— Или у нее просто сдвиг по фазе, а в квартире никого не было. — Сущность выдвинула собственную теорию. — Нет, ну сам подумай… Салаватов подумал, потом подумал еще раз и, кажется, сообразил… Собственно говоря, с чего он взял, что Доминику собирались убить? Не убить, а… свести с ума. Кому-то очень нужно выставить ее сумасшедшей. Опять же остается вопрос «зачем», но все сложности прекрасно вписываются в схему. Прекрасно! Если кому-то хочется видеть Нику безумной, он доставит это удовольствие. Осталось донести мысль до Доминикы. Мой дневничок. Перечитала. Ну и чушь. Хватит. Я никому ничего не обязана. Тимур сам мог бы интересоваться моей жизнью. И Ника тоже. Они только и могут, что восхищаться, а на самом деле им до меня нет никакого дела, вот умру — даже не заметят. Умру. Какая хорошая идея, раз и все сразу закончилось. Ни Алика, ни Федор Федрыча, ни похотливых уродов, отрабатывающих на мне "программу", ни других уродов, исходящих слюной при просмотре "взрослого кино", никого, только я и небо. Эта мысль стоит того, чтобы ее обдумать. Все чаще понимаю, что смерть — единственный выход. Мне не убежать от Алика, героиновый поводок держит крепко, да и кассеты тоже. Пока я послушна, они не всплывут — Алик обещал, но стоит взбрыкнуть — и конец. Салаватов не простит, Алика еще простил бы, это ведь ошибка была, одна большая непоправимая ошибка, а вот кассеты — другое дело. И героин. Зато я могу жить в мире с собой. Один укол и все становится на свои места, я летаю, они ползают. У меня появляется собственный мир, чистый и красивый, в него нет доступа всяким уродам. Алик обнаглел и перестал платить, считает, что с меня и дозы достаточно. Бог ему судья, мне противно даже думать об этих деньгах, прикасаться тем более. Они вместе лежат — деньги и кассеты. Не те, которые на продажу, другие, на этих вся наша съемочная группа во главе с Аликом и Федор Федрычем. Если кто-нибудь из этих уродов попытается нагадить — у меня есть чем ответить, я не побоюсь. Да и чего боятся, когда смерть всего-навсего забвение, а за ней рай. Мой рай черного цвета и золотые астры шепчут ласковые слова измученным душам, звездные ветры поют диковинные песни, а на земле царит покой. Тимур волнуется, кажется, он что-то подозревает. Но вот что? Героин или… другое? Думаю, героин. Надо признаться, пусть займется моим спасением, тогда все остальное спишется на неуравновешенный характер записной наркоманки. Тимур, Тимур, зачем ты со мною связался? Я — плохая девчонка, которая боится собственного отражения. Ника Он сел рядом, чем несказанно смутил меня. Возникла даже мысль пересесть в кресло, но это выглядело бы позорным бегством, а бегать я не собиралась. Смешно, но Салаватов — единственная положительная величина в окружавшем меня мире. Стоит ему отойти, и все летит кувырком. От Тимура пахнет мятой, сигаретами и еще хорошей туалетной водой. В этот запах хочется окунуться головой, а еще лучше — спрятаться, словно в облако. — Ника, — Тимур старательно отводит взгляд, так врачи разговаривают со смертельно больными, я напряглась. — Ника, завтра мы пойдем к врачу. — Какому? Нужды спрашивать не было, я уже догадалась, какого врача он имеет в виду, и догадка подтвердилась. — Психологу. — Уж лучше сразу к психиатру! Ты же говорил… Ты же сказал, что я не сумасшедшая! Что мне не кажется, что… — Тише. — На затылок опустилась горячая ладонь. — Я тебе верю, это, во-первых. — А во-вторых? — Во-вторых, ты когда-нибудь мечтала стать актрисой? — Его лицо сияло таким хулиганским задором, что я, не удержавшись, рассмеялась. — Тебе придется сыграть легкое помешательство. Следующие пятнадцать минут Тимур излагал мне свою теорию относительно хитроумных планов неизвестного лица, которому отчего-то очень хочется сделать из меня сумасшедшую. В домыслах Салаватова присутствовала логика, но от этого становилось лишь страшнее. — Одного не могу понять, как он узнает, к какому врачу ты пойдешь. — Проще простого. К своему. Тимур удивился. — У тебя что, есть свой психоаналитик, как в Америке? — Как в России. Понимаешь, ну… в общем… я на учете стою. Точнее, уже не стою, но числюсь. Я раньше стояла, а карточка с историей болезни, она ведь сохраняется, поэтому… — Я понял. — Тимур притянул меня к себе и усадил на колени, словно маленькую девочку. — Рассказывай. Да, собственно