24 Мы ехали весьма запутанным маршрутом – тихонько крались по темным полям Йоркшира. Ускорились мы лишь после восхода солнца, чтобы поскорее миновать открытую местность; на мили вокруг вздымались укрытые снегом гряды холмов, то тут, то там изредка встречались голые дубы. В небе медленно клубились низкие тучи, напоминая варево, булькающее в котле. Картина эта не менялась на протяжении всего дня. Поскольку рассказывать кому-либо о конечном пункте назначения нам было нельзя, мы остановились в крохотной деревушке – кажется, на дорожном знаке было написано «Бишопторп», – где и провели ночь. Мы заплатили вознице и, как только он скрылся из виду, отправились на поиски другого средства передвижения и лошади. В таком маленьком поселении на продажу нашлась только одна коляска – черная двухместная пролетка, ужасно тесная и походившая на крупноразмерный гроб. К ней прилагалась кляча, место которой было скорее на живодерне, а еще мы раздобыли карту Йорка – ее за баснословную сумму нам продал хозяин единственной гостиницы в деревне. Избавиться от крали Шефа у меня не было никакой возможности. В той невзрачной гостинице нам пришлось ночевать в одной комнате (не буду вдаваться в подробности, ибо до сих пор надеюсь стереть это из памяти), и следующим утром мы без промедления отправились в путь. Боб устроился на козлах, так что мне пришлось тесниться в пролетке с Шефом. Я несколько раз пытался вытащить из кармана фотоснимок, чтобы выбросить его в окно, но Шеф то и дело с подозрением поглядывал на меня. Так продолжалось несколько часов кряду, поэтому я решил сосредоточить внимание на карте. Кони-стрит тянулась вдоль северного берега реки Уз на юг и, похоже, была одной из главных местных магистралей. Гостиница «Джордж», занимавшая солидную площадь, оказалась на разумном расстоянии от шумного вокзала и Йоркского собора. Макгрей сделал выбор с умом. Когда я оторвался от карты, вдали уже показались стены города – мрачное защитное каменное сооружение, гордо стоявшее на гребне семифутовой возвышенности, окружавшей Йорк. За стеной, бледные и мутные в утренней дымке, вздымались призрачные башни собора – шпили их походили на зловещего вида короны. Я сразу же представил, какой священный ужас это зрелище, должно быть, наводило на средневековых крестьян. – Сверни направо, – велел я Бобу, когда мы достигли стены. – В той стороне причаливает паром. И вскоре мы его увидели: плоское судно, доставлявшее грузы и людей на другой берег реки. Большинство пассажиров составляли торговцы, чьи телеги ломились от всевозможных товаров, а возницы зевали, прихлебывая горячие напитки из высоких дымящихся кружек. На часах было уже около полудня, но из-за хмурой погоды и холода было ощущение, что стоит раннее утро. Боб оплатил проезд, и мы сидели в полной тишине, дожидаясь возвращения парома. Сама же переправа, напротив, оказалась мучительным времяпрепровождением: маленькое шумное судно плясало на неспокойных водах, навевая мне неприятные воспоминания о нашей жуткой поездке на Оркнейские острова. Благо всего через несколько минут нас высадили на другом берегу, прямо перед Йоркским замком – изрядно громкое название для средневековой груды известняка, которая по-прежнему использовалась в качестве главной тюрьмы графства. Мы поехали вдоль его внушительной стены, покрытой копотью, а сверху для контраста присыпанной снегом. В глубине замка, затмевая своим ростом сторожевые башенки, высился старый донжон – башня Клиффорда, если верить пометкам на карте. Древние стены его, округлые и изъеденные временем, навели меня на мысль об исполинском улье на вершине заснеженной горы. Затем мы свернули влево, в самое сердце Йорка. – Правь вперед и никуда не сворачивай, пока я не скажу, – приказал я Бобу. На карте Кони-стрит выглядела широким трактом – одной из крупнейших артерий города. В действительности же это была грязная и смердящая улочка, гораздо у́же самого тесного участка Королевской Мили в Эдинбурге. Несмотря на то что улица была вымощена каменными плитами, она утопала в таком количестве навоза и снежной жижи, что