— Здесь по ночам никого не бывает. — Отчего? — Слуги в пристройке ночуют, так Олег положил, ему не нравилось, что ночью кто-то мог по дому ходить. — Значит, и теперь никого нет? — Только я и вы. Мне страшно. Я всегда боялась одиночества. — Она поплотнее закуталась в ту же белую шаль, которая грела ее сегодня вечером. — И когда Олег с Николаем уезжали… Олег смеялся над моими страхами, он-то никого и ничего не боялся, он вообще был… Особенным. А с кем вы разговаривали? — С собакой. — В доме нет собак. — В голосе пани Натальи мелькнуло удивление. — Разрешите? Свет на минутку. Она молча протянула кованый подсвечник. Тяжелый, неужто в доме не нашлось ничего более легкого и уместного для ночных прогулок? Впрочем, сам подсвечник Палевича интересовал постольку поскольку, ему нужно было убедиться, что ночной гость или гостья — не наваждение. Поднеся свечу к той стороне двери, которая выходила в коридор, Аполлон Бенедиктович с немалым облегчением увидел на дереве не слишком глубокие, но широкие и длинные царапины. — А это, по-вашему, что? Пани Наталья, увидев явные следы присутствия в доме зверя, не стала кричать или плакать или требовать охрану и немедля, нет, она с тихим стоном осела на пол. Доминика Я ждала, с самого утра ждала, а Лара все не звонила. Почему? Может быть оттого, что на улице день, а я читала, будто призраки появляются исключительно по ночам. Но звонила же она и днем. Не понимаю. Ведь она сама же сказала, чтобы я ждала звонка, я и жду. Голова болит, это от солнца, я плохо переношу солнце и жару вообще. Тимур вон заснул, хорошо ему, он всерьез не воспринимает, думает, будто это все шутки. Какие шутки, когда… Но с Салаватовым не так страшно, он, хоть и злой, но надежный, не бросит наедине с призраком. С другой стороны, если это действительно чья-то идиотская шутка — не понимаю, правда, каким хладнокровным беспринципным ублюдком нужно быть, чтобы так "шутить" — то Салаватов убийца. Все вновь возвращается на круги своя, прежняя ненависть, прежние сомнения, прежние выдумки — когда-то я старательно придумывала ему оправдания, но не сумела. Точнее, все оправдания перевесил один-единственный факт: Лара — моя сестра, и убийца ее должен понести наказание, кем бы он ни был. Сразу после больницы — тогда у меня были еще деньги, и Ларины картины, и кое-какие вещи, которые можно было продать — я закрутила роман. Мужика подцепила в баре, его звали Васей, он был женат, неплохо устроен в жизни и любил молоденьких дур, вроде меня. Вася искренне полагал, будто я влюблена в него по уши, а я просто пыталась выжить из себя Салаватова. Одно дело, когда он — жених моей сестры, тут можно лить слезы и тайно вздыхать, наблюдая за ним исподтишка и глупо хихикая над каждой шуткой, и совсем другое, когда он — убийца. Ларин убийца. Тут уж я не имела права на любовь, тут должна была остаться одна лишь ненависть. Вот я ее и растила, точно редкий, капризный цветок, а отвращение к Васе — животик, мясистые губы и неистребимый запах пота — послужило этому цветку своеобразным удобрением. Однажды я не выдержала и рассказала Васе все, что о нем думаю. Наверное, не следовало, Вася по сути неплохим мужиком был, подарки дарил, а однажды даже цветы принес… Тимур во сне хмурится, серьезный такой, даже смешно. А Лара не звонит. Вечером — девять часов, по-моему, это вечер, даже если за окном все еще светло — вечером мы поссорились. Из-за пустяка, ерунды какой-то, на которую в другое время и внимания не обратили бы. Я была зла на Лару — она так и не позвонила, на лето, на жару, на головную боль, из-за которой тяжело было не только думать, но и дышать, и на Салаватова. Он проспал целый день, а, проснувшись, стал читать мои газеты и комментировать прочитанное. Вот на какой-то из статей мы и срезали. Он доказывал, что… Впрочем, не важно, что он там доказывал. Не прав был и все. Мог бы и уступить, видел же, в каком я состоянии. Слово за слово — и я высказала Тимуру все, что о нем думала. Господи, Господи, Господи… Да он же вышвырнет вон из квартиры, и тогда Лара позвонит домой и будет ругаться. Я не могу, когда она на меня ругается. Пришлось извиняться. Ненавижу извиняться, особенно