говоря, рассказывать не о чем. Следствие, суд, истерика — больница. Снова истерика от столкновения с реальной жизнью и осознания собственной неприспособленности к этой самой жизни, и снова больница. После больницы — несколько месяцев спокойной жизни, я уже почти привыкла, почти приспособилась, почти… В общем, не понятно, откуда взялась депрессия, вслед за которой пришло яркое осознание того, что, по сути, моя жизнь бессмысленна. А дальше просто — пачка таблеток и стакан воды, до сих пор помню их отвратительную горечь с легким привкусом перебродившего варенья. Очнулась я в больнице. Снова в больнице. И на этот раз загремела надолго. Спасла меня открытая дверь и соседка, у которой некстати закончилась соль. Банально. С той поры я дверь не закрываю и держу в доме запас соли. — Бедная моя. — Салаватов нежно перебирал пальцами пряди волос, от этой нечаянной ласки — зуб даю, он даже не осознает, — мне хотелось мурлыкать. — Но я все равно не сумасшедшая. И никогда не была сумасшедшей, просто… Просто мне было очень-очень плохо, до того плохо, что я не сумела справиться с болью, вот она и вырвалась наружу. А теперь все нормально. Все окей, как говорят американцы. — Кто еще в курсе? — Поинтересовался Салаватов. Без понятия. У меня нет друзей и до недавнего времени, я полагала, что врагов тоже нет. А выходит, что есть. Запутано. — Выясним. — Пообещал Тимур. — Обязательно выясним, ты, главное, ничего не бойся. И еще, сегодня она должна позвонить, тебе придется ответить. — Не позвонит. — Не слишком уверенно заявила я. — Позвонит. Обязательно позвонит. Она должна узнать, как ты чувствуешь себя теперь. — Дерьмово! — Совершенно искренне ответила я. — Так ей и скажи. — Тимур по-дружески поцеловал меня в макушку. — Ты, главное, не бойся. Пойдем, поедим чего-нибудь. Она и в самом деле позвонила, хотя я изо всех сил надеялась, что Салаватов ошибся. Не ошибся. Звонок раздался ровно в двенадцать. — Не бойся. — Сказал Тимур, его присутствие успокаивало. — Ника? — Здравствуй, Лара. — Как ни странно, но былого ужаса я не ощущала, скорее, легкую печаль. Нельзя постоянно бояться. — Здравствуй, сестричка. Как ты себя чувствуешь? — Спасибо, хорошо. — Рада за тебя. — В голосе появились язвительные нотки. — Я бы очень расстроилась, если бы ты чувствовала себя плохо. Он здесь? — Здесь. — Передай, что своим вмешательством он подписала себе приговор. Неожиданно я разозлилась. Да какое право имеет она пугать меня или Тимура? Какое право имеет решать, как мне жить? — Ника, милая моя Ника, ты все прекрасно понимаешь. У тебя своя судьба, у него своя. Вам нужно расстаться… — Недавно ты говорила другое. — Он оказался недостоин тех жертв, на которые ты идешь. Я полагала, что он поможет тебе стать на истинный путь, а, вместо этого, он разрушает твою жизнь. — Он спас мою жизнь. — Жизнь! — Фыркнула Лара. — Ты только и способна думать о поганом существовании тела, о том, как бы побольше сожрать, выпить, нахапать дурацких шмоток и безделушек… Ты всегда отличалась удивительным отсутствием вкуса. А еще упрямством. Я так старалась, я так хотела, чтобы ты, наконец, поняла, прозрела, а ты… Ты слепа! Ты идиотка! Ты… — Если ты хочешь что-то сказать, то говори, а этот бред я слушать не намерена! — О, да, — язвительно заметила Лара, — куда тебе слушать бедную мертвую сестру, когда рядом есть живой и умный любовник. Скажи, ты уже спала с ним? Я почувствовала, как начинают гореть уши. — У него сохранилась привычка хлопать по заднице? И сопит он противно, правда? Мужики — это скоты. Тупые, озабоченные животные, которых интересует лишь одно: как бы извернуться и трахнуть наибольшее количество самок в округе. А ты млеешь и слюной захлебываешься. Не стыдно ли, Ника? Совесть не мучит? — А должна? — Должна. — Лара никогда и ни в чем не сомневалась. — Конечно, должна. Похоть не делает тебе чести, сестричка. Ты все еще любишь его? Все еще хочешь занять мое место? Ничего, не долго осталось, потерпи, скоро ты в полной мере поймешь, что значит быть мною… — Замолчи! — Ты умрешь, Ника. Умрешь. Умрешь, умрешь, умрешь… — Ее голос, ее смех, похожий звон ручья, больно бил по ушам, и я отшвырнула трубку. Не хочу, не буду это слышать. Тимур повесил трубку на место и, подумав, выдернул шнур из розетки. — Она больше не будет звонить сюда. — Пояснил Салаватов, — и замки я завтра сменю.