местами казалось, будто мы едем по голой земле. Завидев слева небольшую вывеску гостиницы «Джордж» – та висела прямо над закопченной керосиновой лампой, в которой приходилось поддерживать огонь даже в дневное время, – я обрадовался. – Приехали, – сообщил я Бобу. Он затормозил точно под лампой, и мы с Шефом выскочили из пролетки. По обе стороны парадной двери колонны, маленькие и довольно пошлого вида, подпирали еще два этажа красного кирпича. За мутными стеклами окон я разглядел старые занавеси, которые некогда были белыми, и даже небольшой участок потолка с осыпающейся лепниной. – Заходим, быстро, – сказал Шеф и сунул мне мой чемодан, а Боб направил пролетку в узкий проулок, который вел во внутренний двор гостиницы и, судя по запаху, к стойлам. Мы вошли в холл гостиницы – маленький и темный, весь в рассохшихся деревянных панелях и потертых зеленых коврах. Вокруг было достаточно чисто, но в воздухе стоял запах пыли и старого здания. К стойке подошел дряхлый старик, согбенный и с до того обвислым лицом, что череп его, казалось, был на пару размеров меньше мешка из плоти, в котором был заключен. – Желаете номер, джентльмены? – без лишних церемоний осведомился он с мощным йоркширским акцентом. – Два, – поспешил ответить я, поморщившись при мысли о прошлой ночи (и чувствуя, как снимок с возлюбленной Шефа прожигает мне карман). Последний лишь фыркнул, когда старик выдал нам ключи. Едва они оказались у меня в руке, я приложил все усилия, чтобы в ту же секунду не броситься вверх по лестнице. Лицо меня, однако, выдало. – Никуда не выходить, – приказал мне Шеф. – Дождемся здесь остальных, так что экскурсию придется отложить до следующего раза. – С этими словами он приподнял полу сюртука и коснулся рукоятки револьвера. Это оказалось для меня достаточным поводом сунуть ключи в карман, подхватить чемодан и торопливо зашагать по лестнице. Усталая, тощая как цапля горничная подметала мою комнату. – Изволите уйти? – довольно грубо попросил я ее – терпение мое иссякло. – Позже забегу, – ленивым тоном ответила она, живо напомнив мне говор Джоан – в подобном я ни за что не сознаюсь самолюбивой уроженке Ланкашира. Едва она вышла, я опустил на пол багаж, запер дверь и оглядел свою пугающе тесную комнатушку – опять-таки довольно опрятную, но потерявшую вид за долгие годы без основательного ремонта. Узкое окно выходило на слякотный двор, где Боб как раз передавал наш кеб с лошадью парочке конюхов, с виду сильно недоедавших. Заметив его, я задернул шторы и поспешил к миниатюрному прикроватному столику, где разжег масляную лампу – та еще задача, если управляешься только одной рукой. Как только пламя занялось, я вытащил проклятую фотографию, готовый спалить ее на этом самом месте. Я развернул ее и в последний раз (как мне тогда казалось) взглянул в лицо этой женщине. И снова увидел манящий взгляд ее, вероятно, голубых глаз – взгляд лукавый и уверенный. Портрет выглядел скромно, но освещение и поза были подобраны со вкусом. Что же с ней стало? Умерла? Против воли выдана замуж за другого? В счастливом браке с кем-нибудь другим? Я перевернул фотографию и снова прочел надпись: Хильда, 1878. Была ли это просто дата снимка, или она означала что-то иное? Возможно, год ее гибели? Платье на ней было старомодное, но определить год, когда носили именно такие, мне было не под силу. Карточка успела пожелтеть, присутствовали заломы, но опять-таки я не мог понять, сделали ли ее пять, десять или двадцать лет назад. И тут, как будто сей маленький портрет меня околдовал, в голову мне закралась еще одна безумная идея. Я сохраню его. О важности его я все еще не имел ни малейшего понятия, но, как бы там ни было, в моих руках он имел куда большую ценность, чем в виде кучки пепла. Оставалось лишь куда-нибудь его спрятать. Мне было неведомо, как поступит Шеф, если узнает, что я рылся в его вещах, или если поймет, что я каким-то образом прознал о том, что, вероятно, составляло один из самых тягостных отрезков его жизни. Я огляделся в поисках места, подходившего для тайника – помимо чемодана и