если чувствую, что права. Салаватов выслушал молча, кивнул и ушел курить на балкон, а мне еще хуже стало. Мы же съездили на кладбище, как она просила. Я розы привезла, ей нравились розы, тогда почему не звонит? На часах уже почти девять. Тимур, лежа на кровати, смотрит телевизор, меня игнорирует. Обиделся, значит. Но я же извинилась! Чувствую себя полным ничтожеством: за что ни возьмись, все из рук валится. Правильно Лара говорила: бесталанная я, и никчемушница, даже извиниться толком не умею. Лара бы на моем месте давно помирилась, и не она бы прощения просила, а он. Ненавижу себя. Телефон молчит. Не выдержав, проверяю, есть ли гудки — а, вдруг, на линии обрыв? Гудки есть, продолжаю ждать. Тимур, бросив что-то резкое в спину, уходит на кухню. Снова я одна, я и телефон, и невидимый поводок между нами. Раздражение выплескивается через край, если не дать ему выход — умру, лопну от злости в прямом смысле слова. Или череп от боли треснет. Тимур Вечером жара спала, стало легче дышать, и мысль о еде не казалась столь уж отвратительной. Наоборот, Тимур понял, что, если немедленно не съест хоть что-нибудь, то непременно помрет. Прямо на диване и помрет. Или на кухне, у холодильника, в котором вдруг потерялась банка с килькой. Килечка в томате, его любимая, и хлебушек свеженький, и помидорчик с огурчиком… Салаватов аж застонал, предвкушая удовольствие. — Жрать будешь? — Поинтересовалась Ника, вечно ей надо все испоганить, сидела бы дальше у своего телефона, точно шавка, поджидающая хозяйку, у дверей магазина, так ведь нет — на кухню приперлась, то ли его караулить, то ли своим видом на нервы действовать. От тихой девочки Доминики, которая утром трогательно обмакивала розы салфеткой, чтобы не сгорели, не осталось ничего. Девушку словно подменили за то время, пока он спал. Любое предложение в штыки встречает, а из-за дурацкой статьи о дурацких же полтергейстах, ворующих со склада железнодорожные рельсы, вообще поругались. Дурдом. — Не жрать, а кушать. Хочешь? — Тимур протянул ей горбушку хлеба, и баночку поближе подвинул. В данный момент у него не было желания ссориться или отношения выяснять, хотелось просто сидеть и кушать кильку в томатном соусе, закусывая хрустящим огурчиком, и наслаждаться вкусом, тишиной и прохладой, которой завтра не будет. Ника хлеб взяла и, дотянувшись вилкой до жестянки, выковыряла жирное рыбкино тельце. Некоторое время ели молча, Доминика даже повеселела, и Салаватов расслабился. Оказалось, зря. — Из-за чего вы ругались? — Спросила Ника, облизывая жирные пальцы. — Ну, я же помню, что вы все время ссорились, только не помню из-за чего. — А Лара что говорила? — Говорила, что ты ущемляешь ее свободу, хочешь полностью поработить ее, подчинить себе, а это неправильно. — Доминика зевнула и потерла глаза. По всему видно: спать ей хочется неимоверно, уже которые сутки на ногах, да и нервы у девочки не железные, того и гляди сорвется. Сказать, чтобы легла и выспалась, пока есть такая возможность — кто знает, чего их в будущем ждет, так ведь не послушает же. Самостоятельная очень. Будет сидеть, скатывая из хлеба шарики, зевать и долбить его вопросами, точно дятел сухое дерево, до тех пор, пока не рухнет под стол от усталости. Или Тимур, не выдержав напора, не сбежит. — Ты собственник? — Нет. — Тогда в чем дело? Не молчи. В чем дело? Дело было не в чрезмерной ревнивости Салаватова или в его желании подчинить Лару своей воле, дело было в героине. Между Лариным "хочу" и Тимуровым "нельзя" пролегла тонкая граница белого порошка. Непреодолимая черта. Адский рубеж, впрочем, Лара называла героин "райским" порошком, выходит, и рубеж тоже райский. Салаватов упрямо втолковывал "ты должна завязать", а она слышала лишь одно слово — "должна", и взрывалась в праведном негодовании, утверждая, будто никому ничего не должна, а, если и должна, то уж точно не Тимуру. Тогда он попробовал шантажировать, угрожая, что разорвет отношения, но, оказалась, на отношения Ларе плевать было, разрыва она не боялась. Она вообще ничего не боялась. Салаватов говорил о смерти, он в ответ предлагала разделить смерть на двоих, во имя любви, во имя вечности. Лара