признаться, их и было всего два. В первом Сашка сообщала, что родила девочку, которую они с Саней назвали Алисой. Во втором, спустя полгода, Сашка поинтересовалась, куда он пропал, и прислала фотографию, на которой они с Саней стояли в обнимку, смеясь в камеру, и держали на руках щекастого карапуза. Эту фотографию он хранил, несмотря на то, что смотреть на них, молодых, красивых и счастливых, было невыносимо. Он не ответил, и она больше не писала. Ему хотелось верить, что это потому, что он сменил адрес, а не потому, что Саша Баранов, Сашка-третий, как его называли в школе, был им не нужен и не интересен. – Нет, это просто с ума сойти. – Она наконец-то подошла ближе, обняла его, примерившись, чмокнула в щеку. – Я никак не ожидала тебя здесь увидеть. Ты что, вернулся? – Пока не знаю, – честно сказал он, исподволь разглядывая ее лицо. Не девочка уже, пятьдесят два, как и ему, но выглядит прекрасно, и мелкие морщинки ее ничуть не портят. Надо же, а он уже почти забыл, какая она красивая. – Мама умерла, приехал на похороны и задержался. Я пока в отпуске, торопиться некуда. – Я не знала, прости. – Она немного помолчала. – Не знаю, нужно ли выражать соболезнования. – Нет, не нужно. В силу определенных обстоятельств трагедией это для меня не стало. – Раз тебе некуда торопиться, значит, в Калининграде тебя никто не ждет? Или где-то еще. Черт, я понятия не имею, как ты жил все эти годы. Баранов, ну как ты мог пропасть так надолго? Она стукнула его сжатым кулачком в грудь, довольно сильно. Несмотря на куртку, он охнул, перехватил ее руку, сжал тонкое запястье. Красивая. Какая же красивая! И как так получилось, что он за тридцать лет не смог полюбить никого другого? – Торопиться мне некуда. Я дважды в разводе. Есть сын, но он уже давно вырос и во мне особо не нуждается. Нет, отношения у нас отличные, но не требующие моего постоянного присутствия, тем более что по роду своей деятельности я большую часть года всегда в рейсе. А жил я так, как живут моряки. Полгода в море, иногда меньше, иногда больше, месяц на суше. Иногда меньше, иногда больше. А что касается второго твоего вопроса, то я и сам не знаю, зачем так надолго пропал. – Ты остановился где? – В маминой квартире. Ей после того, как снесли барак, дали однокомнатную квартиру. Она, конечно, чудовищно захламлена и загажена, так что большую часть времени, которое я тут уже провел, я потратил на то, чтобы привести ее в божеский вид. – А в Калининграде? – В Калининграде у меня дом. Не то чтобы особняк, но жить можно. А ты? Ты что здесь делаешь? Я думал, вы обосновались в Питере. – Да, конечно. Я просто приехала из-за того… В общем, у меня тут дела. А заодно родителей повидать. Они не молодеют. Ему показалось или она немного сбилась, отвечая на вопрос, как тут очутилась? Странно. Чего ей скрывать? – Как Саня? Как Алиса? Она уже сделала тебя бабушкой? Сашка рассмеялась так, как умела только она, словно колокольчик прозвенел. – Нынешняя молодежь не торопится вешать на себя ярмо. Это я родила, когда мне еще двадцати двух не исполнилось. Алисе уже тридцатник, но вступать в брак и заводить детей они с ее молодым человеком не торопятся. Живут вместе, но никаких тебе обязательств. Меня это так восхищает. Думаю, насколько они все-таки мудрее и практичнее нас. А Саня… как-то живет. Мы давно развелись. Видимо, на его лице отразилась вся гамма испытываемых чувств, потому что Сашка снова рассмеялась. – Баранов, не делай такое трагическое лицо. Это не было трагедией даже тогда, когда мы разбегались, а уж сейчас, спустя двадцать лет, тем более. Разумеется, мы сохранили нормальные отношения ради дочери. Но Саня вернулся сюда, потому что у него здесь был и есть основной бизнес, а я осталась в Питере. То есть сначала он уехал сюда, а потом мы развелись, потому что у него здесь появилась вторая семья, а я не стала с этим мириться. И с его испортившимся характером не стала мириться тоже. – С каким характером? – тупо спросил Александр. Он вообще плохо понимал, что она говорит, потому что осознание того, что Сашка уже двадцать лет как свободна, окутывало мозг какой-то хрустящей стекловатой. Или она снова замужем, а он просто неправильно все понял? – Я не замужем, – лукаво улыбнулась Сашка, потому что он, не удержавшись, задал мучивший его вопрос вслух. – Нет, конечно, у меня были отношения, но они ничем не заканчивались. Сначала я хотела встретить человека, с которым было бы хорошо Алисе, а такой не находился. Потом, когда она выросла, особо никто не рвался рушить свою семью, чтобы построить новую со мной. А потом я поняла, что все мужики устроены одинаково и любят в первую очередь себя. А я подсознательно всю жизнь искала человека, который любил бы меня. Искала безусловную любовь, такую как… Она замолчала, оборвав себя на полуслове. Он так и не понял, что она хотела сказать. – А что касается Саниного характера, – продолжила Сашка как ни в чем не бывало, – так меня не устраивало, что для него на первом месте всегда были деньги. Он влюблен в свои мечты о богатстве. Когда он строил бизнес, то шел по головам, ни с чем не считаясь. Он не жадный человек, нет. Он до сих пор помогает и мне, и дочери. Я же говорю, что мы нормально расстались. Но он одержим деньгами. А мне это неприятно. Саша, как же я рада тебя видеть! – Она снова схватила его за руку. – Пойдем посидим где-нибудь, мне обязательно нужно, чтобы ты рассказал мне, каково это – быть моряком и плавать на большом корабле. – Моряки не плавают, а ходят, – улыбнулся он.