кровати. Осматриваясь, я решил, что следует записать и то, что я прочел в телеграмме, – пока не забыл. Я достал свой карманный карандаш и нацарапал на обороте фотографии то послание: Дай знать, если они найдут д’Эсте. Я также записал и имя загадочной отправительницы… леди Лоис Брерс. И тут моим глазам открылась истина. Имя отправительницы было не чем иным, как грубой анаграммой слов лорд Солсбери. Возможно, я понял бы это и раньше, не будь так озабочен поисками места для тайника. И вот же оно, у меня прямо под носом! То, о чем, судя по опасениям премьер-министра, могли прознать мы – или ведьмы! Могло ли имя д’Эсте быть еще одной анаграммой или шифром? Могло ли оно… Тяжелые шаги на лестнице, вероятно производимые Бобом, напомнили мне, что сначала следует спрятать фотографию, а потом уже предаваться размышлениям. Если Шеф и узнает, что он ее лишился, то это, скорее всего, произойдет с минуты на минуту, когда он, оказавшись у себя в комнате, снимет пальто. Я повертел головой, присел и ощупал половицы, но затем нашел местечко получше. Я сложил фотографию вчетверо и засунул ее в щель между плинтусом и стеной прямо под прикроватным столиком. А затем быстро поднялся, словно опасаясь, что кто-то увидит меня сквозь стену, и рухнул на кровать. Долгое время я провел в ожидании момента, когда Шеф взревет, забарабанит кулаками в дверь и потребует, чтобы я вернул ему то, что взял. Этого так и не произошло. И все же мне следовало передать этот кусочек бумаги в более надежные руки. Желательно в те, которые могли бы дать сдачи. Скорее бы приехал Девятипалый. 25 Я попытался забыться, но разум мой наводнили сомнения. Портрет, зашифрованная телеграмма, тот факт, что Макгрей, Кэролайн и Джоан могут сюда не добраться… Что будет, если мы не сумеем отыскать йоркских ведьм, или они откажутся помогать нам, или попросту неспособны связаться с покойным принцем Альбертом, и нам придется испытать на себе всю силу гнева королевы Виктории? Последняя мысль выгнала меня из кровати. Я вышел из номера, в котором внезапно стало нечем дышать, и, трижды проверив, сработал ли замок на моей двери, отправился на поиски курительной комнаты. Она располагалась этажом ниже, ее широкое окно выходило на дорогу. Мутные, зацарапанные окна приглушали свет и без того вялого зимнего солнца, и витающие в воздухе пылинки вызвали у меня ощущение, будто я вхожу в затянутое туманами болото. Тусклые зеленоватые оттенки истрепанных ковров и мебельной обивки лишь дополняли это впечатление. Кроме меня, здесь был только тучный пожилой мужчина, задремавший с газетой в руках, так что я расположился со всеми удобствами. В комнате стоял высокий книжный шкаф, пыльный, как древнеегипетская гробница, и набитый книгами с абсолютно выцветшими корешками – к ним, вероятно, не притрагивались годами. Я тщетно высматривал хоть что-нибудь, чем можно было бы увлечься – один титул хуже другого, – как вдруг… Я не сдержался и ахнул. Взгляд мой упал на потертый томик, на корешке которого золочеными буквами было написано: «Страницы из дневника нашей жизни в Шотландском нагорье». Я снял книгу с полки и раскрыл ее – лицевая сторона обложки при этом чуть не оторвалась. Титульный лист оправдал мои ожидания: ВОСПОМИНАНИЯ КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ О ПРИНЦЕ-КОНСОРТЕ Это была первая книга королевы! Меня отнюдь не удивило, что экземпляр ее хранился даже в такой заштатной гостинице. Этот исполненный себялюбивых пассажей, отвратительно написанный кирпичик когда-то продавался многотысячными тиражами – вся Британская империя жадно выуживала из него подробности предполагаемого романа ее величества с ее слугой Джоном Брауном. Даже леди Энн хранила в своих домовладениях по экземпляру – купленному с рук на вес вместе со случайным набором других изданий, поскольку это была одна из тех некогда нашумевших книг, никому более не интересных. Томик был увесистый и зачитанный, поэтому я положил его на стол, где смог бы перелистывать страницы одной рукой. Я почти не сомневался, что ничего полезного в нем не найду, но так буду хоть чем-то занят.