не желала понимать, что ему такая вечность не нужна, ему хватает и реальной жизни, ей же требовался свой собственный мир и собственные крылья из белого порошка. — Не молчи, а то мне спать хочется. — Иди и спи. Ника лишь фыркнула, еще чего, жди больше, так она и уйдет, оставив Тимура наедине с воспоминаниями, это ведь и ее воспоминания тоже. — Ты говоришь, что не убивал… — Доминика погладила темную поверхность столешницы, скатывая хлебные крошки в одну кучу. — Но тогда кто? — Хороший вопрос. А, главное, какой неожиданный. — Пробубнила Сущность. — Не ерничай, — приказал ей Тимур. — И вообще помолчи пока. Сущность, пробурчав нечто относительно особенностей Салаватовского интеллекта, послушно заткнулась. Вот и умница, а вопрос действительно хороший, такой хороший, что Тимур за шесть лет до ответа не додумался. — Кто тогда? — Не сдавалась Ника. — У нее не было врагов, кроме… — Доминика, сообразив, что чуть не ляпнула откровенную ложь, пристыжено замолчала. — Договаривай уже: "кроме тебя". Ты ведь это хотела сказать? Я был первым и, можно сказать, единственным врагом твоей сестры. Так, что ли? — А, хочешь сказать, не так? — Ника даже раскраснелась от обиды. А глаза-то, глаза! Сверкают, точно болотные огоньки в ночи. — Лара ссорилась с тобой. Она вообще мне сказала, что с тобой разойдется, она даже уехать хотела! — Куда? — На Мальту! Кажется, на Мальту. Или на Мальдивы? Не помню. — Ника, опустив голову, гоняла хлебные крошки по столу. Со стороны это выглядело забавно. Со стороны вся эта ситуация выглядела забавно. Кухня, пустая банка из-под кильки в томате, сольничка с трещиной, бумажные салфетки, хлебные крошки и два усталых, раздраженных человека. — Вспомнила. Лисий остров. Остров, понимаешь? Остров у меня с Мальтой ассоциируется, а она собиралась на Лисий остров. Она там с подругой побывала и понравилось очень. — Никогда о таком не слышал. — И я. — Призналась Ника. — Она не мне говорила, кому-то другому, я просто услышала… случайно. Тимур с изумлением смотрел, как она краснеет, сначала заполыхали предательским багрянцем уши, потом щеки и напоследок шея. Даже на подбородке появилось крупное малиновое пятно. — Ну да, да! Я подслушивала! — Ника закрыла лицо руками. — Мне стыдно, но я подслушивала. Не специально, она просто не знала, что я дома. Лара говорила, что совсем скоро она освободится… правда, я не совсем поняла от чего она освободится, ее же никто не держал. В общем, освободится и уедет на Лисий остров, и чтобы этот второй, с кем она разговаривала, не беспокоился, денег хватит до конца жизни. — Погоди, — Тимур вдруг понял, что ощущает ставшая на след гончая. — Когда это было? — Не помню. — Ника, милая, давай, вспомни, это важно. — Ну… — Она прикусила мизинец и зажмурилась. — Дня за три до… До смерти. Я ведь, я еще поэтому решила, будто… Ну, она же бросила бы тебя, и уехала с кем-то другим… — А почему ты решила, что она разговаривала не со мной? — Тимур совершенно точно знал: такого разговора между ним и Ларой не было, и про Лисий остров он впервые слышит, однако Никины впечатления сейчас единственная ниточка. — Не знаю. Она не называла имени, но я сразу решила, что это не ты. С тобой она по-другому разговаривала. — Как? — Уверенно. Надменно даже, а тут как-то заискивающе, будто выпрашивала внимание у этого человека. Она в него влюблена была и боялась, что он откажется ехать. — Уверенно заявила Доминика, выгребая хлебной корочкой остатки масла из банки. — Так разговаривают только с теми, кто очень-очень дорог и кого боишься потерять. Прости. За что прощать? За не вовремя сказанную правду? Лара была влюблена и собиралась сбежать со своим избранником на Лисий остров, но ее убили. Побег не состоялся. — Потом уже… После суда и… — Ника вдруг запнулась, точно поперхнувшись хлебной крошкой, — и другое… меня некоторое время не было дома. Но когда вернулась, я все ждала, что он позвонит, придет, поддержит. Сутками сидела у телефона, как сегодня. — А он не позвонил. — Не позвонил. — Ника потерла кончик носа, словно таким образом пыталась отогнать слезы. — Я вот думаю, что, наверное, он ее не любил. Она любила, а он нет. Так часто бывает.